Чужие слова и родные смыслы

Современная глобализация имеет черты, которые в прежние эпохи соотносились с оккупацией. Прежде всего, в области культуры и национального самосознания. Внедрение в обыденный оборот чужих слов и чужих символов, не имеющих никакой связи с историей нации и национальным мифом, отрывает людей от собственных родовых корней и формирует из них не культурную нацию, а варварскую среду, порабощенную не только духовно, но и физически: людям без культурных корней нет необходимости иметь какие-либо гражданские, социальные, политические права, нет надобности заботиться о судьбе нации и государства и принимать участие в решении ключевых вопросов, формально указанных в конституционных законах.

Если бы теперь мы сказали немцу вместо слова «гуманность» слово «человечность» (как первое слово и следует переводить буквально), он по­нял бы нас без дальнейших исторических объяснений; только он сказал бы: не очень-то это много, если ты чело­век, а не дикий зверь. Но немец сказал бы это (чего, ко­нечно, никогда не сказал бы римлянин), потому что в его языке человечность вообще осталась чувственным поняти­ем, но так и не стала символом сверхчувственного, как у римлян, оттого, может быть, что наши предки давно уже приметили отдельные человеческие добродетели и дали им символическое обозначение в своем языке, прежде чем им пришла в голову мысль сочетать все эти добродетели в едином понятии, и притом как противоположность живот­ной природе…

Если бы, далее, немцу, вместо слов «популярность» и «либеральность» я сказал «искание благосклонности тол­пы» и «удаление от раболепия» (как эти слова и следует переводить буквально), то в уме его, прежде всего, не воз­никло бы даже ясного и живого чувственного образа, ка­кой, бесспорно, являлся при этих словах в уме римлянина древнейшей эпохи. Этот римлянин каждый день видел пе­ред собою податливую учтивость честолюбивого кандида­та ко всем людям без разбора, как и припадки раболепия, и эти слова живо преображали в его уме известные ему явле­ния. С изменением формы правления и с введением хри­стианства римлянин позднейших времен лишился уже по­добных зрелищ, — ведь у этого римлянина, в особенности из-за чужеродного ему христианства, которое он не в силах был ни отвергнуть, ни вполне усвоить себе, его собствен­ный язык вообще в немалой части стал чахнуть прямо на устах. И как же возможно было бы теперь с живой нагляд­ностью передать этот, уже и на собственной своей родине полумертвый, язык чужому народу? Как можно было бы передать его нам, немцам? Что же касается, далее, данного в обоих этих выражениях символа духовной действитель­ности, то в популярности уже изначально заключается не­которая низость, которая от нравственной порчи нации и ее государственного устройства обманным путем обращается

Немец никогда не согласится на этот обман, если только он будет предложен ему на собственном его языке. А если «либеральность» ему переведут, сказав, что она означает такого человека, у ко­торого не рабская душа, или, применительно к нравам нового времени, у которого не лакейский образ мысли, то он, опять-таки, ответит вам, что и это, значит, не очень-то много.

Порча, наводимая на нацию чужими понятиями и символами, тем вреднее, чем меньше в этом чужом отражения чужой жизни. В этом случае вместе с болезнью никак нельзя получить и лекарство от нее. Именно так обстоит дело с либерализмом, в котором осталось одно лишь лицемерие, одна бюрократическая форма, одни словеса и никакого смысла. Если в формах римского права и римской риторики для немцев все же оставались какие-то признаки исторической правды и именно о ней могли свидетельствовать древние тексты, то для русских либерализм Запада совершенно мертв. Он мертвее и губительнее всех лозунгов и символов советской эпохи, которые на глазах русских людей потеряли всякий смысл. И если теперь кто-то пытается возродить жизненность этих лозунгов и символов, то он будет наталкиваться на упрямое сопротивление и требование доказывать связь коммунистического наследия не только с прошлым (как славным, так и позорным), но и с современностью. А также найти (если это вообще возможно) в коммунизме хоть что-то родное русскому человеку. Как и для либерализма, эти поиски лишены смысла, ибо как и либерализм, коммунизм для русских был чужим, занесенной из заграницы ветрами политических бурь «модной болезнью».

Но, далее, в эти символические выражения, уже и в чистом виде своем возникшие у римлян на весьма низкой ступени их нравственного образования или прямо озна­чавшие у них низость характера, в ходе дальнейшего раз­вития новолатинских языков привнесли еще значение не­серьезности в отношении к общественным делам, само­унижения, бездушного легкомыслия, и внедрили эти оттенки смысла также в немецкий язык, чтобы, представ­ляя нам картины древности и заграницы, втихомолку и так, чтобы никто не сумел ясно приметить, о чем идет речь, доставить и в нашем обществе почет и вес всему только что названному. Такова была всегда цель всякого вмеша­тельства, и таков бывал его результат: сперва погрузить слушателя из непосредственной понятности и определен­ности, какая свойственна всякому изначальному языку, в темноту и непонятности; затем обратиться к возникшей в нем от этого слепой вере с объяснением смысла новых слов, в котором он теперь нуждается; и, наконец, так сме­шать в этом объяснении добродетель с пороком, чтобы слушателю нелегко было вновь отделить их друг от друга. Если бы то, чего, собственно, должны хотеть эти три ино­странных слова (если они вообще чего-нибудь хотят), мы выразили бы немцу на его языке и в привычной для него сфере символов, как «человеколюбие», «общительность», «благородство», то он понял бы нас, а названные выше низменные значения никогда не удалось бы протащить подтасовкою в эти словесные обозначения. На всем пространстве, где звучит немецкая речь, подобное облачение слов покровом непонятности и темноты происходит либо от неумелости оратора, либо от его злого умысла.

Злой умысел политических ораторов состоит в том, что при тиражировании их риторических приемов происходит уничтожение ячеек сознания, которые должны были бы заполняться тем, что воспитывает и объединяет нацию. Коммунисты и либералы объединяют свои политические армии и устраивают турниры на выборах с заранее известным результатом: формально власть вновь поделена голосами избирателей, а на деле нация остается лишенной свободы и находится под контролем внешних сил. Оккупационных сил иной нации или оккупационных сил армии глобальной олигархии. Тем самым в лице коммунистов и либералов всех мастей мы видим очевидные организаторов разложения и умерщвления нации, которое начинается с убийства ее самосознания и ликвидации системы национального образования – всех тех общественных инструментов, которые ежедневно формируют нацию, подтверждая жизненность ее исторических символов и их смысловую наполненность.

В языке, который всегда оставался живым языком народа, сверхчувственная его часть является символической, на каждом шагу развития подытоживая в себе всю целокупность чувственной и ду­ховной, зафиксированной в языке жизни нации в совер­шенном ее единстве, чтобы дать обозначение понятию, также не произвольно, но с необходимостью происшедше­му из всей прежней жизни нации, так что из этого понятия — и из его обозначения — зоркий глаз непременно сумеет воссоздать вновь, шаг за шагом, всю историю образования этой нации. А в мертвом языке, в котором, когда он был еще жив, эта часть его была в точности такова же, после его насильственной смерти эта часть языка стано­вится бессвязным собранием произвольных и не допус­кающих никакого дальнейшего объяснения знаков для столь же произвольных понятий, так что и те и другие только на то именно и годятся, чтобы их просто заучивали назубок.

Национальное образование живо настолько, насколько каждый его сюжет имеет нравственное наполнение и служит образцом для перенесения древнейших смыслов существования нации в современность. Что-либо знать нужно только для того, чтобы понимать эти смыслы. Если же задача знания ставится на первое место, то оно обращается в тупое заучивание, заполнение сознания бессвязной информацией, которая не может быть использована помимо тестовых испытаний с целью получения формального свидетельства об определенном уровне образованности. Реального образования в таком случае нет, а ненужное знание стремительно забывается. Огромные ресурсы, которые бросаются на поддержание институтов образования и образовательный процесс, оказываются растраченными зря.

Нация выталкивается из истории, если во главе ее оказываются экспериментаторы, воплощающие на практике свои заумные и бездушные изобретения. Эксперимент на людях заканчивается разрушением связи между образованными слоями и народом, а затем распадом самой нации. В немецкой и русской истории такое происходило неоднократно, и из этого пора сделать важные выводы. Выбирая систему образования, мы выбираем и свое будущее. Если духовное образование отделяется или выделяется в системе образования (или вообще изгоняется), то жизнь и образование совмещаются лишь случайно: духовному возрастанию личности служит лишь личный опыт, а опыт поколений отделен от него пустым знанием. Само образование лишается целеполагания: влиять на жизнь, воссоздавать ее основы. Оно может только занимать, иногда развлекать, но не обучать и не воспитывать.

Наука об обществе

Национальное единство возникает не из общности территории и истоков культуры и не является следствием решения задачи государственного управления вообще. Нация может формироваться из народа только теми управленческими решениями, которые направлены на его сознание.

…разумное государство невозможно построить искусственными мера­ми из любого налично данного материала; нацию нужно сначала образовать и воспитать до такого государства. Только та нация, которая решит сначала, действительно и на деле, задачу воспитания совершенного человека, решит затем и задачу создания совершенного государства.

Бюрократия видит в государстве только форму своего господства, и не в состоянии понять, что национальное содержание является единственным условием долговременного существования государства. Бюрократия воспринимает государство, нацию, общество – как механизм, в котором то и дело обнаруживаются лишние или сломанные детали. Наладка этого механизма все время видится как его упрощение.

Если прежний ход общественных дел застопорится, то знатоки государственного искусства не умеют объ­яснить себе этого иначе, как тем, что, вероятно, в механиз­ме износилось одно из колес, и для спасения дела не знают иного средства, кроме того, чтобы вынуть из машины по­врежденные колеса и заменить их новыми. Чем более зако­ренеет человек в этом механическом воззрении на общест­во, чем большую сноровку он обнаруживает в упрощении этого механизма, стараясь сделать все части машины воз­можно более равными друг другу, и трактуя все части как однородный материал, - тем большим знатоком государственного искусства он слывет, и слывет в наше время по праву; ибо от таких, кто колеблется в нерешительности и не способен усвоить себе никакое твердое воззрение, вреда бывает еще того более.

Нет большого вреда обществу, чем вред от механической передачи знания в порядке изложения механической концепции всякого знания (в том числе и о самом обществе). Уравновесить вред от такого подхода может понимание того, то такое знание крайне поверхностно и пригодно только для механической деятельности. В таком случае механическое знание будет осваиваться как необходимое для поддержания жизни, но основу образования будет создавать все-таки органическое знание, в котором присутствуют также и мотивы обретения знаний вообще – то есть, познание.

Образование моделирует тот общественный порядок, который образованный гражданин должен будет поддерживать и укреплять. А это возможно только в случае подавления своего частного эгоизма и устремления к тем формам деятельности, которые преследуют общественное благо: «индивид, жертвуя собой, станет укреплять и умножать благосостояние целого». Но не всякому общество может и должно предоставлять право работать на общественную пользу. Любая профессия может подразумевать такое благо (и кто его подразумевает, восходит на высший уровень профессионализма), но публичное признание такого статуса касается далеко не всех профессий и не всех профессиональных статусов. Поэтому и в процессе получения образования можно «дозволять добровольные жертвы лишь тому из них, на которого в течение известного времени не было никаких жалоб в отношении первой добродетели ...тому же, кто еще не тверд в самом себе при соблюдении правильности и порядка, в таком дозволении отказывать». Сначала устойчивое следование общественному закону, подчинение своих эгоистических влечений понятию о целом (семье, общине, нации), и только потом – допущение деятельности, для которой предусмотрено публичное общественное поощрение. В детском возрасте может быть поощряем только тот талант, которому свойственно бескорыстие, умение переступать через позывы эгоизма, привычка исполнять общественные функции не ради поощрения. Во взрослой жизни это означает сначала укоренение в своей профессии и обыденных социальных функциях, и только потом – приобретение права на публичное творчество, в частности – на политическое действие, право представлять интересы других.

Нравственное поведение должно поощряться общественным статусом и деятельность, предполагающими публичную оценку этого статуса и этой деятельности как общественно значимых. Что касается нарушения нравственного порядка и проступков, то совершенное публично должно публично и наказываться и осуждаться. При этом «во всех тех случаях, когда наказание не сопровождается стыдом, вос­питанию приходит конец, и наказание представляется то­гда просто насилием, которым питомец высокомерно пре­небрегает и смеется над ним». Публичность не позволяет развиваться бесстыдству, которое в крайних формах переходит в цинизм. В то же время, при несправедливом осуждении цинизм становится единственным средством сохранить внутреннее достоинство, а это означает, что оскорбительные и несправедливые формы осуждения будут иметь эффект, противоположный желаемому.

Воспитание в образовательном процессе служит пониманию грани между справедливым и несправедливым, нравственным и безнравственным. Если в процессе обучения такое понимание не складывается, то не будет создано никаких препятствий развитию эгоизма, а стремление к публично одобряемым общественным статусам будет тождественно карьеризму.

Образовательная система должна в мягкой форме передавать своим питомцам представление о нравственном и общественном законе, которым впоследствии придется следовать, имея в виду поощрение и осуждение от общества, которые упреждаются голосом совести.

Механизм образования, как и механизм общества, двигает духовная сила, которая обретается вне механизма. Она принуждает механизм к действию. Поэтому проблема государственного управления состоит в том, чтобы отыскать эту силу.

Фихте возвращается к тому, что источником духовной силы, движущей общество, могут стать только такие новые поколения, которым дано правильное национальное воспитание. Следовательно, образование оказывается самым существенным для национального строительства делом.

Общинное воспитание, роль семьи

Превращение образования в дело корпорации профессиональных учителей и преподавателей – верный способ погубить нацию. Подрастающие поколения поступают в бесконтрольное распоряжение людей, оторванных от жизни сообществ, в которых предстоит жить будущему гражданину или специалисту. Эгоизм – единственное, что может быть результатом воспитания в такой закрытой корпорации. Поколения эгоистов станут не согражданами, а конкурентами, не гнушающимися ничем в попытках завладеть максимальным богатством и обеспечить себе максимальные комфорт и безопасность.

Воспитание состоятельно только в случае, когда границы образовательной корпорации становятся открытыми для общества. Прежде всего – для родителей. Воспитание в школе должно быть продолжением воспитания в семье. А семья продуктивно воспитывает только когда она «ячейка общества» - часть общины.

…первым образом того порядка общения, начертать который мы побуждаем дух нашего питомца, станет образ общины, в которой живет он сам.

Правильный общественный порядок предполагает высокий статус семьи и широкие условия вовлечения семьи (а не индивида) в общинную жизнь. Через систему образования, открытую обществу, правильный порядок воспроизводится. И так воспроизводится нация.

В действительной жизни каждому индиви­ду в этом общественном порядке постоянно приходится отказываться, ради целого, от весьма многих поступков, которые он без колебания совершил бы, будучи в одиноче­стве; и потому целесообразно было бы, чтобы законода­тельство и школьное преподавание, которое будет на нем основано, представляло каждому индивиду всех прочих индивидов питающими такую доведенную до идеала лю­бовь к порядку, какая в подобной силе не свойственна, быть может, в действительности ни одному из них, но должна быть присуща им всем; и чтобы это законодатель­ство достигло, таким образом, значительной строгости и предписывало воздерживаться от весьма многих поступ­ков. К этому недеянию, как безусловно должному и тому, на чем основано существование общества, следует прину­ждать, если потребуется, даже и страхом перед совершаю­щимся наказанием; и уголовный закон этот следует испол­нять безусловно без всяких послаблений и исключений. Подобным применением страха как влечения мы не причи­ним никакого вреда нравственности питомца: ведь таким способом мы хотим побудить его не к добру, но только к воздержанию от того, что является в этом устройстве злом.

Принудительная сила государства и общества – минимальное условие общежития. И в этом смысле «всякая власть от Бога». Потому что без этой власти никакого предела распространению зла поставить невозможно. В то же время, не власть создает творческое начало в человека, которое воплощено в любви. Любовь не может существовать подневольно. Соответственно, устройство общества должна предполагать широкие свободы, позволяющие развиваться добрым началам человеческой натуры.

Образование предполагает общинную жизнь (моделирование жизни общины в условиях образовательного коллектива), семейную жизнь (подчинение семейному контролю и получению многих навыков через семью) и частную жизнь (поиск внутренних мотивов к получению знаний и внутреннего нравственного закона). В идеальных условиях все три компонента отношений к образованию складываются в единую систему и взаимно поддерживаются: община и семья контролируют процесс образования; образовательный коллектив связан с общиной и семьей и контролирует процесс формирования личности; частные переживания и личные усилия при получении знаний отражаются не только в поощрении успешно обретенных познавательных навыках, но и в открытии новых возможностей в общинной жизни.

В условиях, когда нация еще не сформирована и объединена преимущественно образованными слоями и аристократией, связь между общиной, семьей, образовательной системой, индивидом непрочна. Становление нации требует волевой функции, исходящей от государства, которое создает нацию из имеющегося «материала» - культурного и человеческого. В этом случае (в условиях, когда Фихте выступал со своими речами) «воспитание, особенно в трудящихся со­словиях, совершенно невозможно ни начать, ни продол­жить или завершить в доме родителей, и вообще не отделяя детей совершенно от их родителей. Тягота, страх за на­сущный заработок, мелочная пунктуальность и корысто­любие, тесно с этим связанные, непременно заразят и де­тей, обременят их души и помешают им свободно воспа­рять в мир мысли».

Существует множество примеров успешной организации образовательного процесса по типу монастыря, когда выпускники учебного заведения оказывались вне влияния семьи и демонстрировали новый по отношению к семье тип личности – образованного и нацеленного на общественную пользу человека. И любящая семья соглашалась на это. Потому что понимала: «мы должны удалить их из нашей заразной своими ис­парениями атмосферы и устроить для них более чистое жилище. Мы должны поместить их в общество людей, которые, каковы бы ни были они в остальном, усвоили бы себе однако постоянным упражнением и привычкой уме­ние отдавать себе отчет в том, что дети смотрят на них, и способность держать себя в руках по крайней мере до тех пор, пока дети на них смотрят, и знание того, какими мы должны являться перед нашими детьми».

Напротив, когда жизнь государственных институтов пришла в упадок, нация угнетена, а система образования разложилась и десятилетиями выпускает в жизнь невежд и эгоистов (условия современной России), вмешательство в образовательный процесс семьи и общины является необходимым. Отстранение от образовательного процесса родителей, подчас имеющих значительно более высокий образовательный статус и нравственную устойчивость, чем учитель, означает лишь дальнейшее разложение нации.

То же различие между задачами становления и возрождения нации диктует отношение к проблеме совместного обучения полов. Если во времена становления немецкой нации Фихте указывает, что разделение мальчиков и девочек «уничтожило бы многие основные разделы воспитания совершенного человека», что «предметы преподавания для обоих полов одни и те же», а «различие же в выполняемых работах нетрудно соблюсти и при совмест­ности всего остального воспитания», то в условиях, когда нация погрузилась в кризис, и отношения полов с юных лет лишились нравственной чистоты, разделение полов в образовательном процессе становится необходимым. Раздельное обучение позволило бы восстановить необходимую дистанцию, утраченную в период, когда половая распущенность и цинизм стали общераспространенной модой.

Устройство общежития должно быть таким, чтобы инди­вид не только был вынужден воздерживаться от поступков ради целого, но чтобы он мог также и действовать и дея­тельно работать ради этого целого. Помимо духовного раз­вития в учебе, в этом общежитии питомцев есть еще и фи­зические упражнения, и механический, однако облагоро­женный до идеала труд - земледелие и некоторые ремесла.

То, что приведено у нас в полный упадок – развитие физической культуры и трудовое воспитание – являются важнейшим элементом продуктивной системы образования. Привычка к здоровому образу жизни и способность обеспечивать свое существование простейшими видами труда, необходимые взрослому человеку перестали быть частью школьной системы. Это говорит о том, что нация утратила понимание основ своего существования. Если поколения, входящие во взрослую жизнь, не способны обеспечивать свою частную жизнь, то нация идет к упадку. Если выпускник школы ничего не умеет (хотя может много знать), то без гипертрофированного развития эгоизма станет для его средством выживания. То же и для выпускника вуза, который не способен по завершении обучения приступить к профессиональной деятельности и вынужден будет обманывать всех, кто нуждается в этой деятельности. Всеобщий эгоизм и всеобщий обман, деградация нравственная и физическая, очень быстро уничтожат нацию.