Эрнст Юнгер заявлял свою позицию вовсе не в русле нацистской идеологии, но на ранних стадиях зарождения нацизма мог сочувствовать сходным идеям и лозунгам. Расхождение Юнгера с нацистами носило достаточно радикальный характер, однако противникам любой национальной идеологии выгодно ее идейные течения сливать в одно помойное ведро нацизма, перемешивая в все богатства национальной мысли с примитивными расистскими установками. При этом тщательно затушевывается тот факт, что нацизм стал реальностью благодаря негласной, но все же очевидной поддержке не только германской, но и мировой олигархии, что нацистский режим имел характер сверхбюрократии, а вовсе не какой-то особой формы «социализма» или национального государства.

В современной России увлечение молодежи нацизмом и национализмом совершенно не связано с заимствованием идей. Заимствуются лишь лозунги и символы. Некоторых влечет тоталитарная эстетика. При этом никакого углубления в идейное богатство немецкой философии не происходит. Протестный порыв ограничивается вызывающими акциями, переходящими в криминал, который и становится настоящим идейным содержанием всякого рода «радикальных» группировок.

Юнгер наблюдал нечто подобное у немецкой молодежи своего времени и пытался образумить ее, требуя «раздумий и внутренних приготовлений», которые только и могут быть основой убежденности в истинности своей позиции, настолько глубокой, что защищая её, можно идти в бой.

Что касается заимствования идей, то Юнгер предупреждает свое поколение, как и все последующие: «Если движение исчерпало себя, эксплуатируя одну и ту же идею и выдавая за откровение давно известное, то любые громкие слова будут уже не патронами, а всего лишь стреляными гильзами, терминами из историко-философского словаря». Русский национализм до сих пор, к сожалению, использует «стреляные гильзы» - как русского, так и германского образца.

Дух и судьба

В мире, в котором все кажется стабильным, и лишь собственная частная судьба неустанно преподносит сюрпризы, человек пытается осмысливать её, выстраивая цепочки причинных связей. Но «в разуме нет ничего, чего раньше не было бы в чувствах». Поэтому человек остается порождением эпохи, и его судьба – это не сложение закономерностей в индивидуальный план жизни, а предопределение эпохи с вариациями случайностей.

Юнгер заимствует у Шпенглера идею разграничения судьбы и случая, противопоставляет рассудочное исчисление причинности и душевные переживания, в которых отражается законы судьбы. Расчеты рассудка имеют индивидуальные цели, а «судьбе неведома личная ответственность. Ее неотвратимая поступь скрывается за чередой внешних событий, но в самый неожиданный момент, когда защита и безопасность были вроде бы гарантированы, внезапно сводятся все счеты. Хороший пример — Людовик XVI. Ему пришлось заплатить своей кровью за то, в чем он лично меньше всего был виновен. С этой точки зрения следует рассматривать и душевное переживание войны. Только здесь накопившиеся долги выплачивает все поколение, в глубине души оно переживает крах целой эпохи и ее мировоззрения. И хотя большинство переживало его подобно животным, которые страдают, не ведая, почему, однако это неважно, ибо судьба не раскрывает своих оснований, а человек довольно поздно догадывается о безусловной необходимости».

Достижения технической цивилизации сообщают индивиду мысль о ничтожности его духовных переживаний и побуждают покориться технике, подчинить ей свою мысль. Индивид ожидает, что его покорность позволит приобщиться к культу материальной выгоды. Действительно, рассудок подсказывает, что страна, вооруженная самым совершенным техническим арсенатом, может навязывать свою волю другим. Но в этом выводе заложено поражение, поскольку высшие достижения техники могут служить человеку лишь при условии достижения им высших духовных состояний. В противном случае поражение неизбежно, и техника станет грудой металла.

«Превосходство духа состоит в умении управлять техникой по своему усмотрению». «Господствующий над материей господствует и над собой — таков совершенный человек». «То, что на языке рассудка именуется средством прогресса, на языке крови называется средством власти. Интеллект создает инструмент, а воля крови направляет и применяет его».

У Юнгера «кровь» воплощает дух во всей его глубине родовых связей, уходящих вглубь истории. Они наполняют содержанием духовную инициативу, стремящуюся овладеть миром. Кровь – это дух, пронизанный чувством родства, жизненной силой истории.

«Дух абсолютно присутствует в неизвестном солдате, гибнущем за Отечество, в вожде, объявившем войну, в крестьянине, пашущем поле. Все они принадлежат единой общности жизни, а потому имеют общий дух, общую идею, которая варьируется в многообразии своих проявлений, подобно тому, как идея рода варьируется в видах или идея пола — в отдельных его представителях».

«Дух подобен дереву, крона которого захватывает тем больше пространства, чем глубже уходят в землю его корни. Из темных, таинственных недр дух поднимается к свету. Его исток не в прозрачных сферах сознания — там его устье. Духу нужна кровь, потому что он и есть жизнь, сознание ему не нужно. В драматические и творческие мгновения, в моменты усиления жизненной энергии сознание отключается. Богодухновенность, экстаз, когда, по мысли мистиков, происходит единение души с Богом, вхождение индивидуума в бессознательное единство с мировой основой (Weltgrund), вся экзистенция человека стягивается в одну-единственную точку, концентрируется в одном-единственном чувстве. Тогда достигаются предельные возможности жизни, жизнь становится духом, дух — жизнью, различия утрачиваются. Восхищение святого, безболезненная отрешенность мученика, пыл любви, накал сражения, видения художника — все это говорит о пробуждении глубочайшей жизненной воли».

Дух часто пытаются провести «по ведомству» религии, противопоставляя его проявление науке. При этом из науки исключается важнейший ее компонент – творчество. Дух же при этом низводится до инстинкта, до безотчетной мистики, в которой нет и не может быть ясности. Такое понимание духа призвано прославить опустошенный рассудок, утративший цели и смыслы своего существования.

На самом деле «дух не презирает науку с ее методами, но понимает ее вторичность по отношению к источникам жизни, с которыми необходимо связано любое явление. Дух мыслил свою необходимость, но не измышляет ее. Дух осмыслен, а потому в явлениях и отношениях между ними видит не целесообразность, а смысл. Под поверхностным механизмом он стремится нащупать глубокую взаимосвязь. Он хочет не теоретизировать, а создавать, не разлагать, а приносить плоды. Стремится не расщеплять мир на атомы, чтобы потом что-то искусственно синтезировать, а созерцать величественные картины. Видеть свое отражение во всех вещах, а не быть бесконечным отражением этих вещей. Он ценит не логическое, а символическое содержание жизни. Дух выше доказательств, как закономерность судьбы выше причинно-следственных связей».

Природа снабжает человека пониманием закона. Но закон искусственно выделен наукой из жизни. Сама же наука, противопоставляя один закон другому, становится техникой – частью жизни, в которой существуют летательные аппараты тяжелее воздуха, а слух улавливает речь с другого континента. Дух отвечает природе стремлением опровергнуть закон, обнаружив для него исключение, и это исключение становится важнее самого закона. Ничтожный дефект массы высвобождает колоссальную энергию в ядерном взрыве и ядерной энергетике. Дух ищет подобные исключения не только в науке, но и в жизни общества и государства.

«Дух не есть нечто, что можно приобрести, он врожден, изначально присущ жизни; подобно характеру дается в удел несправедливой судьбой. А значит, обладание духом дает право на аристократическую гордость, право пользоваться прекраснейшими дарами жизни, который нельзя ни купить, ни заработать. Дух горд, но не высокомерен - не высокомерен, потому что не нуждается в сознании».

Но стоит духу избавиться от родства, оторваться от жизни, он приобретает разрушительную силу, опровергая все ценности.

«Дух относится к питающей его жизненной основе с благодарностью, выражая сущность этой основы. Лишь тогда, когда жизнь разрушается, тускнеет и слабеет, дух отворачивается от нее. Он перестает чувствовать мощную связь, предает жизнь и бунтует против необходимости, против того, чего желает судьба. Этот освободившийся дух, интеллект, больше не признает особенного, стремясь свести все к общему знаменателю, превратить в ходовой товар и конвертируемые величины. Он насмехается над великими символами, разлагает их посредством абстракций. Он рассчитывает достичь бесконечности, уничтожая границы. Ему легко быть справедливым, поскольку не требуется отстаивать никаких особенных ценностей. Чем тоньше и нереальнее слой бытия, в котором он обитает, тем больше стремление добиться господства над жизнью, но жизнь готовит ему ужасную месть. Свет освобожденного от всех связей духа превращает органический образ мира в механический. Культура становится цивилизацией. Общности, созданные судьбой, становятся случайными скоплениями людей, массами, в лучшем случае, прагматическими союзами. Отечество становится помехой для свободы передвижений».

Беспочвенный дух – удел интеллигенции, присвоившей себе функции Церкви, осквернившей все ее святыни и опутавшей любые проявления духа причинными схемами, обескровившей его индивидуализмом безбожной аксиологии.

«Так называемая духовная аристократия или интеллигенция — целая армия чрезвычайно гибких и бессовестных работников умственного труда — систематически разрушает веру, иронизирует по поводу героизма, пытается похоронить человеческое достоинство. Отрицая особенное, то, что связывает и разделяет отдельных людей, индивид, эта бессмысленная физическая частица массы, занимается бесконечным самоутверждением, трубит о своих правах на каждом углу. Жадный индивидуализм распространяется и готовит почву для нигилизма. Рассудок — все, характер — ничто. Искусство превращается в литературную и интеллектуальную забаву, начинает обслуживать массовые течения, оторванные от почвы, бескровные, бесхарактерные, бессильные. Труд превращается в производство, человеческие отношения сводятся к голым юридическим отношениям для необъяснимых тайн и чудес жизни наука пытается подыскать механистические формулы, а мораль трусов и никчемных душонок приклеивает ко всем непосредственным проявлениям жизненной силы и опасности ярлык «безнравственного». На место необходимого приходит избыточное, а жизнь не терпит ничего лишнего. А значит, близок тот день, когда всей этой выморочной суете придет конец, меч прервет все дискуссии, и его острый клинок не смягчит ни одна теория. Пока в кабинетах интеллекта идут бесконечные совещания, пока там взвешивают и просчитывают, в дверь мощно стучит железный кулак, одним ударом готовый решить даже самые сложные проблемы. Природную силу последнего варварского народа жизнь ценит выше, чем всю работу свободного духа. И в этом ее правота».

Рассудок, бегущий от духа, умерщвляет сам себя, поскольку ищет дискуссий, а не решений. Дух, исходящий из национальных глубин, прерывает бесплодные обсуждения и даже в своих заблуждениях творит жизнь и историю.

Жизнь и история, не намеренная заканчиваться, ищут не объяснительной схемы и картин неизбежного, а знаков и образов, которыми дух будет творить будущее. Коль скоро это творчество – не плод беспочвенных исканий и безотчетного мистицизма, то оно сопряжено с силой культа. Ибо «только вера могла осмелиться протянуть перспективу целесообразности до бесконечности».