Волевое решение и истинная свобода

Призыв к избавлению от мертвенного влияния заграницы на все научные воззрения приводит Фихте к необходимости понять, что является избавлением от этого влияния, что такое свобода от него, что есть изначальная основа жизни нации, долженствующая стать и основанием национального образования.

Свобода, понимаемая в смысле нерешительного коле­бания между несколькими равными возможностями, не есть жизнь, но лишь преддверие и подступ к действитель­ной жизни. Из этого колебания нужно ведь однажды пе­рейти к решению и действию, и только тогда начинается собственно жизнь.

Свобода означает творение ничем (кроме самой основы жизни) не обусловленной воли, принимающей решения «абсолютно из самого себя». В волевом решении обнаруживается сущность явления. Сущность становится явлением в волевом решении. Решения, в которых не проявлена сущность, не могут считаться свободными.

Если поэтому, как мы здесь предполагаем, какое-нибудь волевое решение есть в своем содержа­нии только явление, оно, постольку в самом деле не сво­бодно, не есть первое и изначальное решение, но необхо­димо и есть второе звено, возникающее таким, каково оно есть, из более высокого первого звена - закона явления во­обще. …

Национальная свобода опирается на волевую личность, для которой ясна разница между свободой и иллюзией свободы.

Для таких людей, воля которых еще не поднялась в более высо­кую сферу, нежели та, в которой представляется, что воля в них только является, вера в свободу воли есть, разумеется, иллюзия и обман непостоянного и задерживающегося на поверхности вещей созерцания. Истина для них заключается только в мышлении, которое обнаруживает перед ними повсюду лишь оковы строгой необходимости.

Все явления зависят от множества причин, которые связаны с иными причинами. В разной степени, но единство мира говорит о связи всех явлений, соединенных тем, что у всякого явления имеются свои причины и свои следствия. Цепочка следствий тянется и не прерывается, поскольку не может быть явление без последствий, явлений без причин. За исключением самой изначальной первопричины.

…явление распадается на многооб­разное, которое в известном отношении есть бесконечное, а в известном другом отношении - замкнутое целое, и в этом замкнутом целом многообразного каждое отдельное звено определено всеми прочими, и, в свою очередь, все прочие звенья определены этим одним звеном. Если поэтому в волевом решении индивида в явление пробива­ется только одна являемость, представимость и зримость вообще, которая не есть в самом деле зримость некоторого нечто, то содержание подобного волевого решения опреде­лено замкнутым целым всех возможных волевых решений этой воли и всех возможных прочих отдельных воль, и оно не содержит, и не может содержать, в себе ничего более, кроме того, что нам остается желать, после того как мы отвлечемся от всех этих возможных волевых решений. А потому оно в действительности и не есть нечто само­стоятельное, изначальное и собственное, но есть лишь, как второе звено, простое следствие общей взаимосвязи совокупного явления в отдельных его частях.

Как же научить человека свободному творчеству и мышлению, которое, будучи распространенным в жизни, выстроит нацию? Как снять с принимаемых решений обусловленность множеством причин? Решение этого вопроса состоит в том, чтобы уступить свободу одним причинам и прервать причинную связь со всеми мешающими свободе явлениями. Что же не стесняет свободы, но при этом предопределяет содержание свободного творчества? Только Божья Воля и совпадение с ней выбора человека, его воли может сделать его свободным – соединить с первопричиной всего, сравняться с божественной свободой творить мир.

На общий вопрос о том, свободен человек или не свободен, нет общего ответа; ибо именно потому, что человек свободен в низшем смысле слова, что он начинает с нерешительного колебания и шатания, он может быть свободен или несвободен в высшем смысле слова. В дейст­вительности то, как тот или иной человек отвечает на этот вопрос, служит нам ясным зеркалом его подлинного внут­реннего бытия. Кто в самом деле есть не более чем звено в цепи явлений, тот может, правда на мгновение, возомнить себя свободным, но эта иллюзия не устоит перед его более строгим мышлением; но каким он находит себя самого, таким же он необходимо представляет себе и весь род себе подобных. Но чья жизнь охвачена подлинным и стала жиз­нью непосредственно из Бога, - тот свободен, и верит в свободу в себе и в других.

Тот, кто верит в прочное, устойчивое и мертвое бытие, верит в него потому лишь, что он сам в себе мертв; и, бу­дучи мертв, он, как только достигнет полной ясности в са­мом себе, может верить только таким именно образом. Он сам, и весь род ему подобных, с самого начала и до конца представляется ему неким вторым звеном и необходимым следствием из какого-нибудь предполагаемого им первого звена. Это предположение есть его действительное, а не только мыслимое мышление, его подлинный ум, та точка, где его мышление само непосредственно есть жизнь, и потому оно есть источник всего остального его мышления, всех суждений его о роде человеческом в его прошлом, в его истории, в его будущем, в том, чего ожидает он от че­ловеческого рода, и в его настоящем, в действительной жизни его самого и других.

Это мертвоверие Фихте называет иностранщиной. Правота его позиции состоит в том, что в определенные периоды истории нация оказывается перед необходимостью познания Божьей Воли в самой себе, ничего не заимствуя у других народов, чьи языки по-своему сообщают результаты богопознания и открывают рецепты, излечивающие от ошибок на пути богопознания. Чужой язык, опыт чужих откровений и ошибок, выраженный этим языком, мертв для нации, способной проделывать тот же путь к пониманию Божественной Воли, но сообразно собственному опыту, собственной истории, собственному национальному духу. Народ, единожды заявивший о своей исторической миссии, не может в дальнейшем жить иначе: в периоды своего могущества он может широко открывать двери иностранной образованности, иностранной мысли, но всё переосмыслит по-своему; в периоды тяжких испытаний, в периоды упадка сил, когда нужно собрать национальную волю для нового исторического творчества, все иностранное должно быть отставлено в сторону. Те причины, которые по силе своего воздействия на будущее нации, могут в какой-то период сравняться с причинами, исходящими от самой нации, могут покорить ее, лишить исторической миссии и прямого богопознания – национальной свободы, однажды достигнутой великими деяниями предков.

Смущенное каким-то историческим катаклизмом национальное самосознание может быть прояснено лишь обращением к национальным истокам, когда сознание нации было ясным. Опыт ясности возможен лишь национальным сосредоточением, прямо диктующим содержание национального образования. Отступление от национального в смутный исторический период ведет к ясности другого толка, обычно почерпнутого от инородцев и иноверцев.

Ясность делает дурное вполне дурным, и придает ему законченность в самом себе; она доставляет ему радостную преданность, спокой­ствие чистой совести и самодовольство. С этими людьми происходит тогда по вере их, они становятся отныне поис­тине неисправимыми и годятся, самое большее, лишь на то, чтобы поддерживать в тех, кто лучше их душой, живое от­вращение от дурного и преданность воле Божией, а больше ни на что на свете не годны.

Все те, кто или сами живут творчески и в созидании ново­го, или, если такое творчество не досталось им в удел, по крайней мере, решительно отвергают все ничтожное и сто­ят, зорко всматриваясь, не прольется ли откуда-нибудь, увлекая их с собою, поток изначальной жизни, или те, ко­торые, если даже они и не готовы к тому, по крайней мере, предчувствуют свободу, не ненавидят ее и не боятся, но любят ее - все они - изначальные люди, и если рассматри­вать их как один народ, они образуют изначальный народ, народ вообще, они суть немцы. Все, кто предается своей участи быть вторым звеном и чем-то производным, и кто отчетливо знает и постигает себя как второе и производное, на самом деле таковы и есть, и будут все более таковы по этой своей вере, они - придаток к той жизни, что жила прежде них, или рядом с ними, по собственному влечению, они - эхо голоса, уже умолкнувшего, доносящееся к нам от мертвой скалы. Они, как народ, пребывают вне изна­чального народа и являются для него чужеземцами и ино­странцами.

Из понимания свободы следует разделение между народом и нацией. В народе могут бродить разнородные идеи, распространяться зависимость от заграницы и мертвенные результаты такой зависимости. Среди этого народа живет нация – совокупность людей, несущих в себе свободу воли, а с ней – связь с божественным. Этим людям доступно историческое творчество и только они обладают силой вывести народ из состояния смуты и воссоздать из него полноценную нацию и ею творимое национальное государство.

…кто верит в духовное и свободу этого духовного, кто желает вечного образования этого духовного деянием сво­боды, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - нашего рода, близки нам и соединятся с нами. Все, кто верит в неподвижность, упадок и круговорот, или же ставит у кормила мироправления мертвую природу, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говори­ли - не немцы и чужды нам, и нужно желать, чтобы они, сколь возможно скорее, совершенно от нас отделились.

Родившиеся на немецкой почве, но зависимые от заграничных суждений - не есть немцы. Уроженцы русской почвы, зависимые от заграничных суждений - не русские. И те, и другие вне веры лишены и подлинного бытия, а с ним и свободы воли. Фихте пишет, что он хотел бы, чтобы народа, понимаемого как низкая и подлая чернь, вовсе не существовало. Но он существует, и может исчезнуть только путем обращения в нацию через национальное образование.

Всякое устойчивое бы­тие, являющееся как недуховная жизнь, есть лишь отбра­сываемая видением и многолико опосредованная в ничто пустая тень, в противоположность которой и через позна­ние которой, как многолико опосредованного ничто, само видение как раз и должно возвыситься до познания собст­венного своего ничтожества и до признания незримого, как единственно истинного.

Если нация утрачивает способность к свободной воле, она может лишиться и политической свободы. Вслед за чем чужая воля будет принуждать и к чужому пониманию свободы, которая ничем не будет отличаться от раболепия.

…религия есть утешение для не­справедливо угнетенного раба, однако религиозное чувство заключается, прежде всего, в том, чтобы противиться раб­ству и, если только мы в силах этому помешать, не дать унизить религию до простого утешения для пленных рабов. Тирану весьма приличествует проповедовать религиозную преданность и указывать на небо тем, для кого он не жела­ет оставить и малого места на земле; но нам, всем прочим, не стоит так торопиться усваивать себе восхваляемое им воззрение на религию, и если мы только можем, мы долж­ны помешать ему превратить землю в ад, чтобы пробудить в людях тем более страстную тоску по небесам.

Национальное воспитание как подчинение единой воле

Фихте предлагает идею нового национального воспитания, которая показалась оккупационным властям чем-то малосущественным – соображениями о преподавании нравственности и знаний подрастающему поколению. Но на самом деле речь шла вовсе не о детях и юношестве, а о системе воспитания нации, о единственном средстве сохранить жизнь немецкой нации. Размышляя о том, как формировать будущие поколения, Фихте дает наставление тем, кто задумывается над судьбой нации и предполагает личный вклад в национальное строительство. Начиная с себя – с воспитания себя самого. Национальное самосознание начинается с ясного познания, которое личность превращает в повседневную задачу, воспитывая при этом нацию в себе самой.

…приходится признать, что это воспитание прилага­ло все силы к тому, чтобы представить взору питомцев ка­кой-нибудь образ религиозного, нравственного, законопос­лушного умонастроения и всяческого порядка и благо­нравия, и что порой оно усердно призывало своих питом­цев отпечатлеть эти образы в своей собственной жизни; но что за редчайшими исключениями - которые, стало быть, не были обусловлены этим воспитанием, ибо в противном случае эти исключения необходимо должны бы были обна­ружиться во всех прошедших через это образование и яв­лялись бы как некоторое правило, но были вызваны други­ми причинами, - за этими крайне редкими исключениями говорю я, питомцы этого воспитания, все как один, следо­вали не этим нравственным представлениям и призывам, но побуждениям своего эгоизма, возникшего в них естест­венным путем и без всякого содействия воспитательного искусства; чем неопровержимо доказали, что хотя это вос­питательное искусство и было способно наполнить память несколькими словами и оборотами речи, а холодную и без­участную фантазию — несколькими смутными и бледными образами, но оно никогда не могло, однако, придать своей картине нравственного миропорядка такую живость, чтобы его питомца охватила пылкая любовь и тоска по этому ми­ропорядку и жгучий аффект, который побуждал бы его во­плотить этот образ в жизни и перед которым эгоизм опада­ет как увядшая листва; и что, стало быть, этому воспитано.

Без целостного образа будущего, без образа нации, воспитание оказывается пустым морализаторством. Оно принуждает к внешним формам, но не мотивирует на внутреннюю работу мысли, не создает из воспитуемого воспитателя. Не воспитание, а стремление к удовлетворению личных материальных потребностей становится источником повседневных решений индивида. И даже сословная солидарность (и вместе с ней – оторванность от народа) является лишь совокупностью эгоизмов со схожими стратегиями достижения частных интересов. Эгоизмы не могут сформировать нацию. Ибо совокупность индивидов – не нация, их совместный эгоизм – не национальный интерес.

…нам не остается иного выбора кроме того, чтобы нести новое образование абсолютно всем без ис­ключения, кто носит имя немца, так чтобы оно стало не образованием одного особого сословия, но образованием нации вообще как таковой и без всякого исключения для отдельных ее членов, и чтобы в нем (а именно в образова­нии сердечного благорасположения к правде) совершенно уничтожалось бы и исчезало всякое различие между сосло­виями, которое вполне может существовать по-прежнему в других отраслях развития; и чтобы, таким образом, среди нас возникло бы не воспитание народа, но самобытное не­мецкое национальное воспитание.

Воспитание происходит не через знание, а через познание. Если считать, что задача национального строительства – не процесс, подобный постройке дома, а подобный постройке города, который имеет свой архитектурный стиль и исторический центр, но никогда не прекращает обновляться, то речь следует вести о непрерывном процессе, которому в системе образования лишь придают правильную ориентацию.

…прежнее воспитание, самое большее, только призывало к доброму порядку и нравственности, но эти призывы оста­лись бесплодными для действительной жизни, которая образовывалась совсем по иным, абсолютно недоступным для этого воспитания основаниям. В противоположность ему, новое воспитание должно быть способно уверенно и безошибочно образовывать и определять согласно прави­лам действительные жизненные побуждения и движения своих питомцев.

Все, кто стали до сих пор добрыми людьми, стали такими благодаря своим естественным задаткам, переси­лившим воздействие дурного окружения, а отнюдь не бла­годаря воспитанию, ибо в противном случае все прошед­шие это воспитание должны были бы стать добрыми;

Призывы, которые содержатся в учебниках или в политических программах, мало чего стоят, если не связаны с практикой и не имеют подтверждения в повседневной жизни. Поэтому задача воспитателя или политического лидера состоит в том, чтобы а) ясно понимать жизненную ситуацию, б) иметь представление о национальном идеале, в) знать национальную психологию собственного народа, заложенные в ней священные символы и сюжеты.

Воспитать – значит, навязать убеждение, а не предложить выбор. Предложение выбора между добрым и злым – величайшая глупость, допускаемая как в либеральных политических системах, так и в либеральной системе образования. Это пороки прежних эпох, которым позволяют свободно распространяться и сводить в могилу нации и государства. Порок современной эпохи – выбор настолько свободный, что в нем уже нет представлений о добре и зле. Это выбор, больше напоминающий каприз, который назавтра может смениться другим капризом и другим произвольно подхваченным убеждением.

…в расчете на свободную волю вос­питанника заключается первая ошибка прежнего воспита­ния и отчетливое признание им своего бессилия и своей ничтожности.

…образовать самого человека - оно решительно и неспо­собно, и не намерено, и не желает, и что это образование воли оно вообще считает невозможным. Напротив, новое воспитание должно заключаться именно в том, чтобы на той почве, оценку которой оно взяло бы на свою ответст­венность, совершенно уничтожить свободу воли и поро­дить в воле, напротив, строгую необходимость принимае­мых решений и невозможность противоположного, пос­ле чего на эту волю можно будет уверенно рассчитывать и полагаться.

Образование существует только в том случае, если оно диктует свою волю и подавляет незрелую и невоспитанную волю воспитуемого, которую следует скорее определять как своеволие. И в полноте уверенности правильности диктуемых образцов поведения создает у воспитуемого такие мыслительные конструкции, которые позднее, когда диктат образования уже снят, ведут его по жизни в прежнем направлении как самостоятельную и творческую личность.

Всякое образование стремится произвести некоторое прочное, определенное и устойчивое бытие, которое уже не становится, но есть и не может быть иным, но только таким, каково оно есть.

Если только через воспитание мы видим надежное спасение нации и осуществление ее будущего, то возрождение нации не будет связано с игрой понятиями, в которых нет уже никакого искреннего переживания. Учитель, не переживающий понятиями, а лишь оперирующий ими, ничему не способен научить. Он может дать лишь мертвое знание, повторение понятий без связи с жизнью, воспитать черствого эгоиста, но не гражданина. Понятия «хотя и могут прояснить дело, но не способны сообщить нам что-нибудь о действительном существовании или ценности, - но каж­дый человек может проверить истину этих понятий только своим собственным непосредственным внутренним опытом».

В питомце никогда не следует побуждать способности познания, не побуждая в то же время любви к познанному предмету, ибо в противном случае познание омертвеет, и так же точно никогда не следует возбуждать в нем любви, не проясняя ее, в то же время, для познания, ибо в против­ном случае эта любовь ослепнет…

Итак, предлагаемое мною воспитание должно быть надежным и обдуманным искусством образовать в человеке твердую и безошибочную добрую волю…

Соотношение религии, философии и образования

Философский базис образования сам по себе мало чего стоит, если в национальной философии ослабло творческое начало. Оно возможно только в том случае, если нация творит свою историю и культуру. Чем меньше в нации творчества, тем формальнее философское образование и тем меньше аргументов в пользу такого образования. Оно становится лишь повторением наиболее удобных (формализованных) учений – прежде всего, обескровленных упрощенным переводом зарубежных учений.

…у народа с живым языком его исследования восходят до самых корней истечения понятий из духовной природы; в мертвом же языке они пытаются лишь проникнуть в смысл чужого по­нятия, сделать его понятным для себя, и, таким образом, они на самом деле бывают лишь историческими и герме­невтическими, а у первого народа они суть подлинно фи­лософские исследования.

Когда нации не во что верить, когда для нее священные символы и откровения предков – лишь повод для проявлений формальной политической лояльности или создания сектантских объединений (использующих кликушеские формы апологетики или отрицания), исчезает интерес к мудрости древних. Имена древних мыслителей больше ничего не значат, а если кого-то и интересуют, то лишь с целью демонстрации учености и соответствия формальным статусам в науке. Но если древняя мудрость становится частью образования, и находятся творческие натуры, исследующие ее, наследие предков захватывает нацию. Общая для всех (или многих) народов древность становится достоянием только тех наций, которые сами признают и познают древность как свою собственную, как родовое наследство.

…облеченные в новую форму, образы Древнего ми­ра, явившись среди той части первоначального племени, которая, сохранив природный язык, осталась в непрерыв­ном потоке первоначального образования, привлекут к себе и ее внимание, и побудят ее к самодеятельности, - те са­мые образы, которые, останься они в прежней форме, про­шли бы, может, мимо нее незамеченными и неуслышанны­ми.

Боги древности уже не могут тревожить наших чувств, а тем более, открывать нам сверхчувственное. Современные религии моложе философии, но включают в себя философское знание как предчувствие религиозных истин. Более поздняя философия тщится встать над религией или даже полностью заменить ее. В значительной мере это связано с заказом отделившихся от нации властителей и задач интернациональных сил, которым религия мешает как конкурент, подлежащий устранению ради целей властвования и обогащения. Именно поэтому первоосновы религии, бывшие столь очевидными и впечатляющими для древних народов, сегодня скрыты формальным ритуалом. Реформация – единственное масштабное явление европейской истории, когда народам внезапно и на короткое время эти первоосновы вновь открылись. Откровение приходило многим праведникам и даже народам, многим было ведомо прозрение и частное или частичное возвращение к апостольскому христианству, но для Фихте важны были именно прозрения Реформации. Для нас они остаются скорее историческим материалом, потому что русским не была ведома масштабная бюрократизация Церкви, развившаяся в католичестве.

Когда впо­следствии в руки народов попали подлинные, а не поддельные памятники древней образованности, и тем са­мым в них зародилось влечение к самодеятельному мыш­лению и пониманию, то, коль скоро отчасти влечение это было для них свежей новостью, отчасти же не сдержива­лось наследственным страхом перед богами, противоре­чие между слепой верой и странными вещами, которые с течением времени сделались предметами этой веры, должно было поразить их даже сильнее, чем римлян в ту пору, когда к ним впервые пришло христианство.

Христианство играет для нации ту же ценность, что и национальные гении еще с дохристианских эпох. Неспособность к христианству – страшный порок нации, которая либо мечется в постоянной неуспокоенности и неудовлетворенности своим знанием сверхчувственного, либо сокращается до размеров группы, из которой христианство все-таки сформирует общину.

Как бы низко ни пало христианство, в нем всегда остается все же основной элемент, в котором заклю­чена истина и который наверняка возбудит жизнь, если только это действительная и самостоятельная жизнь; это вопрос: что мы должны делать, чтобы обрести блаженство? Если этот вопрос попадал на мертвую почву, где или во­обще склонны были сомневаться в том, можно ли всерьез говорить о возможности какого-то блаженства, или, даже и допуская эту возможность, все-таки не имели твердой и решительной воли стать и самому блаженным, - то на по­добной почве религия уже с самого начала не вмешивалась бы в жизнь и волю, но витала бы только бледной и колеб­лющейся тенью в памяти и воображении, а потому, естест­венно, и все дальнейшие попытки прояснить состояние имеющихся в народе религиозных понятий…

Для европейской истории фигура Лютера имеет особое значение. В ней представлена мощь сверхчувственного, которое затронуло вполне обычного человека.

Классической и тонкой образованностью, учено­стью, другими преимуществами его превосходили не толь­ко иностранцы, но даже и многие люди в его собственной нации. Но им завладел всемогущий мотив — страх за вечное спасение душ, — и этот мотив стал жизнью его жизни, и всякий раз именно этот мотив становился последней гирей на весах его решения и сообщал ему силу и дарования, ко­торым удивляются потомки. Пусть другие люди преследовали в реформации мирские цели, - они никогда не побе­дили бы, если бы во главе их не стоял предводитель, кото­рого воодушевляло вечное; и если этот вождь, всегда ви­девший, что на карту поставлено вечное спасение всех бес­смертных душ, спокойно и бесстрашно выступал навстречу всем духам ада, то это совершенно естественно, и в этом вовсе нет никакого чуда. Это только еще одно доказатель­ство немецкой серьезности и присутствия духа.

В непрерывном ходе истории от древности к современности Фихте увидел особую религиозно-философскую миссию немцев, узнавших своих гениев – Лютера и Канта. С ними Фихте связывает два прозрения, открывшие путь к христианизации сознания, а значит – к становлению национального самосознания.

…Подлинная религия в форме христианства была зачатком нового мира, и совокупной задачей его было вплести дух этой религии в наличную образованность древности и тем самым одухотворить и освятить эту древ­ность. Первый шаг на этом пути состоял в том, чтобы от­делить лишающий свободы внешний авторитет формы этой религии от самой религии, и ввести также и в религи­озную область свободное мышление древности. К этому шагу побудила заграница, а сделал его немец. Второй шаг, который есть, собственно, продолжение и завершение пер­вого, был тот, чтобы найти эту религию, а с нею и всяче­скую мудрость, в нас самих, - этот шаг также подготовила заграница, а осуществил его немец. Следующий шаг, ко­торый стоит сегодня на повестке дня в вечном времени духа - это совершенное человеческое воспитание нации.

Тот же путь открыт любому национальному становлению. С одной лишь поправкой, которая лишает протестантизм всяких преимуществ. Авторитет формы, отделенный от содержания религии, отделяет от этого содержания и живые образы древности и образы самой религии, которые необходимы для воспитания христианина и еще до всякого воспитания могут быть обнаружены им в устремлениях собственной души. Форма теряет творящее начало, а содержание утрачивает ясные очертания. Диктат формы для образованного национального самосознания вредит ему, но для восходящего к вершинам мудрости самосознания диктат формы обязателен как обязательно подчинение мышления ученика воле учителя.

Фихте пишет о сковывающих философию привязанностях: к обслуживанию церковной бюрократии у схоластов; к буквальному чтению Евангелия у немецких протестантов; к выводам «естественного рассудка», лишенного нравственной опоры и образованности; к «загранице» (теперь мы сказали бы «Запада»). Все эти привязанности были формой неверия, ставшего в последнем случае для философов неким «почетным отличием». Приходя в своих наиболее глубоких помыслах к тем же истинам, которые намечены уже в христианском вероисповедании, западные философы, тем не менее, могли этим кружным путем приводить к вере тех, кто слепо верил в мощь атеистической науки и отвращался от искаженных бюрократией форм христианства. Этот путь, тем не менее, могли пройти лишь немногие, и атеизм на Западе стал новой религиозной формой, образовавшей сумму «верований» современного западного государства, влекущего нации к закату.