В духе своего времени, которое столь похоже на наше, Юнгер не может обойти вопрос о влиянии на нацию еврейства и антисемитизма. В отличие от многих «разоблачителей» еврейской миссии в мировых процессах, Юнгер скептически воспринимает разворот всех поисков национальной идеи в эту сторону. Люди и организации, замкнутые на «еврейский вопрос», в конце концов, «впадают в маниакальное состояние, и за каждым кустом им начинают чудиться полчища евреев, как полчища мышей – больному белой горячкой».

На самом деле вопрос не в еврействе, а в еврейском нигилизме, который отражает пороки самой нации, а вовсе не собственную врожденную сущность. «Еврей, в той мере, в какой он не является евреем, есть не что иное, как актер, подражающий нашим низменным инстинктам, ведь сам он не способен иметь даже их».

Попытка видеть в еврейском влиянии чисто иноэтнический фактор приводит в тупик любые формы антисемитизма. «Даже если не принимать во внимание секты, превращающие всякое отрицание в мировоззрение, то поражает полное отсутствие инстинктивной уверенности в правоте, вследствие чего любые, даже самые громкие выпады против еврея оказываются слишком примитивными и бьют мимо цели. Причина же заключается в том, что все попытки воспрепятствовать влиянию еврея на германскую жизнь основаны на методах глубоко индивидуалистического мышления. Очень популярны аргументы в медицинском духе, что нужно, мол, обезвредить миллионы разрушающих тело бактерий. И на это — с демагогической точки зрения (ведь демагогия далеко не последнее из искусств!) — нечего было бы возразить, если бы за подобным учением для профанов стояли на самом деле достойные жрецы. Однако всю эту критику оправдывает в лучшем случае лишь искренность самих демагогов».

Как все эти оценки годятся для современных русских патриотов!

Здравое понимание особой роли еврейства в современном государстве заключается в том, что политика выше всякой этничности. Влияние еврея на политику и хозяйственную жизнь связано вовсе не с его этнокультурными особенностями, а с тем, кто он способен от них отказаться и примкнуть к противной нации идеологии.

«Еврей — не отец, а сын либерализма, ведь он начисто лишен какой бы то ни было — доброй ли, злой ли творческой роли, которую он мог бы сыграть в германской жизни. Чтобы стать опасным, заразительным, разрушительным, ему для начала потребовалось вжиться в свой новый образ, образ цивилизованного еврея. Условия для него были созданы либерализмом, декларировавшим полную независимость духа, а значит, исчезнуть они смогут только после полного банкротства либерализма. Любые атаки на цивилизованного еврея, предпринимаемые из либерального лагеря, обречены на неудачу, ведь даже при самых благоприятных обстоятельствах их значение не выходит за рамки внешней дезинфекции. А область распространения либерализма гораздо шире, чем принято думать. Неслучайно итальянский фашизм вполне мирно уживается с цивилизованным евреем, ибо фашизм представляет собой не что иное, как позднее состояние либерализма, его упрощенную и урезанную форму, как бы брутальную стенограмму либеральной конституции, на современный вкус чрезмерно льстивой, напыщенной и педантичной. Фашизм подходит для Германии столь же мало, сколь и большевизм, они соблазняют, но не дают удовлетворения, и мы хотели бы надеяться, что эта страна сумеет найти более серьезное решение».

Жизнь показала, что Германия предпочла странные формы расправы с еврейством и использования еврейства. Миф Холокоста стал для послевоенной организации Германии государствообразующим. Цивилизованный еврей стал для немцев ведущей фигурой, определяющей их мировоззрение. Аналогично и в Советской России большевизм и сталинизм сочетали в себе отрицание еврейства и опору на него – в превращенной форме, где недостатки нации, отраженные в еврейской среде, почитались за достоинства. Поэтому советский еврей в СССР и цивилизованный еврей в Европе выполняли одни и те же функции при всем различии политических режимов.

Юнгер предлагает немцам перестать думать о евреях, осваивая такой стиль мышления, в котором национальные гештальты создают несовместимость с либерализмом. «Речь идет о новом умении видеть глубочайший гештальт, характер вещей, каковое, конечно, требует долгих упражнений, но зато постигает самую суть, схватывая своеобразие, а не пустые абстракции. И хотя тем, кто стоит на этой позиции, на новой германской позиции в ее чистом виде, до цивилизованного еврея нет никакого дела, однако в его лице они неизбежно получат противника, потому что будут нести прямую угрозу для его существования. Ведь, в конце концов, воля немца — это воля к гештальту Германского рейха как силы, питаемой из своих собственных корней».

Особая роль еврейства изживается формированием нации и политического национализма как субъекта. Вопросы, которые должны ставить себе националисты, не имеют к евреям никакого отношения: «Где пролегают настоящие наши границы, что такое настоящая немецкая литература, история, немецкая наука и психология, что значит для нас война, труд, мечты, искусство — вот что мы должны осмыслить и научиться использовать; и здесь таится единственная и главная опасность для цивилизованного еврея. Ибо все это подтверждает первый германский принцип, который еврей всегда стремится отрицать, а именно, что существует Отечество, называемое Германией. Одно из очевидных следствий этого принципа — то, что еврей существует. Но вся изощренная логика цивилизованного еврея служит как раз эффективным орудием доказательства обратного, а именно, что еврея, собственно, вовсе не существует; и эта мысль проводится в каждой серьезной еврейской теории. Осознание и осуществление своеобразного германского гештальта исключает гештальт еврея четко и однозначно, подобно тому, как на спокойной глади чистой воды хорошо видны масляные пятна. И все же в тот самый момент, когда вскрывается вся внутренняя логика еврея как уникальной и своеобразной силы, его вирус перестает быть опасным для немца. Самое действенное оружие против мастера перевоплощений — увидеть его подлинное лицо».

Найденные в послевоенное время протоколы совещания гитлеровских управленцев в Ванзее демонстрируют не только отсутствие общего понимания «еврейского вопроса» в Германии, но и отсутствие какой-либо связи этого «вопроса» с насущным положением германской нации. То и другое в дальнейшем стало удобным для фабрикации политического мифа о Холокосте – всесожжении евреев, которого в действительности не было. Вместо изживания еврейского нигилизма («цивилизованного еврея»), немцам предложили вредную деятельность по «вынюхиванию идеологической крамолы» и поиску ее визуального воплощения в истинных и придуманных чертах еврейской внешности или ее «примесей».

Попытка склонять к тому же русских националистов является вредным увлечением. Напротив, русским стоит исключить «еврейский вопрос» из политического дискурса и прекратить всякий диалог с «еврейской общественностью», которая ни в коей мере не представляет интересов евреев, живущих бок о бок с русскими, а также пытается придать «цивилизованному еврейству» такой вес в русском обществе, который несообразен его численности.

Нигилистическое еврейство не само по себе отрицает Россию как Отечество. Оно лишь присоединяется к многочисленной и влиятельной силе либералов, которые вполне способны обучить еврейство не только ненависти к собственной стране, но и официозному «патриотизму». Русским следует заниматься «русским вопросом», собственным гештальтом, а не побираться на либеральных идеологических помойках.

Национальная революция

Эстетическое неприятие либерализма не может не вызывать тяги к революционным идеям его разрушения и очищения государственного аппарата, который вместе с либерализмом пропитывается изменой. Противники революции во все времена опасаются не только изменения режима, но и краха государства вместе с этим режимом. Пусть даже институты этого государства кажутся ветхими. Без государства опасность врывается в повседневность, без государства человек чувствует себя лишенным элементарных средств защиты от всякого рода напастей. Но настают времена, когда от государства остается только вывеска, когда прикрывшийся этой вывеской режим сам является основным источником опасности для гражданина. Именно таково нынешнее положение России.

Консервативный национализм в кругах, близких к церковной бюрократии, проклинает революцию, вспоминая крах Империи в 1917. Но забывает отречься от предательства священства, присягнувшего Временному правительству, а потом большевикам. В альтернативу – другая часть церковных консерваторов никак не избавится от любви к коллаборационистам и не признает ошибки: продолжения гражданской войны там, где уже шла война Отечественная. Возможно, поэтому народу отказывают в способности духовного преображения, не сообщают ему об обязанности преодолеть постыдное раболепие перед политическим режимом и его ветхими институтами, которые достойны только полного разрушения.

Руинированная государственность требует расчистки места для нового строительства, которое должно быть именно революционным – возвращающим к прежним формам, известным из истории и закрепленным в традиции в динамически меняющихся образах. Тем самым должна произойти институциональная консервативная революция, а вовсе не буйство злобных толп и бессудные казни.

Национализм не может отождествлять свое государство с действующими институтами либерального режима, которые в наших условиях (и в либеральных режимах в целом) приобретают характер криминальных сообществ. Националисты должны требовать своего, адекватного задачам национального строительства институционального порядка, который нацелен на разрешение проблем, а не заполнение ведомственного «меню».

Национальная революция, по мысли Юнгера, должна не разрушить закон, а встать над законом, чтобы «нанести либерализму смертельный удар в обход всех законодательных ловушек» и утвердить иной закон. Такой закон должен восстановить связь времен, разорванную прежними мятежами. Он будет истинным законом, поскольку не будет опровергать правовую традицию, в чем-то сохраненную вопреки идеологическим догматам либералов всех оттенков.

Мы не можем полностью принять пафос Юнгера, потому что в нас жива память Империи. Покой и порядок, ненавистный националистам юнгеровского типа, на русской почве имеют иное воплощение – приближение к идеалу «покоя и воли».

Юнгер призывает: «Порядок - наш общий враг, а потому первое, что нужно сделать, - вырваться из безвоздушного пространства закона и провести череду акций, которые будут получать подпитку из резервов хаоса». «Разрушение - вот единственное средство, которое подходит для национализма в настоящей ситуации».

Определяя субъект революции, порыв Юнгера доходит до крайних форм нигилизма: «Нет, мы не бюргеры, мы - сыны мировых и гражданских войн». Когда же Юнгер опускается на грешную землю, оказывается, что «так называемые революционные и национал-революционные организации нашего времени представляют собой не что иное, как один из процессов саморазложения буржуазного мира. Достаточно красноречиво об этом говорят их неплодотворность, вечные дрязги и размежевания. Они по-прежнему остаются конструктивными частями системы, сами о том не догадываясь и сами того не желая».

Откуда же взяться плодотворной революционности? Она в подлинности устремлений, - уверен Юнгер.

«Чего не хватает нашим так называемым консерваторам и так называемым революционерам, так это подлинности. Подлинность консерватора - это настоящая древность, подлинность революционера - настоящая юность. Но практически все нынешние консерваторы не старше ста лет, а революционеры чуть старше ста лет».

Если переносить все это на русскую почву, то подлинный консерватизм не может не быть имперским и монархическим. Ибо по-настоящему древний политический документ, достойный применения в современности, – клятва верности всесословного Собора династии Романовых в 1613 году, предопределившая образ России и порядок власти на последующие 300 лет. Все прочие «консерваторы» - продукт либеральной системы, миазм ее разложения.

Подлинный революционер – тот, кто почуял главный мотив исторического процесса современности. Кто может его уловить? Юнец-невежда, едва освоивший либеральные учебники?

Да, в силу слабой выучки юнцы могут показаться более приготовленными к тому, чтобы смести режим либералов-изменников. Потому что «недоконсерваторы», как и во времена Юнгера «на всех трибунах общественного мнения в сотый раз повторяют одни и те же старые выхолощенные понятия, не прилагая ни малейшего усилия по их реанимации и наивно радуясь тому, какие они точные и правильные». Но живой консерватизм, несущий древнюю традицию, посрамляет своей вечной юностью молодое поколение, которому порой кажется, что оно может открыть нечто принципиально новое, не воплотив в себе глубинной национальной традиции.

Юнгер говорит: чтобы быть «несовременным в хорошем смысле слова и разворачивать мощную деятельность в духе сохранения традиций», необходима вера. Но при этом надо встать над своим временем. Иначе получится смесь «ложной романтики и ущербного либерализма». Хуже того, пустой пафос может вскрыть неприглядное намерение «мобилизовать субстанцию», не заботясь о ее судьбе. Пафос речей о воцерковлении и даже «втором крещении Руси» лишен смысла, пока не прожито и не осуждено предательство священства, присягнувшего в 1917 году Временному правительству, а позднее – большевикам.

Юнгер пытался нагрузить смыслом политические речи, вспоминая об учении Фихте, присвоившем немецкому языку статус «пра-языка». Пока этот «тевтонский» язык не освоен, приходится «изъясняться на иностранном языке прогресса». А из этого не может вырасти ни подлинного консерватизма, ни подлинной революции. Фактически на этом языке может быть найдено лишь оправдание «прогрессивным» силам, ведущим нацию в тупик. Немецкая социал-демократия справилась только с этой задачей. Но Запад справился с этой задачей еще лучше, а потому и добился победы в войне.

Пра-язык транслирует культуру, но не пригоден для пропаганды в пользу какой-то политической группировки. Пропаганда древнейших смыслов может быть успешной только при условии, что ею преследуется благо нации и воплощение в повседневности высших смыслов. Такого языка пропаганды немцы не слышали ни в Первую, ни во Вторую мировую войну. Консерватизм вильгельмовской эпохи и национал-социализм гитлеровского периода склонялись к языку цивилизации, в котором Запад был более изощрен и более способен к мобилизации, захватив в зону своего влияния и сталинский режим.

Главной ошибкой и причиной катастрофического поражения германской политики с вильгельмовских времен является пренебрежение тем фактом, что пра-язык (носитель древнейших смыслов существования человечества) присущ вовсе не одним немцам. Поэтому Германии удалось подчинить себе Европу только силой и не пришлось осознать ключевой роли России в европейских делах. Если бы не военный авантюризм, если бы не русофобская спесь, в ХХ веке не рухнули бы европейские монархии, не были бы разграблены революционерами достояния древнейших культур, не разразились бы мировые войны. Стратегический союз русских и немцев защитил бы ведущие европейские нации от наступления западной цивилизации с ее идеями «благопристойности», противными духу исторических народов и их культур.

Героический ритм эпохи

Старческий консерватизм и ребячий революционизм не в состоянии услышать ритм эпохи. Порыв исторического творчества требует не только свежего восприятия и выделения привычно чутким слухом этого ритма из шумов безвозвратно минувшего, но и зрелости мыслей и чувств. «Старые принципы рушатся, противоположности объединяются, все - игра, смена перспектив, которую не способен осмыслить никакой рассудок; тут требуется скорее музыкальное чувство ритма».

Ритм истории сложен. Это, скорее, ритмический рисунок, создающий образы. Он не требует повторов, он создает потребность в творчестве – развитии некоей ритмической идеи.

«История не конструируется, а проживается. Существо политики нельзя постичь с помощью теории. Нет рецепта, как выиграть сражение, нарисовать картину. Но есть уроки всемирной истории. Есть высокая школа политики».

Собственно, все разнообразие исторических сюжетов уже отражено в мировой культуре и переведено на языки исторических народов, ставших нациями.

«…правда — это зверь, обитающий в самой чаще жизни и сторонящийся словесных оград. Правдивость исторического события подтверждается зеркалом времени, где отражаются герои саг и сказаний. Жизнь сможет противостоять любому разрушению, самооправдаться, если мерой возьмет для себя сагу.

Это понимали все, кто видел свою задачу в том, чтобы растолковывать народам их судьбу, потаенный смысл их бытия, как по линиям ладони предсказывают жизнь и смерть. Они знали, как важен триумф, скрытый за вечным чередованием побед и поражений, взлетов и падений, знали они и о существовании мира неколебимых ценностей, где царит покой и нет ночного смятения, мира, далекого от радостей и страданий, и все же таинственно связанного с ними. На этот мир указывает тот самый язык, который больше, чем средство общения, ибо в нем обнаруживается божественный исток языка. Лишь перед этим миром дух несет ответственность, а ведь для него нести такую ответственность важнее всего. Дух провидцев и героев, готовясь принять решение, черпает в нем идеи, которые потом задают масштаб всем деяниям и свершениям.

Идеи эти, однако, не стоит путать с бледными схемами, которые бюргер держит под замком в своей каморке, изредка доставая их на свет Божий в дни гражданского воодушевления. Великое заявление разума о своей независимости разделило кровь и дух. Два потока, темный и светлый: без них жизнь высыхает и чахнет. Потому-то следующее за ним столетие и оказалось неспособным увидеть в идеях ту силу, что придает жизни как целому направление и гештальт, силу, что делает материю материей, а дух — духом».

Немцы грезили 1000-летним Рейхом помимо Гитлера. Для них Рейх был явлением вечного, воплощением германской идеи, тем более яркой, что ей уже принесены огромные жертвы. Эта идея насыщала жизнь смыслом. Безопасный бюргерский мир был разрушен войной, а новый мир мог быть осмысленным только с точки зрения героя, который не умирает, прекратив свое земное существование. Героизм – это все, что может остаться светлым воспоминанием в памяти потомков, которым от страны остаются руины.

«Такова разница между обыденной и героической жизнью: одна признает мерилом нужду, другая — бессмертие. Желание стать вровень с фигурами прошлого и остаться в памяти потомков — лишь отражение той заботы, что не дает жизни погибнуть в огне разрушения. Уходят целые народы, остаются лишь каменные плиты и медные стелы, хранящие память об их деяниях. Исполняя свое предназначение и показывая свой нерушимый характер, жизнь как бы отправляет в вечность сигнал, свидетельство жизни о себе самой».

Греза грозит оторваться от жизни, и тогда дух разрушает жизнь. Немцы прочувствовали это в ХХ веке на своей трагической судьбе. Но дух может разучиться парить над повседневностью. И тогда народ обречен на не менее незавидную судьбу. Русские в ХХ веке прочувствовали это не раз, и теперь мучительно переживают выбор между духовной смертью в обмен на чарующие мелодии бюргерской эпохи и духовным подвигом, в котором ритм эпохи сулит тяжкие испытания и великие подвиги.

Фронт русского национализма

Почему в обеих мировых войнах ХХ века в России не возникло такого явления как фронтовой национализм? Дело не в том, что российская (а потом «красная») армия была многонародной, отличаясь этим от немецкой. По духу своему она была, безусловно, русской. Этническое разнообразие в Германии тоже было достаточно велико. При тотальной мобилизации армия становится национальной. Или она не в состоянии воевать. Никакого интернационального духа в армии воспитать невозможно ни во время войны, ни во время подготовки к ней. Ибо это привело бы к размыванию представления о «враге».

Немецкий фронтовой национализм был связан с особенностью капитуляции Германии в 1918: армия не потеряла боеспособности, не разбежалась, солдаты и офицеры готовы были воевать. При этом они организованно разоружились и встретились в пивных бесчисленных немецких городков. При любви немцев к общественным объединениям и городской скученности, движение ветеранов образовалось само собой. И тем не менее, все, что оно смогло – передать следующему поколению граждан и солдат свой дух реванша.

Что же касается России, то в Первой мировой войне зачатки такого национализма, родившиеся в солдатской среде, не получили интеллектуальной поддержки – в среде русских мыслителей национализм был развит слабо, а в газетах безраздельно доминировали пацифисты. Не нашлось у стихийного национализма и организационной поддержки: верхи русского общества предпочитали искать иностранных покровителей, а не опоры в русском народе. Последующие массовые репрессии так проредили солдатские сообщества, что никаких «ветеранских организаций» от времен «империалистической» и гражданской войн не осталось.

Русский фронт в 1918 году распался. Регулярная армия разложилась «под руководством» Временного правительства и разбежалась с приходом к власти большевиков. Солдаты разбрелись по бескрайним сельским просторам, вернувшись к крестьянскому труду, который не предполагал никакой общественности, кроме традиционной. В худшем случае ветераны влились в большевистские банды и приступили к разграблению собственной страны: если ни Царя, ни Бога нет, то все позволено.

Вторая мировая война, ставшая для русских Отечественной, образовала фронтовое братство, но не национализм. С первых же дней войны каждый вздох или взгляд солдата и офицера находился под пристальным вниманием политкомиссаров и спецотделов, внедренных в армейскую среду. В послевоенный период никаких ветеранских организаций допущено не было, а герои войны были растворены в партийно-хозяйственной бюрократии. Режим зорко следил, чтобы воинское братство не приобретало никаких организационных форм.

После Великой Отечественной войны русский фронтовой национализм вполне мог стать политическим явлением, поскольку армия уже не была крестьянской, а насытилась большим количеством промышленных рабочих, способных на консолидацию в крупных промышленных центрах. И это была армия-победительница. Национализм победителя мог найти себе нового противника – партийную бюрократию. Именно поэтому он вытравливался с такой энергией.

Невозможность появления фронтового национализма и ветеранской солидарности связана с систематичной репрессивной работой карательных органов сталинизма, которому любые проявления свободной социальности представлялись крайне опасными для всевластия партбюрократии. В течение всей войны контроль карательных органов за армией, а после войны – особенно за ее верхушкой, оставался самым пристальным и жестоким. Чем в значительной мере объясняются катастрофы первых двух лет войны и последующие большие потери. Триумф армии не должен был возвыситься над партией. Поэтому фронтовой национализм подавлялся в зародыше. И после войны никакого чествования ветеранов, никакого праздника Победы в течение многих лет в СССР не предусматривалось.

В локальных войнах коммунисты предпочитали также скрывать своих героев и лишать их всякой возможности создавать свои организации. В постсоветский период эта традиция была продолжена. Даже после войн в Чечне фронтовая солидарность не сложилась в нечто значимое. Потому что эта война велась только армией, и не предполагала тотальной мобилизации. Образ врага для общества сложился с большим опозданием, а образ защитника и спасителя так и остался размытым. Бюрократия либеральная, как ранее бюрократия коммунистическая, сделала все, чтобы не допустить образования фронтового национализма и сплочения нации. Это было бы для бюрократии смерти подобно.

Современная мировая война, которую ведет со всеми нами мировая олигархия, не выводит армии на поля сражений. Но массовые коммуникации и массовое потребление однотипных товаров и услуг не в меньшей мере испытывают человечество на стойкость, чем снаряды и бомбы. В этой войне также происходит переоценка ценностей, разрушение омертвелых конструкций, потерявших гибкость. Если мировые войны обращали обывателей в груды трупов, то современная война обращает их в живых мертвецов, лишая души.

Фронтовики современной войны – это люди, способные к сопротивлению отупляющей пропаганде и соблазнам мира вещей и удовольствий. Это новый тип человека, обладающего своим историческим гештальтом – национализмом новой эпохи. Русские лучше других приспособлены к такому национализму – национализму войн, которые силы Зла ведут против человечества, стремясь покорить уже не его тело, а его дух. Это не отменяет долга солдата, который нынешним поколениям еще не раз предстоит исполнять на полях сражений с реальным противником.