Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Четверг, 28.03.2024, 21:59
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


А. Мариюшкин. Трагедия русского офицерства

https://i2.wp.com/www.geonetia.ru/proekt/enc_proect2/images/img_079778.jpg

Предлагаемый очерк только в общих чертах охватывает те страдные этапы, через которые прошло русское офицерство на протяжении, главным образом, 1917-1923 годов (а с ним вместе и лучшая часть здоровой российской интеллигенции) и, конечно, не может считаться исчерпывающим…

Толпа, чернь, может быть, даже и многомиллионная, может быть, даже чему-нибудь и учившаяся — вот тот злой вихрь, который пронесся над Русской землей и не пощадил ни ее величия, ни ее исковых святынь, ни чести, ни Армии, ни Царя, ни Бога. <…>:

Если бы мы не были сами отчасти свидетелями, а отчасти участниками тех событий, которые развернулись перед нами на протяжении последних шести лет, если бы эти события до нас докатились как отражение прошлого или как исторический материал, то мы ужаснулись бы тому наваждению, в котором и теперь еще пребывает некогда великая и славная Русь.

Если бы отыскался такой большой талант, который написал бы действительно трагедию русского офицерства для сцены, то можно с уверенностью сказать, что ни один зритель не дослушал бы до конца, ибо не выдержали бы никакие нервы…

 

 

* * *

Опыты всех минувших войн в одинаковой мере подтверждают то громадное значение, которое в жизни народов и армий принадлежало и принадлежит командному составу.

Если дисциплина есть душа армии, то командный состав по справедливости можно назвать ее сердцем. [404]

Вот почему все антигосударственные партии при всех попытках внутреннего переворота старались прежде всего внести раскол между народом и солдатом, с одной стороны, и офицером — с другой и подорвать его авторитет; вот почему и французская, и русская революции первой своей целью ставили неистовое уничтожение старого командного состава, выросшего на традициях государственности, усматривая в нем опасную силу.

Боевая упругость армии, помимо подготовки и материальной обеспеченности, целиком зависит от командного состава, а на упругости армии покоится незыблемость государств.

Русский офицер в последнюю войну явил собой светлый образ мученика за Родину и дал беспримерный героизм, но будет вполне справедливым оговориться, что нация своим прежним отношением к офицеру этого не заслужила.

И как неосмотрительно и легкомысленно было эту самую надежнейшую из ценностей растратить так непроизводительно в первые месяцы войны, когда легло более 50% лучшего офицерского состава.

Его уже не мог заменить тот суррогат, зачастую буквально безграмотного прапорщика, который наскоро фабриковался во время войны и который, кстати сказать, рукоплесканиями встретил позорнейшую и подлейшую из революций.

Но пусть это было неизбежной и неумолимой жертвой войны, все же, если бы старое, уцелевшее офицерство не было брошено своими вождями в 1917 году, а сплотилось бы в первые дни революции, судьба нынешней России пошла бы по иному пути. Но оно оказалось растерянно-одиноким, а если и сплотилось отчасти на юге России, было уже поздно: противник выиграл время.

Кажется, ни один социальный класс со времен существования мира не испытал на себе такой несправедливости и не пережил такой трагедии, которая выпала на долю русского офицерства на протяжении 1917-1923 гг.

Государственные и народные потрясения, именуемые смутой или революцией, переживала каждая страна, каждый народ. Классовая и партийная вражда принимала формы кровавых актов и во времена глубокой древности, и в период античной цивилизации, и в эпоху мрачного средневековья, и даже в века самой гуманнейшей философии, но никогда ни в одной стране никто не подвергался такому безумному преследованию, такой ничем не оправдываемой озлобленности со стороны своих же, [405] как многострадальное российское офицерство. Русского офицера травила не только чернь, его травила и так называемая передовая интеллигенция, если только можно назвать интеллигенцией ту среду неудачников жизни, которая способна была только ныть, все критиковать и брызгать ядом озлобления.

Еще задолго до мировой войны, а следовательно, задолго и до русской смуты, в нашей литературе, за которую щедро бросали золото инородцы, можно было уловить планомерный, скрытый поход против офицерства. Выброшенные волной безвременья наши писатели, затрагивая быт армии, неуклонно и тенденциозно вели кампанию против офицера. Если вглядеться в нашу беллетристику последних лет, то станет жутко и стыдно за русское общество, которое вольно или невольно повинно в скорбном пути своего офицерства, а вместе с тем и в скорбном пути своей Родины, ибо если одни делали предложение, то другие являли спрос.

В то время, когда за границей офицерский класс являл собой украшение нации, в то время, когда, например, в Германии даже высшие сановники считали честью надевать в парадные дни мундир прапорщика своих старых полков, — у нас отношение общества к офицеру было или нетерпимое, или, в лучшем случае, безразличное.

Оттого и литература наша, за некоторым небольшим отклонением, являла собой какое-то кликушество — подлых и незаслуженных наветов. Ведь ни одного светлого тона, ни одного правдивого штриха.

В то время, когда действительность, не говоря уже о таких мастерах ратного дела, как Суворов, Румянцев, Скобелев, в то время, повторяю, когда действительность дарила русской истории такие имена, как Милютин, Обручев, Ростовцев (одни из первых активных деятелей по отмене крепостного права), как Пржевальский, гр. Канкрин, Лорис-Меликов, Черняев, Ванновский, кн. Хилков, Кюи и, наконец, Витковский (современный всемирный математик) и много, много других светлых образов, скромно ковавших своей Родине славу, наша продажная литература из подполья выбрасывала на рынок уродливые фигуры пошлых, пьяных, ограниченных людей, с пороками и несложной моралью. <…>:

Так подготовлялась та Голгофа, на которую молча и спокойно взошел русский офицер, принявший на себя грехи и беззакония многих поколений.

Но почему же не протестовало офицерство против этой организованной травли? Почему допускало государство эту [406] тихую сапу, которая впоследствии взорвала всю страну? Ведь ни одна армия не допускала такого издевательства, ибо если кто помнит скандальные записки Бильзе «Жизнь маленького гарнизона», то и они получали распространение только в России и, кажется, для нее и были сфабрикованы. И литература, и общество, вернее праздная обывательщина, особенно распоясались после Русско-японской войны.

Неудачная вслед за войной «революция 1906 г.», о которой утопически мечтало подполье и недозрелая интеллигенция, отчетливо подтвердила, что сила государства заключается в командном составе его армии. Надо было во что бы то ни стало расшатать этот состав, поколебать его моральный авторитет.

Когда подводились итоги проигранной Русско-японской кампании, когда измышлялись причины наших поражений, то находились безумцы, которые бросали упрек по адресу офицера. Они не хотели принять во внимание, что театр войны был связан с питающим русским центром одноколейной железнодорожной ниткой, которая нарушала все стратегические и боевые расчеты командования. Они не знали и не хотели знать, как погибал русский офицер на фронтах Порт-Артура и в окопах Ляояна и Мукдена.

Они забыли, как русский офицер предпочитал смерть позору и взрывал, и топил себя на «Варяге».

Они, наконец, не хотели знать о тех забытых могилах, которые разбросаны в чужой Маньчжурии и над которыми теперь шумит и плачет стройный гаолян, единственный свидетель скромной доблести и величия духа русского богатыря… Но это был, так сказать, подготовительный период, который начиная с 1917 г. вылился в звериную жестокость солдатской и рабочей массы, натравливаемой нерусской рукой.

Начиная с 1917 г. эта травля превратилась буквально в неслыханную охоту за офицерскими скальпами.

Где же скрыты те причины, по которым русский офицер, являющийся частью своего народа и притом частью далеко не последней, был лишен всех человеческих прав и объявлен вне закона своей Родины{109}.

Пользовался ли он незаслуженными привилегиями? Не оправдал ли надежд своего народа? Был ли он жесток к солдату, что заслужил гнев и отмщение его отцов, братьев и детей? Конечно же, нет.

Причины эти скрыты не в офицере и, может быть, даже не в народе — обе эти собирательные фигуры никогда не имели между собой никаких счетов, накапливающих вражду. Можно [407] с уверенностью сказать, что 90% начальников еще и до сих пор сохранили те незатейливые, но дорогие сувениры, которыми благословляла их часть, когда они расставались с подчиненными. Ведь это же делалось не по заказу и не по принуждению. Здесь участвовала некупленная любовь и непринужденное чувство.

Весь вопрос в том, что композиторам русской смуты, когда они увидели полную несостоятельность осуществить те щедрые обещания, которые они сулили многомиллионной массе, надо было прикрыть свою непригодность, надо было изыскать причину, чтобы не видна была эта хвастливая ложь. Надо было выдумать врага, который якобы тормозит ускоренный бег событий к народному счастью.

Таким врагом, на которого были отвлечены взоры отупевшей толпы, оказался русский офицер, благо почва была уже подготовлена.

Это ему нужна была война, чтобы получать награды…

Это он не хочет мира «без аннексий» и защищает каждую пядь земли, которой у нас и без того много…

Это он требует на фронт снарядов и продовольствия, когда тыл голодает и изнемогает в очередях…

Это он не пускает солдат с фронта делить землю Он расстроил транспорт, испортил паровозы, менял пушки за бутылку вонючего рому и продался немцам

Это, наконец, он, который триста лет пил рабоче-крестьянскую кровь. Освободись от него сам. ибо мы бессильны, и тогда тебя ожидает рай, земля и воля

И охваченный безумием народ штыками своих детей начал освобождаться…

Под пьяный хохот анонимного зверя, именуемого толпой, по всей широкой Руси началось каиново дело, и полилась, задымилась мученическая кровь… Она лилась в окопах, где вчера еще в грязи у пулемета рядом спали офицер и солдат. Она полилась на улицах, в тюрьмах и подвалах.

Офицера отрывали от матерей, от жены и детей и на их глазах убивали, как величайшую заразу.

Его пытали, жгли, истязали орудиями, перед которыми побледнел бы Нерон и Святейшая инквизиция. <…>:

А зверь-толпа хохотала… Она хохотала…

«Были плохие времена, но не было подлей!»

Стоит только удивляться, как мог позволить офицер, который держал в своих руках судьбу государства, так безропотно, так покорно себя убивать. [408]

Мне довелось по этому поводу слышать мнение одного англичанина, который с негодованием говорил: «Нам, англичанам, непонятно, как мог допустить русский офицер такое непротивление, чтобы безропотно позволять себя арестовывать и уничтожать? Почему он не разряжал своего «браунинга»? Сколько бы таким образом было истреблено его палачей?»

Но наша психология непонятна иностранцам. Мы исстари привыкли бороться с нашими врагами открыто, в честном бою, а не из-за угла, хотя бы в целях самозащиты. Офицер знал, что та чернь, которая его арестовывала и убивала, «не ведала, что творила».

И даже теперь, после всех пережитых потрясений, после бездны выпитого горя, изломавшего личную жизнь, русский офицер готов простить своему народу его лукавые заблуждения и не вменить ему его беззаконий. Только не простится ему материнская скорбь по своим замученным детям, никогда не простятся ему святые слезы детей, потерявших своих отцов. Они не смогут простить, ибо превыше человеческих сил их страдания, бездонна глубина их горя.

Пусть эта толпа, эта чернь была введена в заблуждение, но это заблуждение помимо всего посягнуло на наши святыни, оно обагрило свои руки в крови своего мученика Царя, да и теперь эти руки терзают и бесчестят свою Родину.

Ведь это ты, русский народ, опозорил себя предательством и изменой.

Ведь это ты выбросил на поругание гробницы святых твоих мучеников, которых чтили деды и отцы.

Ты жег офицеров вместо угля в раскаленной топке «Алмаза» и пускал их под лед в прорубь. Ты прошел из конца в конец с огнем пожаров и сжег, и разрушил те памятники, которые создавались усилиями твоих предков. Это сделал ты, «народ-богоносец», ибо ты допустил это. <…>:

* * *

За что же, спросим мы теперь, с такой ненавистью и жестокостью восстал на тебя, русский офицер, свой же народ и излил всю накипь одичания и озверения, которой не подвергались даже враги? Почему и теперь еще не кончен твой крестный путь?

Неужели за то, что заброшенный зачастую в неуютную глушь, ты годами влачил полуголодное существование и незаметно делал великое дело, отдавая тому же народу весь запас твоих сил, а с ними и лучшие годы, с которыми угасали твои личные чаяния и надежды? Неужели за то, что ты, бессменно стоя на [409] страже, никогда и никому не заявлял о своих желаниях и нуждах и верил, что тот народ, которого ты научил понимать Бога и гордиться своей Родиной, не покинет и не продаст тебя в минуту испытаний? Не за то ли, что тебя рвали неприятельская сталь и чугун и что ты тысячами повисал на колючей проволоке?

<…>: Неужели за то, что, когда все было охвачено хаосом безумия, ты один не потерял своего сердца и не отчаялся в спасении Родины? Не за то ли, что, когда Одесса, Новороссийск и Крым переживали кошмарные дни, ты своей израненной грудью прикрывал бегство охваченной паникой толпы гнилой обывательщины, которая в лучших случаях к тебе была только обидно снисходительна и по обстоятельствам меняла «распни» на «осанна»? Они уезжали, забирая с собой англизированных фокс-терьеров, а для твоих детей, да зачастую и для тебя, не хватало места даже на палубах пароходов. Разбросанная по чужим странам, эта обывательщина, одетая в модно сшитые смокинги, уже отвернулась от тебя, как она отворачивалась всегда, когда опасность была позади.

Помните ли, как в дни, когда создавалась Добровольческая армия, в Ростове и других городах эта обывательщина, эта буржуазия на предложения пожертвовать на нужды армии брезгливо отвечала: «Ах, опять эта Добровольческая армия!» или в лучших случаях раскошеливалась двадцатью рублями «корейской валюты». А когда большевики занимали эти города и накладывали многомиллионную контрибуцию, эта буржуазия ночами простаивала в очередях, чтобы не опоздать и внести свою долю-

<…>: Было бы большой несправедливостью, очерчивая скорбный путь офицера, не отметить, что по этому пути прошла также и здоровая русская интеллигенция, патриотически настроенная, и особенно безупречное наше православное духовенство, но все же для них этот путь был значительно короче: он кончался или сразу за воротами чрезвычайки, или за гранью большевизма.

Уже с марта 1917 г., со дня опубликования знаменитого приказа № 1, стало определенно ясно, что «русская революция наметила искупительной жертвой офицерскую среду. Нельзя перечесть тех оскорбительных способов и измышлений, чрез которые прошел русский офицер в терпеливой сосредоточенности. Ограничив, а впоследствии совершенно лишив его прав, уже балаганная керенщина усложнила его обязанности и свела его личность до положения пария. Было время, когда понятие офицер являлось синонимом позора, и случаи, когда офицеры подавали рапорта о разжаловании их в солдаты, — не легенда. [410]

Над ним издевались и буквально «куражились» всяких наименований комитеты. Имя его трепали на митингах. Его обезволили, сорвали погоны и, по меткому выражению генерала Деникина, «плюнули в душу».

А когда тому же трусливому шуту Керенскому понадобились козыри для рекламы, он под Калушем в 1917 году послал того же офицера на сознательный убой во имя «завоеваний революции».

Какая ирония!

И офицер пошел. Пошел, чтобы быть преданным своим же солдатом и никогда уже больше не вернуться…

История военного искусства имеет много примеров, когда во главе армий стояли великие полководцы. На протяжении многих столетий можно проследить, что армиями командовали посредственности, как французский генерал Шерер, бездарности, как австрийский генерал Макк, были авантюристы, как Валенштейн, были патриоты, были неудачники, но никогда ни одна армия не опускалась до того, чтобы во главе ее стоял шут или бандит. Пробел этот суждено было заполнить бедной Русской армии: в 1917 г. она получила и того, и другого в лице Керенского, а потом Крыленко…

Разве это не трагедия, которая ждет своего Шекспира?

Если русский офицер, брошенный всеми на распутье, по счастливой случайности избегал чрезвычайки, его встречала пьяная петлюровщина или махновщина.

На Днестре его расстреливал румынский пулемет, а в Польше стерегла проволока концентрационного лагеря. И даже в период успехов Добровольческой армии, куда он нес огонь своих желаний и лучшие движения души, в Таганроге, Ростове и проч., и проч. — его травили усердные не по разуму контрразведки и «неудачные копии» чрезвычаек, вроде особых реабилитационных и следственных комиссий и судов, которые изматывали душу и нервы, лишали Государем дарованных чинов и приговаривали к каторге.

В то время, когда в 1919 году при наступлении на Москву фронт Добровольческой армии таял, когда армия являла собой типичную мозаику среди океана земли, в тылу десятки тысяч офицеров без денег и белья месяцами ждали решения своей участи, ходили опозоренными и теряли веру и огонь, а их семьи голодали. Ко всему следует прибавить алчную и безответственную королеву тыла — спекуляцию, которая сторожила офицера и была его самым неотступным спутником всегда и везде. Правительство будто умышленно платило ему гроши, [411] сознательно обрекая на нищету или толкая на мародерство, а спекуляция, этот неизменный союзник большевизма, росла и крепче стягивала узел.

Даже в период расцвета Добровольческой армии уже предчувствовалась какая-то жуткая атмосфера, которая зарождала в сердце офицера тревогу за ее судьбу. Тревога эта создавалась и тем, что старые полковники, опытные командиры частей назначались рядовыми в обидное подчинение вчерашним прапорщикам, может быть, даже и храбрым, но со странной военной психологией. Тревога, наконец, усиливалась и тем, что когда одни разжаловывались в рядовые, другие делали головокружительную карьеру, которой позавидовал бы Наполеон, и вокруг которой расцветали анекдоты.

Оптовое производство в генералы (и кто только не производил?), фабрикация полковников носили характер несерьезного бутафорского акта.

Они разрушали красоту авторитета долголетних опыта и знаний, породили какую-то хлестаковщину и в довершение всего создали самозванство. «Вундеркинд» вытеснял ветерана…

Кому это было нужно?

И как часто потом эти «стратегические мальчики» внезапно померкали: одни из них делались скандальной сказкой тыла, другие попадали под суд, а третьи просто изгонялись.

Чтобы исчерпать полностью хождение по мукам русского офицерства, следует остановиться еще на одном серьезном этапе. Российская, именуемая «бескровной» революция расколола русское офицерство на два враждебных лагеря. Одни оказались по тем или иным причинам с врагами человеческой культуры — большевиками. Потеряли ли они сердце, соблазнились ли они полуголодным пайком, озлобились ли, продались ли или просто смалодушничали — Господь им Судья! Другая часть офицерства создала белую армию. И вот вчерашние друзья, а иногда и братья, люди одного мышления, одного измерения, сегодня стали врагами не на жизнь, а на смерть… Началось какое-то самоистребление, которое ужаснет наших потомков…

И вот в таких сумерках протекло мучительных шесть лет. Русский офицер потерял Родину и стал изгнанником и пришельцем на чужбине. Перенеся все унижения, вплоть до [412] вероломства и оскорбления союзников, выросших на его мученической крови, офицерство, которое никогда никому не изменяло, оказалось за бортом.

Разъединенное и разбросанное по всем материкам земного шара, придавленное и бесправное, растерявшее зачастую своих детей и зачастую же искалеченное, оно тем не менее не утратило красоты духа и не растеряло своих сил, которые приводят в изумление и друзей, и врагов.

Куда только не бросила судьба офицера!

В далекой знойной Аргентине и Бразилии, в рудниках Калифорнии и в Канаде, в Китае и джунглях Индии, на Филиппинских и изнурительных Зондских островах, в Абиссинии и даже в иностранном легионе Туниса и Мадагаскара — везде слышится русская речь…

Казалось бы, все испытано и все исчерпано до дна, пройдены все этапы… Болгарские злодеяния, казалось бы, явились последней точкой в трагедии русского офицерства. А между тем она еще не изжита, ибо чувствуют враги, что еще не сломлена наша упругость, не смята еще наша воля.

И вот то культивируя и разжигая среди нас, людей единой веры, раскол, то сея рознь, то пугая или заманивая слабых чарующими обещаниями всяких организаций, репатриаций или просто провокаций — наши враги не останавливают своей работы по ослаблению или уничтожению командного состава той единственно русской армии, которая сохранила свою душу и которая одна только и опасна красному владычеству…

Но если сдают и уходят слабые, то сильные остаются, и не смутят их дух никакие обещания и угрозы. И мы имеем все данные, чтобы всем нашим врагам ответить словами одного патриотического стихотворения:

…Вы, которые попрали Престол, царивший триста лет, Над нами вы не одержали Своих решительных побед!

Как железо, пройдя через огонь, становится сталью, так и русский офицер из горнила бедствий вырастает в того великана, который понесет одним освобождение, другим — кару.

Там, в России, поруганы все святыни, повержены все идеалы. Но мы храним их в глубине души и бережно вынесем на родной простор…

А пока целы эти идеалы, цела еще и Россия…

А если мы умрем, то мы завещаем эти идеалы нашему юношеству, нашим детям, которые сохранят их непорочность. [413]

Пусть идут годы, пусть торгующая Европа совершает свои сделки, пусть еще торжествует порок и беззаконие, — будет день — от четырех ветров слетятся русские витязи, они оживят свою Родину и покажут всему миру Правду, ибо есть только одна Правда и она — наша…

И тогда, может быть, будет многим стыдно: одним за то, что толкнули Россию в бездну и бросили ее в минуту скорби, другим за то, что допустили поругание над человеческой правдой и не подали руки миллионам умирающих детей, а третьим — за конвенции, конференции и прочие лукавые тенденции…

Но как бы ни были тяжки наши испытания, как бы ни была велика наша горечь пережитых обид, мы должны пройти еще через один самый трудный этап: это победить себя, победить в себе чувство гнева и чувство, может быть и справедливого, отмщения.

Только проникнутые великой жалостью, с крестом всепрощения, мы сможем поднять наш упавший и обманутый народ, и все забыв и все простив, будем опять чистыми руками строить нашей Родине славу на веки веков…

Над Европой со времени минувшей войны повисли тяжелые тучи, разрядить которые, может быть, придется мечу. И, может быть, никогда еще человек не был так близко к войне, как теперь. Где бы ни началась эта война, она неизбежно захлестнет и нас.

Если наша цель — освобождение Родины, то наша первая задача — это сохранение себя, сохранение своих сил, как бы ни была трудна жизнь. Вот почему теперь, как никогда, нам необходимы — всем русским людям, временно лишенным своей Родины, — спайка, единение и братство.

Вот почему всем тем, кто сеет между нами рознь, кто плетет паутину интриг, кто пытается вкрадчиво смутить нашу душу, мы должны сказать, кто бы они ни были: довольно, уйдите от нас и не удлиняйте той трагедии, которая приближается к концу!

Мариюшкин А. Трагедия русского офицерства, — Новый Сад, 1923. [414]

Категория: Антология Русской Мысли | Добавил: Elena17 (13.02.2016)
Просмотров: 541 | Рейтинг: 0.0/0