Умирает Богатырь… Великий Богатырь – Православная Русская Цивилизация! Жила более тысячи лет, а теперь, буквально за полтора десятка годин, измученная нежитью, исчезает. Даже при большевистском режиме она была – скрытно, тайно, не свободно, но была! Были комиссары, был атеизм, было богоборчество, был красный террор – а она вопреки всему была! Как невидимый град Китеж. Было России жутко и страшно, горе, кровь, слезы, «слава КПСС!», Ленин в мавзолее, Сталин на трибуне – а она была! Она была во всем – в природе, в людях, в архитектуре городов, в деревенских избушках, сельском ландшафте, в густых лесах, в полях, шумящих желтыми колосьями, в журчании весенних ручейков, в разливе Волги – она была! Неуловимо, скрытно, потаенно, и все равно чуяло ее сердце: ощущалась она в русских лицах, деревенских платках, в переливах русского говора, в построении русской речи. А теперь умирает. У-ми-ра-ет! Как Великий Богатырь, которого, пока он отдыхал, уставший от сражения, тайно связали предатели-подданные, жившие и укрывавшиеся под его дланью. И когда его войско – его верное войско? – захмелело от свободы, предатели его связали.

 

 

Когда мы от Сенной добирались к Тамани пешком, я вспомнил эту строчку из летописи. Мгновенно налетает желание обнаружить возле дороги безымянную могилу, застыть у нее и стихнуть, склонив голову. Чем древнее она, тем покорнее опустишься в мечте на дно времени, укоришь себя мимолетно, что часто ходишь мимо спящих бездумно. А где же она, эта могила веков? И что ж только поле, только Тмутараканская дорога и провода на столбах, что ж незаметны следы прежнего кочевания и стоянок, пусто, кругом земля и нет даже камня, на котором отдыхал бедный изгнанник-князь, инок, либо премудрый Никон? Что ж так обидело нас время? И ты, поздний путник, сентиментальный мечтатель, зачем ты надеешься? Зачем бредишь, волнуешься, рад бы просить ветер о помощи и подслушивать шепот травы? Очнись, ни одна вековая птица уже не пролетит над тобой, ни о чем не споют тебе ветры и дальний голос из-под земли не дойдет! Опомнись! Что тебе она, эта сумеречная быль? Что тебе Мстислав, Ратибор, Ростислав и Глеб? Что они тебе че-рез ты-ся-чу лет? Мало разве своих дней?
Но сердце благороднее головы. Оно не понимает – "можно", "нельзя", "глупо", "невыгодно". Оно чувствует и находит вдалеке родные тени.

Господь бичом изгонял скаредных ростовщиков из храма, нынче же они первые у алтаря со свечкою, с потупленным взором, и сквозь сморщенную кожу на гуменце, едва припорошенном курчавым волосьем, проткнулись молочные рожки, уже никого не смущающие. А сзади приторкнулся охранник с бычьей потылицей и студеным скучающим взором, своей необъятной спиной прикрывающий менялу от юрода во славу Божию, которому вдруг да и откроются какие-то смущающие небесные зовы. А у паперти поджидают милицейские мигалки и многослойные системы защиты, которые не проймет ни одна стенобитная машина, столь ухищрены они, подозрительны и опасливы, поджидая во всякую минуту каверзы и подвоха от завистливых и вовсе несчастных, кому обрыдла затхлая жизнь, кои ищут повода и места, чтобы истратить ее с последним предсмертным восторгом. Да кругом наушники и доносчики, за каждым приставлено невидимое око, и тайный соглядатай, не ведая сна, дышит за плечом каждого любомудра, который знает лекарство от хвори, именуемое совестью, и не только чует издалека, но и носит в себе как вековечный неистребимый горб.

 

 

 

 

 

 

- Дед, я человека убил.
Славка буквально ввалился в коридор квартиры. Он был одет в синие штаны-шаровары и белую майку с короткими рукавами.
Петр Николаевич на мгновение замер, потом быстро захлопнул входную дверь, два раза крутнул ключом, защелкнул замок. В свои шестьдесят он выглядел молодцевато. Подтянутый, худощавый по фигуре, русоволосый с проседью, с лицом, лишь тронутым морщинами, он больше походил на рано начавшего стариться мужчину средних лет. Еще несколько мгновений он в смятении смотрел на понурого, неровно дышащего внука. Тот, блуждающим взором серых глаз порой натыкаясь на взгляд деда, обессилено привалился к вещевому шкафу-стенке.

 

 

 

 

«Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела?»
Генри Джеймс. «Мадонна будущего».