Великая Отечественная война дала новый мощный толчок творчеству Дмитрия Борисовича. В его гражданской лирике мы не услышим здравиц вождям, но – огромную и неизбывную любовь к Родине, к России, к Русской земле и её истории.
Родина
Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берез,
И эти студеные реки,
У плеса которых ты рос.
И темная роща, где свищут
Всю ночь напролет соловьи,
И липы на старом кладбище,
Где предки уснули твои.
И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звездах,
В высоких седых париках.
И рожь на полях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчатых
Причудливые купола.
И фрески Андрея Рублева
На темной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне.
И своды лабазов просторных,
Где в сене - раздолье мышам,
И эта - на ларчиках черных -
Кудрявая вязь палешан.
И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамен.
И санки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах.
И ливни - такие косые,
Что в поле не видно ни зги...
Запомни:
Всё это - Россия,
Которую топчут враги.
Алёнушка
Стойбище осеннего тумана,
Вотчина ночного соловья,
Тихая царевна Несмеяна -
Родина неяркая моя!
Знаю, что не раз лихая сила
У глухой околицы в лесу
Ножичек сапожный заносила
На твою нетленную красу.
Только всё ты вынесла и снова
За раздольем нив, где зреет рожь,
На пеньке у омута лесного
Песенку Аленушки поешь...
Я бродил бы тридцать лет по свету,
А к тебе вернулся б умирать,
Потому что в детстве песню эту,
Знать, и надо мной певала мать!
Красота
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотивших снопы спозаранок.
У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звезды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые...
Я теперь понимаю, что вся красота -
Только луч того солнца, чье имя- Россия!
Ворон
В сизых тучках
Солнце золотится -
Точно рдеет
Уголек в золе...
Люди говорят,
Что ворон-птица
Сотни лет
Кочует по земле.
В зимний вечер
В роще подмосковной,
Неподвижен
И как перст один,
На зеленой
Кровельке церковной
Он сидит,
Хохлатый нелюдим.
Есть в его
Насупленном покое
Безразличье
Долгого пути!
В нем таится
Что-то колдовское,
Вечное,
Бессмертное почти!
«Отгадай-ка, -
Молвит он, -
Который
Век на белом свете
Я живу?
Я видал,
Как вел Стефан Баторий
Гордое шляхетство
На Москву.
Города
Лежали бездыханно
На полях
Поруганной земли...
Я видал,
Как орды Чингисхана
Через этот бор
С востока шли.
В этот лес
Французов
Утром хмурым
Завела
Недобрая стезя,
И глядел на них я,
Сыто щуря,
Желтые
Ленивые глаза.
Я потом
Из темной чащи слышал,
Как они бежали второпях,
И свивали полевые мыши
Гнезда
В их безглазых черепах.
Тот же месяц
Плыл над синим бором,
И закат горел,
Как ярый воск.
И у всех у них
Я, старый ворон,
Из костей
Клевал соленый мозг!»
Так и немцы:
Рвутся стаей хищной,
А промчится год -
Глядишь,
Их нет...
Черной птице
Надо много пищи,
Чтоб прожить на свете
Сотни лет.
Колокол
В колокол, мирно дремавший,
Тяжелая бомба с размаха
Грянула...
А. К. Толстой
В тот колокол, что звал народ на вече,
Вися на башне у кривых перил,
Попал снаряд, летевший издалече,
И колокол, сердясь, заговорил.
Услышав этот голос недовольный,
Бас, потрясавший гулкое нутро,
В могиле вздрогнул мастер колокольный,
Смешавший в тигле медь и серебро.
Он знал, что в дни, когда стада тучнели
И закрома ломились от добра,
У колокола в голосе звенели
Малиновые ноты серебра.
Когда ж врывались в Новгород соседи
И был весь город пламенем объят,
Тогда глубокий звон червонной меди
Звучал, как ныне... Это был набат!
Леса, речушки, избы и покосцы
Виднелись с башни каменной вдали.
По большакам сновали крестоносцы,
Скот уводили и амбары жгли...
И рухнули перил столбы косые,
И колокол гудел над головой
Так, словно то сама душа России
Своих детей звала на смертный бой!
Полустанок
Седой военный входит подбоченясь
В штабной вагон, исписанный мелком.
Рыжебородый тощий ополченец
По слякоти шагает босиком.
Мешком висит шинель на нем, сутулом,
Блестит звезда на шапке меховой.
Глухим зловещим непрерывным гулом
Гремят орудья где-то под Москвой.
Проходит поезд. На платформах - танки.
С их башен листья блеклые висят.
Четвертый день на тихом полустанке
По новобранцам бабы голосят.
Своих болезных, кровных, богом данных
Им провожать на запад и восток...
А беженцы сидят на чемоданах,
Ребят качают, носят кипяток.
Куда они? В Самару - ждать победу?
Иль умирать?.. Какой ни дай ответ, -
Мне все равно: я никуда не еду.
Чего искать? Второй России нет!
Эти и другие стихотворения, вошедшие в цикл «Русские стихи», встретят в издательстве «Советский писатель» отрицательные отзывы рецензентов, один из которых обвинит поэта в том, что он «не чувствует слова», другой - в «несамостоятельности, обилии чужих голосов», а третий - в «недоработанности строк, неряшливости сравнений, неясности мышления».
С самого начала войны Кедрин добивался отправки на фронт, но из-за слабого зрения (-17) разрешения долгое время получить не удавалось. Лишь в 1943 году он отправился на войну в качестве корреспондента авиационной газеты 6-ой воздушной армии «Сокол Родины» Северо-Западного фронта. «Я познакомился тут (на фронте) с исключительно интересными людьми… - писал поэт жене. - Если бы ты знала, сколько в них дерзкой отваги, спокойного мужества, какие это замечательные русские люди… Я чувствую себя в строю, а не где-то в стороне, а это очень важное чувство, которое я редко испытывал в Москве, в нашей писательской среде».
Военные впечатления нашли отражение во многих стихах Кедрина, в которых особенно прочувственно выведены образы людей, которых привелось ему встречать.
Гухота
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу - и тот услышит!
Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.
Дом
Дом разнесло. Вода струями хлещет
Наружу из водопроводных труб.
На мостовую вывалены вещи,
Разбитый дом похож на вскрытый труп.
Чердак сгорел. Как занавес в театре,
Вбок отошла передняя стена.
По этажам разрезанная на три,
Вся жизнь в квартирах с улицы видна.
Их в доме много. Вот в одной из нижних
Рояль в углу отлично виден мне.
Обрывки нот свисают с полок книжных,
Белеет маска Листа на стене.
Площадкой ниже - вид другого рода:
Обои размалеваны пестро,
Свалился наземь самовар с комода...
Там - сердце дома, тут - его нутро.
А на вещах - старуха с мертвым взглядом
И юноша, старухи не свежей.
Они едва ли не впервые рядом
Сидят, жильцы различных этажей!
Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,
Открыта людям. Виден каждый грех...
Как ни суди, а бомба - демократка:
Одной бедой она равняет всех!
Мать
Война пройдет - и слава богу.
Но долго будет детвора
Играть в «воздушную тревогу»
Среди широкого двора.
А мужики, на бревнах сидя,
Сочтут убитых и калек
И, верно, вспомнят о «планиде»,
Под коей, дескать, человек.
Старуха ж слова не проронит!..
Отворотясь, исподтишка
Она глаза слепые тронет
Каймою черного платка...
Убитый мальчик
Над проселочной дорогой
Пролетали самолеты...
Мальчуган лежит у стога,
Точно птенчик желторотый.
Не успел малыш на крыльях
Разглядеть кресты паучьи.
Дали очередь - и взмыли
Вражьи летчики за тучи...
Все равно от нашей мести
Не уйдет бандит крылатый!
Он погибнет, даже если
В щель забьется от расплаты.
В полдень, в жаркую погоду
Он воды испить захочет,
Но в источнике не воду -
Кровь увидит вражий летчик.
Слыша, как в печи горячей
Завывает зимний ветер,
Он решит, что это плачут
Им расстрелянные дети.
А когда, придя сторонкой,
Сядет смерть к нему на ложе, -
На убитого ребенка
Будет эта смерть похожа!
16 октября
Стоял октябрь, а всем казалось март:
Шел снег и таял, и валил сначала...
Как ворожея над колодой карт,
История загадочно молчала.
Сибирский поезд разводил пары,
В купе рыдала крашеная дама:
Бабье коробку паюсной икры
У дамы вытрясло из чемодана.
Зенитка била где-то у моста,
Гора мешков сползала со скамеек.
И подаянья именем Христа
Просил оборванный красноармеец.
Вверху гудел немецкий самолет,
В Казань бежали опрометью главки.
Подпивший малый на осклизлый лед
Свалился замертво у винной лавки.
Народ ломил на базах погреба,
Несли муку колхозницы босые...
В те дни решалась общая Судьба:
Моя судьба, твоя судьба, Россия!
Из очерка Елены Семёновой
Последний летописец Русской Славы. Дмитрий Кедрин | 