Мы виделись с ним в начале весны. Я приехала в Питер специально ради этого интервью. До этого мы с Михал Семенычем час разговаривали по телефону, он еще не сказал "Я согласен с вами встретиться", но и не сказал "Нет". Обсуждали наши города, кино и читателей нашего журнала, которые хотели встречи со Светиным. Наконец, он произнес:
- Знаете, а приезжайте! ВАМ я интервью дам.
Честно скажу, было приятно, потому что знала, к нему уже стучались телевизионные каналы в преддверии грядущего юбилея, а он отказывался.
Не потому что зазнался, а потому что "звонит девочка, судя по разговору, не видевшая ни одного фильма с моим участием. Ну про что нам беседовать?", - объяснил мне Светин свою позицию.
Мы встретились у театра, за десять минут до назначенного времени он уже подошел к главному входу. Маленького роста, смешливый, подвижный. Увидев. что лифт не работает, сказал: "Тогда пешком. Догоняйте!" и быстро пошел наверх, на 4й этаж. Я поразилась, ему ведь 85. Нашу беседу несколько раз прерывали телефонные звонки - друзья, жена, дочка из Америки... Позвонил врач, подтвердить его завтрашний приход на обследование (побаливало сердце).
Он играл в трех спектаклях, это для пожилого актера немало... Рассказывал про планы на следующий год. Расставаясь, подписал мне свою книгу и произнес: "Пообещайте приехать еще раз, посмотреть мой спектакль". - "Конечно," - сказала я ему и запланировала вернуться в мае. Но не случилось.
Это последнее его интервью - про то, почему он скрывал возраст, как случайно выжил и чем смертельно обидел Данелию
Про «Афоню», «Чародеев» и другие роли
- Популярность ко мне пришла поздно, только после 45 лет, когда я снялся в комедии Гайдая «Не может быть!», а затем у Данелии - в «Афоне».
«Афоня» - это трагедия и грусть всей моей жизни... Георгий Николаевич пригласил меня, неопытного киноактера, на небольшую роль шофера Воронкова, а до этого я сыграл всего в паре картин. Съемки проходили в Ярославле. Данелия встретил меня в гостинице и повел к себе в номер, говорит, сейчас сбегаю за бутылочкой. Никогда больше я не сталкивался с таким трепетным отношением режиссера: «Миша, Миша, Миша…».
Он вообще ко всем своим артистам так относился.
Мне предстояли всего две сцены – с Лёней Куравлевым под ливнем и на собрании, где обсуждают поведение Афони. Начали с ливня. На площадку подъехала пожарная машина, все бегают, шланги раскручивают, готовятся…
Начинаем снимать – дубль за дублем - пока под струями холодной воды окончательно с Куравлевым не продрогли. Данелия принес нам водки, чтобы согреться и обратился ко мне: «Миша, за три дня не успею тебя снять, придется на день задержаться». И тут что-то на меня нашло, до сих пор не могу понять с чего вдруг… «Никак не могу! В Питере завтра съемка, я обещал приехать».
А мне предстояла эпизодическая роль в телеспектакле, и конечно, я, мог бы перенести, поскольку проект был долгоиграющий, но понес: «Меня ждут, мы договорились, я не могу». Данелия взвился: «У тебя значит важные съемки, мать-твою! А у меня что?!». Развернулся и ушел.
В итоге он поднял всю группу, человек сорок, еще до восхода солнца. Все вышли на площадку недовольные, злые… Сцену на собрании, правда, отсняли быстро, я уехал, и больше мы с Георгием Николаевичем никогда не виделись. И озвучил меня в итоге другой актер. Наверное, Данелия уже видеть меня не мог. И это справедливо…
Я потерял близкого мне по духу режиссера, сильно его обидел. И это заноза торчит в душе всю жизнь. До сих пор стыдно за совершенную глупость... И ведь не спишешь на молодость, мне было уже за сорок! Почему я начал вдруг вести себя как капризная звезда, не понимаю. Конечно, надо было поехать к Данелии, встать на колени и извиниться. Но я этого не сделал, не смея надеяться на прощение. И сейчас… Спустя ровно сорок лет, говорю: «Георгий Николаевич, простите меня».
Я часто вел, да и до сих пор веду себя как глупец… Например, отказался сниматься у Гайдая, в его последнем фильме «На Дерибасовской хорошая погода…», причем съемки проходили в Америке, где я к тому времени ни разу не был. Прочел сценарий, расстроился. Звоню Гайдаю: «Леонид Иович, что ж такое! В предыдущем фильме, в «Частном детективе», я, висел на крюке и говорил дочери: «Надо прощаться». А здесь, опять: «Надо сдаваться». Снова та же эмоциональная краска!». И Леонид Иович Гайдай, у которого большие актеры с радостью снимались в маленьких эпизодах, после долгой паузы спросил: «Миша, а что бы вы хотели сыграть?» - «Надо подумать» - важно ответил я. «Тогда до лучших времен», - сказал мне Гайдай и повесил трубку. Это был, конечно, наш последний с ним разговор…. Каца в итоге сыграл Джигарханян.
- С Гайдаем я встречался трижды: первый раз он снимал меня в «Фитиле», затем - «Не может быть!» и третья наша с ним работа и последняя, «Операция кооперация».
В образе Виталия Борисовича - соседа Горбушкина - этого маленького воришки - много импровизации, Гайдай ее поощрял. Помните сцену, когда Невинный отсылает Гребешкову разводиться с Горбушкиным? Она убегает, а мы молча смотрим ей вслед. Пауза… Гайдай говорит: «Ребята, тут надо что-то придумать, нет репризы, нечем закончить сцену, идите, думайте, даю час. С меня – бутылка». Мы втроем – я, Слава, и Нина Гребешкова - разбрелись в разные стороны. И тут меня осенило! После того, как герой Невинного таскал меня за шкирку, он должен повернуться ко мне, и почти плача, сказать: «Береги ее».
Возвращаемся на площадку, Гайдай выслушал меня, говорит – отлично, снимаем. Но сцена удалась лишь с четвертого дубля, потому что первые три Невинный не мог договорить эту фразу, прыскал от смеха. «Береги ее… Ха-ха-ха, ой, не могу!». Гайдай кричит: «Слава, соберись, у меня осталось мало пленки».
Стыдно в этом признаться, но почему-то в то время я слишком много о себе думал и вел себя вызывающе, часто раздавал «ценные указания» и даже самому Гайдаю! Слышу, как тот говорит оператору: «Здесь бери Светина крупно», а я, выходя из другой комнаты, и замечаю: «Нет, что вы! Тут надо снять мой выход издалека». Видимо, чтобы со мной, дураком, не связываться, не препираться, не объяснять правил кино, он согласился. И получилось черт те что…Я же не знал, что все артисты борются за крупный план, и пытался играть как в театре. Почему он вообще меня не выгнал? Не знаю….
Но то, что я снялся у Гайдая, сыграло однажды против меня. Как-то пробовался в «Гараж» Рязанова, но худсовет утвердил не меня, а Фараду, заметили: «Смешно-то смешно, но пахнет Гайдаем!». С Рязановым не сложилось... До «Гаража» он приглашал меня в «Служебный роман» на роль мужа секретарши Верочки, мы даже репетировали с Ахеджаковой. Ну а потом сообщили, что моего персонажа из сценария вырезали…
- Давайте вспомним «Чародеев», фильм по которому вас знает нынешнее молодое поколение.
- Снимался фильм легко, но, на мой взгляд, скучно. Никому из нас даже в голову не приходило, что фильм станет народным, полюбится миллионам и проживет такую длинную жизнь. Натуру снимали в Суздале, а остальное – в телецентре Останкино. Главное, что там была чудесная столовая, где мы пропадали целыми днями. Вкусно, дешево! Слава Богу, режиссер позволял импровизировать и нас с Виторганом не трогал, мы делали что хотели. Перед началом съемок я решил, что на голове моего героя непременно должна быть бело-черная заячья шапка, и тогда реквизиторы сбились с ног, но смешную шапку достали. Помните, она приподнимается на моей голове?
- В «Любимой женщине механика Гаврилова» вы снимались с Людмилой Марковной Гурченко. Какой она вам запомнилась?
- Она гениальная и необыкновенно профессиональная актриса. Съемки шли в Одессе несколько месяцев, мы жили, если не ошибаюсь, в гостинице речного порта. Совершенно неожиданно, Людмила Марковна вдруг повела со мной доверительные беседы. После съемок предлагала посидеть у нее в номере, поговорить. Я больше слушал, а она рассказывала про обиды на мужчин, переживания. Часто вспоминала Кобзона, мне показалось, что их развод оставил в ее душе не затягивающуюся рану. Людмила Марковна была очень одиноким человеком... И умная и красивая и талантливая, а словом перекинуться - не с кем. Одиночество, видно, частый спутник гениальных людей.
Гурченко была очень эмоциональной. На съемочной площадке спорила с Тодоровским так, что искры летели! Он был очень добрым, а она - резкой, и порой я не выдерживал, вмешивался, заступаясь за Петра Ефимовича. И тогда от Гурченко перепадало и мне: «Миша! Не лезь!».
Про войну:
- В 41м году я совершенно неожиданно заболел туберкулезом. Был здоровый крепкий ребенок и вдруг, такое… Видно, где-то заразился. Мама пробила для меня путевку в детский санаторий в Алупку. Туда я приехал 30-го мая 41-го года, а 21 июня благодаря целебному воздуху и прекрасным врачам, уже был здоров. Рентген показал, что легкие зарубцевались, пора выписываться. И тут началась война. И немцы уже подходили к Киеву… Родители сели в поезд и уехали в Ташкент, к отцовской родной сестре Нюре. Уже оттуда мама бомбардировала телеграммами санаторий, умоляла выслать ребенка обратно. Но как?! В это время всех нас спешно эвакуировали в Карачаево-Черкесию, под Теберду. На громадном пароходе, с пулеметом на палубе, мы плыли через Керченский пролив. В памяти осталась такая картинка: нас, детей, спустили в трюм, раздали по дольке лимона, чтобы не укачивало, и заперли в темноте. Страшно не было, мы болтали, веселились, пока где-то вдали что-то бухало. Это я потом понял, что нас бомбили… До Теберды добрались без потерь, разместились в здании местной школы. Туда-то и пришло новое письмо от мамы с мольбой прислать меня к ней.
И вот в один прекрасный день молоденькие воспитательницы сшили мне синюю бархатную безрукавку и шапочку с ушками и сказали: «Миша, ты отправляешься в Ташкент, к своей семье». Пока ехали на вокзал, они беспрерывно плакали, а я не понимал почему, ведь я еду к маме! Сажая в теплушку, они сунули мне в руки мешочек с сахаром и 200 рублями и попросили каких-то тетенек за мной присмотреть, нам предстояло ехать целый месяц. Когда, наконец, добрались до Ташкента, те женщины провели меня по указанному на бумажке адресу. Мама упала в обморок.
Став старше, я узнал, что через две недели после моего отъезда, в Теберду пришли немцы и первым делом расстреляли главврача с женой, уничтожили всех детей нашего санатория и воспитателей.
В Ташкенте мы прожили четыре года, об этом городе я могу рассказывать сутками! Сейчас сложно представить, как мы ютились вчетвером, мама, папа, я и младший брат, в 7-метровой комнатке с земляным полом. Папа болел, поэтому все больше время проводил дома. Он был очень талантливым. Не зная нот, но имея абсолютный слух, играл на любом инструменте. А еще уморительно показывал сценки, поэтому его часто звали на свадьбы и другие торжества. А мама выучилась переплетному делу и зарабатывала на жизнь этим. Денег не хватало, и мама наладила «бизнес». Покупала пустой матрас, аккуратно набивала его хлопковыми женскими чулками и передавала перекупщикам. Это называлось спекуляцией и грозило расстрелом, но пронесло…
Хотя меня никто не гнал работать, я с утра до вечера торчал на рынке и торговал папиросами, которые сам же и крутил, хлопковыми платками, которые ткали наши соседи – набожные евреи, женскими чулками, и даже – в жаркий летний день – холодной водой! Знаете, что такое ташкентская жара? Я брал громадный цинковый чайник, размером в половину меня самого, шел на колонку, наливал ледяную воду и тащился на рынок, где изнывали от зноя торговцы.
Про юность:
Окончив киевское музыкальное училище, отправился в Москву, поступать в театральный. Но никуда не прошел. Одна преподавательница так мне сказала: «Вы способный молодой человек, но ваши два верхних зуба широко расставлены, ветер будет свистеть! Не стоит вам поступать».
Вышел на улицу, вижу – афиша Райкина – моего кумира. Выяснил, что он живет в гостинице «Москва» и я немедленно отправился прямо туда. Позвонил из вестибюля в номер Аркадию Исааковичу. Трубку подняла его супруга: «Он будет поздно, звоните завтра». И так – шесть дней подряд…
На седьмой - захожу в гостиницу, а по лестнице спускается Райкин. Кинулся, перегородил ему дорогу: «Возьмите меня к себе в театр!».
- Будь вы хоть трижды талантливы, не возьму, у меня ни одной свободной штатной единицы, - отвечает Мастер и пытается меня обойти, но не на того нарвался! Выныриваю снова:
- Вы меня хотя бы послушайте! Это займет не больше трех минут
- Ну, хорошо, приходите завтра в театр Маяковского к часу дня.
Уже к вечеру я растрезвонил своей украинской родне, что поступил к самому Райкину! На следующий день поехал в театр, Аркадий Исаакович привел меня на сцену, велел что-нибудь почитать. Я сложил руки на животике, и подражая чтецам, начал с рассказа Чехова.
- Погуляйте в фойе, - сказал мне Райкин, когда я закончил. Я был очень собой доволен, уверен, что дело в шляпе. Ко мне подошла помощница режиссера и начала: «Знаете, вы понравились Аркадию Исааковичу…».
- Это понятно, как у вас с жильем?», - прерываю я ее.
Она странно на меня посмотрела, но промолчала.
Через некоторое время вышел Аркадий Исаакович и попросить еще почитать. «Вы - безусловно способный. Я приму вас в театр. Надо будет сидеть на репетициях и просто смотреть. А еще мы пригласим вам педагогов – по гриму, актерскому мастерству - надо освобождаться от южного говора». Я же провинциальный мальчик и говорил «милитсия, провинсия»…
Учеником быть не очень хотелось, я рвался сразу играть. Съездил в Киев за вещами, вернулся обратно, поселили меня в гостинице Центральной. Райкин выбил для меня место ученика, а также суточные – 26 рублей, в месяц набегала приличная сумма. И со мной вдруг стало твориться нечто невообразимое. Крыша поехала! Я начал гулять по ресторанам - выпивка, девочки, все как полагается… Если не пускали в кабак: кричал: «Я ученик Райкина!» и открывались любые двери. Популярность Аркадия Исааковича была фантастической, сейчас некого привести в пример, чтобы вы поняли, что это была за величина. Но я этого не осознавал. Репетиции начинались рано, в 11 Райкин был уже на сцене, а я еще с гулянки не вернулся. Молодой здоровый, сутками не спал! Он вызывал меня в кабинет и пытался привести в чувство.
«Миша, у нас так не делают, не опаздывают, не прогуливают, не курят, не приходят с похмелья», - говорил он мне тихим голосом.
Дошло до того, что я совсем совесть потерял и, как позже Гайдаю, начал делать замечания…ему самому! Аркадий Исаакович - интеллигентный спокойный человек, возился со мной четыре месяца. Чаша терпения лопнула, когда я устроил драку с одним актером и довел его супругу, Руфь Марковну, до белого каления. Тогда мне в мягкой форме указали на дверь.
Про жену:
Мы с Броней (актриса Бронислава Проскурнина)
познакомились в театре города Камышина. Ей было всего 17. Красивая невероятно! Фигурка - глаз не оторвать. А я любвеобильным был, красивых женщин не пропускал. Через два месяца говорю ей: «Давай поженимся!».
- Нет, я должна подумать – отвечает мне Броня.
- Ах, не хочешь? Тогда я женюсь на другой!
- Я согласна!
- Михаил Семенович, не может быть! Неужели поставили жесткий ультиматум любимой девушке?
- Клянусь. Я никогда не вру! Расписались. Через год она мне говорит: «Все, разъедемся с тобой». Провоцирует! Намекает, что актеры –ветреные, сезон закончился - любовь прошла. Я говорю: «Броня, как тебе не стыдно, я же порядочный человек». И вот уже 55 годков мы вместе...
мы с ней очень много работали, но наш квартирный вопрос никак не решался… Жили трудно, годами снимали углы в подвалах. Свою первую жилплощадь – большую комнату в коммуналке – я получил лишь после «Чародеев». Из-за этого наша с Броней дочь Светлана почти до школы жила в Киеве, у моей мамы. Нам просто было некуда ее забрать.
Света с мужем-программистом и двумя дочками живет в Америке. Аня, старшая внучка, стала художницей. Сашка, младшая, наверное, будет актрисой, Ей 13 лет, но уже видны задатки. В школьной постановке играет главную роль, птичку. Это хорошо, значит, жизнь продолжается…
Про обман:
- Откровенно говоря, втихаря юбилей уже случился. По паспорту я моложе на год. Война, эвакуация, потеря документов, в метрику случайно написали 1930 год вместо 29го….В декабре мы с женой собрали близких друзей, отметили это событие в ресторанчике. Все долго и высокопарно говорили про мою гениальность, о том, что я единственный и неповторимый. Пришлось терпеть.
|