Господи, пошли мне такое чувство на этот час, чтобы я мог встретить Тебя, как мне хочется, как жаждет душа моя! И пусть оно придет ко мне опять в ту решительную минуту, когда Ты в последний раз мне явишься — взять мою душу. Пусть и тогда не останется на мне ни одной одежды, сотканной земною жизнью, чтобы я мог и тогда детскою радостью встретить Тебя и сказать с последним дыханием: Осанна! Ей, гряди, Господи Иисусе!

Вы знаете, что блины живут уже более тысячи лет, с самого, что называется, древле-славянского ab ovo...<1> Они появились на белый свет раньше русской истории, пережили ее всю от начала до последней странички, что лежит вне всякого сомнения, выдуманы так же, как и самовар, русскими мозгами… В антропологии они должны занимать такое же почтенное место, как трехсаженный папоротник или каменный нож; если же у нас до сих пор и нет научных работ относительно блинов, то это объясняется просто тем, что есть блины гораздо легче, чем ломать мозги над ними… Поддаются времена и исчезают мало-помалу на Руси древние обычаи, одежды, песни; многое уже исчезло и имеет только исторический интерес, а между тем такая чепуха, как блины, занимает в современном российском репертуаре такое же прочное и насиженное место, как и 1000 лет тому назад. Не видно и конца им и в будущем…

...

В России у Веры осталась семья, которую очень она любила: отец (особенно ей близкий), мать и три брата. Во Франции из близких или ближайших — моя Вера. С Россией переписка в те годы нелегкая, с Парижем совсем просто. Ни той, ни другой Веры нет уже в живых, но из грасских писем, моею Верою сохраненных и недавно предо мной целиком всплывших, так явно почувствовалось былое, дорогое и близкое, что вот появилось желание помянуть Веру Бунину, со всеми ее Скатертными переулками, безответным отцом, братьями, матерью, со всей грасской жизнью под началом Ивана с редкостной его талантливостью, но и трудностью, и с неиссякаемой любовью Веры к моей Вере, в которой, конечно, для Ивановой Веры сосредоточилась на чужбине чуть не вся Москва и юная жизнь с курсами Герье, вечерами на Спиридоновке, Литературным кружком, Палестиной и Розой Иерихона. «В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихонскую в гроба, в могилы. «Роза» эта — скромный волчец, сухой стебель. Но обладает чудесным свойством: пролежать годы, а если опустить концы в воду, начинает зеленеть, распускаются мелкие цветочки бледно–розового цвета». Вот и пачка писем, будто незаметный и иссохший стебель, но любовью внутренней оживленной, раскрывается и расцветает в писании одной Веры к другой.

Въ новую земскую школу, обращенную въ лазаретъ, привезли солдатъ. Это легко раненые. Ихъ тридцать человѣкъ. Вписывая въ книгу данныя о нихъ, видишь, сколько въ Россіи губерній, выговоровъ, типовъ лицъ. Немалая наша страна. Изъ тридцати семнадцать хлѣбопашцы. Такъ и быть должно. Если взглянешь въ окошко, или туманнымъ утромъ выйдешь по большаку — столько полей, жнивья, озимыхъ, пахоты — на милліоны рукъ. Одного рыжеватаго мужика имя — Хрисанѳъ, а зовутъ его всѣ Крысаномъ. Онъ и есть Крысанъ. Высокій, нескладный. Ходитъ нѣсколько коряво. Раненъ въ руку, когда шли «на ура». Пьетъ много чаю. Другой пониже ростомъ, со спутанными волосами, рѣдкой бороденкой. Кажется, Курской губерніи. Крысанъ — самарецъ. У него развороченъ палецъ, и зловоненъ. На перевязкѣ, когда снимаютъ разложившіяся частицы, слегка охаетъ. Но крѣпится. Они оба пахари. Изъ тѣхъ, кѣмъ государства держались. И эти не выдадутъ. Все помаленьку, помалегоньку. А прикажутъ имъ — всѣ полягутъ. Не побѣгутъ.

Иду дальше. Вотъ онъ, старый дубъ. Онъ мало измѣнился съ тѣхъ поръ. Вѣтеръ шумитъ въ немъ тѣмъ же шумомъ, что и тогда, что и въ тѣхъ деревьяхъ надъ Алексѣевой могилой. Такою жъ безбрежною кажется жизнь міра и отсюда, если лежать подъ дубомъ, закрывъ глаза, слушая шумъ прирѣчныхъ лѣсовъ, созерцая тихій ходъ рѣки. Тогда сливаешься снова съ этими неповторимыми лѣсными запахами, что запали внутрь въ дѣтствѣ; снова летятъ въ мозгу небыстрыя чайки-рыболовы, которыя перевелись ужъ тутъ. Перламутровая, чуть серебристая, непонятная, ведетъ откуда-то рѣка свой змѣиный ходъ, плететъ свои струи, исполняетъ сердце великимъ миромъ. Сердце нѣмѣетъ и лежитъ распростертое, оно открыто любви; прошлое, настоящее и будущее въ немъ переплетаются; встаетъ нѣжная радость о давно минувшемъ. Ползутъ сонные пароходы, стучатъ колесами. Изъ зеркальныхъ далей, по рѣкѣ, нисходитъ благословеніе горя.

Когда доктор позволил снять повязку, Николай Сергеевич сказал Соне:
-- Я не хочу, чтобы ты в первый раз без повязки увидала меня здесь. Я буду носить её, пока не выйду из лазарета.
-- Как хочешь... Только напрасно ты волнуешься.
Она говорила совершенно спокойно. Но первый раз за всё время болезни ей почему-то стало жутко...
Через несколько дней Николай Сергеевич вместе с Соней приехал домой. Вошли в кабинет. Он сел на диван и сказал ровным, точно застывшим голосом:
-- Развяжи сзади бинт -- я сам сниму его.
Медленно стал разматывать марлю. Не свёртывал её, а лентой спускал на пол. Соня машинально смотрела на его пальцы, неловко сбрасывавшие повязку, и не помогала ему, как будто бы всё это обязательно он должен был сделать сам.
Последний бинт упал на пол. Осталась ещё какая-то широкая белая накладка. Николай Сергеевич снял её.
Правый глаз вытек совершенно. Вместо него была красная разорванная впадина. Надорванная верхняя губа висела буграстым, бесформенным комком. На обнажённой десне зубы казались громадными. Поперёк лба и носа легли багрово-красные рубцы.
-- Не надо же! Не надо! -- бессмысленным криком вырвалось у Сони.
Она бросилась к Коленьке и, точно ища у него защиты, обхватила руками.
Николай Сергеевич с трудом разжал ей руки. Поднял. Посадил на диван. Взял валявшийся на полу бинт и ушёл в другую комнату. Через несколько минут вернулся снова. Лицо его было забинтовано. Он сел на диван, около неё, и сказал:
-- Я всегда буду носить повязку. Ты не увидишь больше моего лица. Ведь так лучше? Ведь лучше? -- наклонялся он к ней, стараясь заглянуть в глаза.
Но Соня ничего не могла ответить. Она не слыхала его.

В метельную ночь, первую революционно-пасхальную ночь России, в конце марта 1917 года, в глуши Сибири, на станции «Зима» пущенные на волю каторжане вырезали семью товарного машиниста, семеро душ, считая с заночевавшим неизвестным солдатиком: молодую жену, подростка-свояченицу, мальчика и двух девочек, и прапорщика-шурина. Вырезали двое болтавшихся с вечера «матерых», двое «волков тайги». Зарезали, ограбили и пропали в метельной ночи. Ходило по вагонам: − Слышали, товарищ… вырезали семью… семеро душ… Все слышали, многие даже видели, и вряд ли понимали, что случилось. Весь день от я пролежала в своем купе. «Кровавый грех» представился мне ясным знаком, знаком в пути, − нашему поезду Свободы: «Вот смотрите!». Не смотрел никто. Поезд в грохоте шел к России, к ее сердцу.

Нынешним летом исполнилось двадцать пять лет с тех пор, как я дал слово старухе Сарме, и сейчас рад вдвойне: во-первых, тому, что сдержал слово, и радость мою поймет каждый, кому приходилось держать слово хотя бы половину этого срока, а во-вторых, что могу наконец рассказать то, о чем должен был молчать все это время.

Однако срок исполнился несколько месяцев назад, а я лишь теперь раскрыл тетрадь и начал писать, полный робости и неуверенности. Раньше казалось: придет время –и я сразу, в несколько дней поведаю обо всем, что случилось со мной двадцать пять лет назад, и сделаю это легко и скоро, потому что ничто не забылось –ни слова, ни шороха, ни одного движения души, ни одной случайной мысли, ни одного доброго или недоброго намерения. И тогда у меня не мелькало даже мысли о том, поверят ли мне люди. Менее всего намерен я сочинить сказочку, безобидную и занимательную. Ради сказки не стоит марать бумагу –я не сказочник!

Как и пушкинский Тамбов, Сердоболь на карте генеральной помечен не всегда(Затерявшийся в сопках и скалах маленький гранитный городок. Далеко-далеко видна высокая игла его средневековой церкви. Когда-то здесь, у залива бурной Ладоги, был центр Православия. Отсюда уходили в тайгу, к полудиким племенам, в дальние скиты иноки только что возникшего Валаамского монастыря. Уносили из бревенчатых храмов свои бесчисленные огоньки жаркой веры и подвига.

Тысячелетие пронеслось над обителью святых Сергия и Германа, над ее опорным пунктом — Сердоболем. Время заметно изменило его лик. Столица православной Финляндии (в Сердоболе — православное церковное управление и епископ Герман), как пролежавший на печи тридцать три года Илья Муромец, буйно разрастается вдаль и вширь.