Ваша жизнь кажется вам серой и унылой? Вас никто не понимает? Опускаются руки? Мир несовершенен? Ушла жена? Муж пьёт? Проблемы на работе? Банки отказывают в кредитах? Госдума запрещает кружевные трусы? Препод влепил пару? Морщины вокруг глаз? Дизайн iOS-7 не вдохновляет на новые стартапы? «Спутник и Погром» продался Кремлю? Надоело летать эконом-классом? Носить нечего? В лапшичной на Покровке испортилась карбонара? Начальник — козёл? Не дали визу в США? Танцевали на корпоративе голышом — утром увидели видеоролик на фишки.нет? Всё тлен? Не хватает на Ауди, придётся ездить как лох на Хундае? На Ваших пяточках появились трещины? Вы непонятно зачем взрослеющий урод с кризисом среднего возраста, у которого с похмелья трещит башка?

Донбасс. Тренд этого лета, самое модное направление для самых креативных, нестандартно мыслящих и просто красивых людей. Виза не нужна. Другие документы, в общем, тоже не обязательны. Придумайте, зачем вам туда надо, и поезжайте. Проблемы исчезнут сами собой: банк даст кредит, пяточки превратятся в произведение искусства, исчезнет похмелье. Донбасс — ощути мечту на вкус!

Зачем мне туда было надо? Я никогда не был на войне, не любил войну, не служил в армии, не умею обращаться с оружием (к тому же журналисту брать железо в руки нельзя), у меня даже ОБЖ в школе не было. Я не занимался всерьёз экстремальными видами спорта, а людей, прыгающих с парашютами или катающихся на байках со скоростью 100500 километров в час, считаю клиническими сумасшедшими. Я вырос в интеллигентной семье и сам такой же интеллигент.

Андрей Никитин в штабе «Светлой Руси» с талисманом гуманитарных миссий — енотом Лаврентием

Зачем мне туда? При чём тут я? Гуманитарный груз, который мы собрали, всё равно доставят: конвой опытный, ему можно доверять. Национализм-патриотизм? У 99% людей они прекрасно уживаются в голове без войн. «Проверить себя»? Когда находишься без оружия под миномётным обстрелом, от тебя мало что зависит. Журналистская деятельность? Я не репортёр, у меня нет опыта людей из «РИА», «ИТАР-ТАСС», «Лайф-Ньюз» или «России-1», а у «Спутника» нет тех возможностей, которые есть у этих каналов и агентств. Мои регулярные сводки из Луганска и окрестностей, продолжающиеся три дня, мало кому интересны: всё это уже и так есть в изобилии. Карьерных соображений никаких. Миллион долларов за это не платят. Зачем. Там. Я.

Тем не менее, ребята из «Светлой Руси» грузят по машинам гуманитарку, водитель перед выездом читает молитву, все крестятся. Я тоже крещусь, и, кажется, не до конца понимаю, что делаю.

Мы грузимся в моторы и выдвигаемся. Со мной в машине байкер лет тридцати с добрыми глазами и сербскими предками, который любит периодически наведываться в Косово-Метохию на месяцок, оставляя семью отдыхать на море в Черногории. Второй — двухметровый сталинист того же возраста с внешностью плакатного эсэсовца (впрочем, то же самое можно сказать и про байкера) и, наконец, третий — Нарцисс постарше, который больше всего на свете любит фотографироваться с оружием. У всех военный или, как минимум, армейский опыт.

Идём колонной в четыре машины, полиция за всю дорогу ни разу не придумала повод, чтобы остановить нас. Нарцисс очень хочет, чтобы с ним было интервью, но не может убедительно объяснить, зачем. Мы едем по ночной Москве, и я вспоминаю, когда ещё я по ней ездил. Возвращался навеселе из ресторанов, катался на шахид-такси по жутким впискам в юности, усталый уезжал с работы в три часа ночи, спешил на ночные поезда в Санкт-Петербург, провожал женщин, приезжал пьяным с адских концертов. Я много раз ездил по ночной Москве, но никогда — в камуфляже и с бронежилетом в багажнике, по пути в зону боевых действий.

Ближе к Воронежу восходит солнце, пейзажи средней полосы сменяются южными. Я вижу это в первый раз и понимаю, что очень хочу всё то же самое увидеть и во второй. Говорят, когда женщина беременна, ей кажется, что вокруг одни беременные. Когда едешь на войну, тоже много что кажется. Из слов звучащих по дороге песен мозг невольно выхватывает «смерть», «погибаю», «мертвец», «труп». Оказывается, во многих самых невинных песнях такие слова есть. Словосочетания типа «последний день», «без меня», «вот и всё», «умираю без тебя» начинают играть новыми смыслами. Я прошу переключить радио на англоязычную волну, на ней звучит «In the death car». Определённо, вокруг одни беременные.

Гуманитарная помощь едет на двух машинах, одна из которых — коммерческая «Газель» с газовым баллоном, которая в пути трижды ломается и в горку едва идёт 50 км/ч. Эту Газель еле-еле нашли: до границы все ехать отказываются. Мы приезжаем на два часа позже намеченного и не успеваем пройти вместе с той колонной, которую в результате через полчаса накроют миномётами. Я стараюсь не выводить причинно-следственную связь между молитвой и нашей тормозной «Газелью».

Ужинаем в летнем кафе какого-то приграничного городка на российской стороне. Обстановка напоминает курорты Краснодарского Края: зелено, играет жутковатая попса, пахнет южными растениями, вокруг летают здоровенные жуки и ползают нетипичные для северных широт каракатицы. Ощущение, что после ужина будет не война, а дискотека, за холмом — не позиции украинских военных, а море, и вокруг меня должны быть девочки в бикини, а не мальчики в камуфляже.

Тем не менее, вдалеке слышны выстрелы гаубиц, снаряды в очередной раз попадают на русскую территорию, горят дома. Разумеется, это надо ехать срочно снимать, но все подступы к локейшену уже перекрыты полицией и военными. С нами ещё один мистический корреспондент, которого я окрестил Мотиватором.

Наше предстоящее передвижение по территории мятежной ЛНР обеспечивает, скажем так, Министерство туризма Республики. Не поехать туда, где сейчас рвутся снаряды, может любой идиот: просто берёшь и не едешь туда, где рвутся снаряды. Согласитесь, несложно. Важно другое: знать, где снаряды БУДУТ рваться через полчаса, где через час, а где в ближайшее время не будут. Где засады, где работает снайпер, на какой горке сидит миномётчик, когда он там появился (успел ли пристреляться), куда собираются бить пушки. Эта информация самая ценная, и из её совокупности возникает решение, когда и по какому маршруту идти. Что-то типа миссии в Форт-Боярде, когда участник должен пройти по какому-то бревну сквозь ряд боксёрских груш, раскачивающихся поперёк в разные стороны, и взять ключ. Только груши качаются по законам физики, а миномёты и гаубицы бьют по законам военного времени. Становится понятно, как несчастные беженцы, пытающиеся самостоятельно прорваться там, где вроде бы тихо, попадают под обстрелы, снайперский огонь и мины.

Вечером выясняется, что ехать слишком опасно, и мы ждём до утра. Ночлег обеспечивают добрые люди. Внезапно встречаю Александра Жучковского. Он только что вырвался из Славянска, попав под танковый обстрел вместе с русскими добровольцами-новобранцами, с которыми ехал в автобусе. Об этом случае он писал в своих аккаунтах, я перед выездом как раз читал, и пока мы ехали по России (около 1000 км), он выходил из Славянска (около 300 км). Выходя из зоны боевых действий, иногда приходится переждать, пока очередная груша откачнётся на безопасное расстояние и коридор вновь освободится.

Александру пора ехать в Питер, его ждёт машина, мы лишь успеваем познакомиться и пожелать друг другу удачи. Шутим, что «Спутнику и Погрому» пора устраивать встречу с читателями в Луганске и открывать там филиал. Рядом с ним Олег Мельников, не до конца оправившийся от контузии. Просит: «Ребята, только не умирайте». Обнимаемся, парни уезжают. Рокировка с Жучковским мне отчего-то кажется добрым предзнаменованием. Мол, если уж мы здесь увиделись, то в Петербурге тем более должны.

Сидим у добрых людей. Я курю в три раза больше обычного. Собственно, если у «здорового курильщика» бывают перерывы на пять минут на перекур, то у меня наоборот — перерывы на отсутствие перекура. Прогуливаюсь. Возникает галлюцинация, будто бы передо мной в рамках «слива Новороссии» начинается, будем так говорить, оффлайновое мероприятие компании «Wargaming». Добрые люди просят окончить прогулку и не снимать.

Самое сложное — ждать. Томительное ожидание рождает слишком много ненужных мыслей. Приехали вечером — полчаса выясняем, безопасно ли идти через границу. Нет, небезопасно. Ночуем, командир говорит, что старт завтра в десять. Просыпаюсь в пять утра от того, что начинают петь петухи (здесь люди попроще, слово «петух» вызывает однозначные ассоциации, поэтому мне говорят, что я «встал с правосеками»). Хожу маюсь. У добрых людей живут кролики, на дверях клеток — прозвища и пол. Одного зовут Янык, и его в клетке почему-то нет, что рождает серию понятных шуток. Выезд опять переносится.

Российско-украинская (если угодно — российско-луганская) граница на замке, только с украинской стороны этот замок обеспечивают не пограничники, а сразу миномётчики, автоматчики, пулемётчики и артиллеристы. Министерство туризма подтверждает более-менее безопасный коридор только к вечеру. Колонна собирается. С нами две машины с гуманитаркой от КПРФ, две от ЛДПР, четыре наших плюс провожатые. Легковушки, на которых добиралась часть нашего моба, оставляем у добрых людей, и ни у кого не возникает мысли, что с ними что-то может случиться. В Москве некоторые побаиваются парковаться там, где из окна не видно машину, а уж оставить её во дворе в другом районе — и вовсе Мужественный Поступок.

Все вынимают сим-карты. Их нужно заворачивать в фольгу (подойдёт от сигаретных пачек). Из телефонов обязательно вынимать батарейку. Айфоны с собой брать нельзя (батарейка не вынимается). Я оставляю свой в легковушке и тоже за него совершенно не переживаю.

Снова молитва. Проверяем рации, обмениваемся позывными. Меня спрашивают: «Какой у тебя позывной?» На секунду зависаю. Сроду у меня не было никаких позывных. Понимаю, что задержка с ответом более секунды в предстоящих условиях недопустима и машинально говорю: «Фунт». Садимся по машинам и стартуем.

Мы долго и запутанно идём по российской территории, понять, где мы конкретно, — невозможно, да и зачем. В России — и ладно. На границе возникает небольшая заминка, и тут выходит водитель из машины КПРФ — противный советский дядька лет шестидесяти, типичный прощелыга и слизняк.

— Я сейчас пойду всё разрулю. У меня удостоверение КПРФ. У меня всё официально.

Вышедшая покурить колонна заливается смехом, дядю отправляют обратно. Кажется, ровно в этот момент в Москве согласованно проходит митинг КПРФ в защиту Донбасса. Ну всё. Хунта теперь падёт. У ребят всё официально.

Идём по полю, машины поднимают столбы пыли, создавая непередаваемо красивую картинку. Я не видел ничего лучше пыльного заката в южнорусской степи. Если бы я был кинорежиссёром, я бы немедленно стал искать сценариста, который написал бы такой сценарий, куда можно вставить сцену этого заката. Еду в кабине «Газели» у окна, рядом со мной, посередине, молодой юрист, поехавший просто «для себя». В общем, поехавший. Судя по внешности, он часто курит травку. Я у окна, потому что у меня бронежилет и дымовая шашка. В случае засады по команде её нужно выбросить. Кладу её в разные боковые карманы (в моих камуфляжных штанах много карманов) и несколько раз тренируюсь быстро достать. Оптимальный карман, наконец, найден. Юрист даёт бинты и какие-то ещё первичные медикаменты.

Наш водитель — гражданин Украины. Принадлежность автомобильных номеров в этом регионе не имеет никакого значения по обе стороны границы. Вероятно, половина из них просто фальшивые и используются по ситуации. Не менее вероятно, что у многих людей есть и — скажем так — двойное гражданство. Шофёр показывает мне, где русские шахты и терриконы, а где —пока ещё нет уже украинские. Я пытаюсь всё это запомнить на случай, если придётся бежать. Бежать надо на восток, солнце садится на западе, так что пока закат — всё более-менее понятно, а в темноте выручат терриконы. Проезжаем синюю табличку «Увага, державны кордони Украйини, прохид заборонено». Всё, пошли.

Наша «Газель» полноприводная, фактически это полноценный джип даже с грузом. Все едут напролом, не слишком обращая внимание на состояние дороги. Через пятнадцать минут по рациям тормозят колонну и начинается угар.

Оказывается: машина со слизняком из КПРФ шла предпоследней, замыкал колонну автомобиль с частью ребят из «Светлой Руси». Слизняк ехал за рулём. Прошло МИНУТ СЕМЬ после нашей остановки, и они нас нагнали. Вся колонна стоит в чистом поле. Выходит водитель «Светлой Руси» и между ним и слизняком начинается диалог, все прелести которого я не могу передать, потому что нас читают, среди прочих, интеллигентные женщины. Так что передам суть:

— Господин Слизняк. Почему Вы изволите ехать так медленно и из-за Вас рассеивается колонна?
— Видите ли, я совсем не знаю дорогу, а тут так много ям, приходится их постоянно объезжать.

Водитель «Светлой Руси» багровеет.

— Известна ли Вам, Слизняк, природа происхождения этих ям?
— Ээээ… Ну так Россиюшка же. Страна плохих дорог… Эх…

Багровость Водителя принимает какие-то ртутные оттенки.

— Это воронки от разорвавшихся мин, урод!
— Эээ… Так это… Я это самое… А ты чего так со мной разговариваешь?
— Горку вон ту видишь, урод?
— Ну?
— Там миномётный расчёт стоит.
Слизняк улыбается:
— Ха! Так я же это. У меня ж удостоверение КПРФ. Мы гуманитарную помощь вот собрали. Всё официально.

Лицо водителя больше не багровое. Оно динамически отсвечивает разными оттенками красного цвета, переливаясь. Его прямо сейчас можно использовать в качестве неплохой светомузыки в ночном клубе. Я окончательно понимаю, что такое советский и российский депутат.

У него ЕСТЬ БУМАЖКА. У него ВСЁ ОФИЦИАЛЬНО. БРОНЯ. Человек фантастически оторван от реальности, его не убеждают ни следы мин, ни сами миномёты. Когда вокруг все в бронежилетах, он одет в шорты и футболку. Война — это всё не про него, это про каких-то «простых людей», а он-то — с удостоверением. КПРФ. Не какой-то там обычный смертный. Официально всё. С ним это… нельзя так разговаривать. А то он это… Того самого… Я, знаете ли, вот. Удостоверение у меня. Я могу и вопросы решать. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». ДО ТАКОЙ СТЕПЕНИ. Думаю, если бы ему осколок вошёл в башку, он бы в предсмертной агонии сжимал удостоверение КПРФ и бормотал: «У меня всё официально. Что вы себе позволяете. Я буду жаловаться».

И он не один такой. Та же гуманитарка от ЛДПР, которая с нами ехала, — они её привезли на машинах, ОБКЛЕЕННЫХ СИМВОЛИКОЙ ЛДПР. Осталось только имперский флаг огромный во главе колонны повесить. И людей ещё и убеждали наклейки с машины снять, они какое-то время кочевряжились. «У нас же всё официально, зачем снимать наклейки?»

Те же журналисты, которым раздают каски (не предохраняющие ни от чего) и бронежилеты (которые не то чтобы пуля или осколок, а какой-нибудь обычный боксёр кулаком пробьёт, переломав все рёбра) с надписью «PRESS» чуть ли не со светоотражателями, — неужели их начальство и они сами не понимают, что в условиях войны это не защита, а мишень? Убитый боец, прежде чем его убьют, может принести какую-то пользу: например, сам уничтожит несколько противников. Но журналист приносит пользу, только когда закончит и отправит репортаж, поэтому при его убийстве уничтожается заодно и сам репортаж, который однозначно воспринимается как военная пропаганда противника. А люди говорят про какие-то Волшебные Конвенции, показательно не понимая, что никогда никто не сможет расследовать и доказать, с какой стороны журналисту прилетела пуля (да и не будет). Когда в Днепропетровске взяли в плен корреспондентов «Звезды», я бесился. Какому полоумному идиоту пришло в голову отправлять корреспондентов телеканала, формат которого — ПРОРОССИЙСКАЯ ВОЕННАЯ ПРОПАГАНДА, выходить из зоны боевых действий с репортажами о пророссийских же ополченцах через ДНЕПРОПЕТРОВСК, где вотчина нынешнего властного клана, Коломойского и «Национальной Гвардии»? Что им сказали в редакции? «Ребята, всё ок, у вас удостоверения, всё официально»? Поразительная вера в силу Бумажки.

Слизняка отправляют в конец колонны, в противном случае предлагая пойти напрямую к украинским миномётчикам и показать им удостоверение КПРФ. Он жалуется, что у него один глаз почти не видит и он боится отстать от всех. Колонна уже минут десять стоит живой мишенью в чистом поле, и пора заканчивать этот паноптикум. Садимся в машины и едем дальше на Краснодон.

Краснодон известен тем, что был местом партизанской борьбы «Молодой Гвардии» в годы Второй мировой. В школе у меня был полупрофессиональный театр, мы ставили спектакль «Молодая Гвардия», и я играл в нём. Тогда я даже не знал и не интересовался, где находится сам Краснодон, для меня он заканчивался за границами сцены актового зала. И вот, через 15 лет я его увидел. Здесь есть музей «Молодой Гвардии», здесь действительно война, в каком-то смысле это опять война с фашистами, и я на ней — корреспондент. Колода иногда тасуется самым причудливым образом.

Воспоминания о школьной юности мало способствуют укреплению боевого духа, и я стараюсь отвлечься. Приезжаем в краснодонский штаб ополчения. Здесь один из тех, кто ехал с нами, выгружается и вступает в его ряды. Желаем ему удачи. Второй (о котором я отдельно расскажу в отдельном репортаже) остаётся, ему надо что-то отвезти в Славянск. Тут же находятся люди, которые как раз идут до Краматорска.

— Дружище, а тебе точно надо в Славянск?
— Точно.
— Там тройное кольцо.
— Ну и что?
— КАК ЧТО? До Краматорска-то дай Бог добраться.
— Мне сказали отвезти это в Славянск. Я должен отвезти.
— Ты понимаешь, что очень велика вероятность не вернуться оттуда?
— Понимаю.

Байкер видел его лицо в этот момент. Байкер говорил потом, что на нём совершенно ничего не дрогнуло. Обнимаемся, даём парню сигарет в дорогу. Некоторое время все напряжённо молчат.

От штаба отъезжает несколько «Уралов», загруженных ополченцами. Сегодня ночью где-то будет молотилово. Половина нашего моба пересаживается в другие машины, и мы летим на Луганск. Доезжаем без проблем.

Центральная часть Луганска похожа на район метро Профсоюзная. Сюрреалистическое зрелище представляет собой здание ОГА ночью. Это довольно помпезное здание, кажется, позднесталинской эпохи, которое очень красиво подсвечивается. Похоже на Дом Советов в Петербурге перед Московским вокзалом, только пастельных цветов. И в лучах подсветки — колючая проволока, мешки, силуэты людей с автоматами. Напротив — парк, похожий на Тверской Бульвар. Чуть поодаль — две башенки на домах, по стилю напоминающие башни отеля «Пекин» на Маяковской в Москве. Тишина. Полное ощущение мирного города, где просто проходит какой-то перфоманс с элементами милитари.

Едем, разгружаем гуманитарку, нас сопровождают двое с автоматами. Склад переполнен, помощь идёт со всей России и украинской территории. Помимо медицины, часть привезённого нами груза — иконы. Все уже очень устали.

Возвращаемся назад и, наконец, заселяемся в отель. Сюр продолжается: с нами, как я уже сказал, двое с автоматами. Возникает Проблема № 1 всего путешествия: заселиться с автоматами в отель, не вызвав лишних вопросов. Автоматы у ребят за спиной, приклады пытаемся прикрыть какими-то чехлами или рюкзаками, болтающийся внизу ствол у одного из сопровождающих я прикрываю собой, заходя справа от него. Такое ощущение, что мы пытаемся пронести алкоголь на школьную дискотеку. При этом, только что пройдя мимо засад, миномётов, блокпостов и гаубиц, переживаем, что всемогущая тётенька с ресепшена запретит нам заселяться в номер.

Селимся. Ресторан давно закрыт, но его владельцы и повара живут в самом же отеле, и мы довольно убедительно объясняем, что хоть и три часа ночи, а открыть ресторан надо. Через пять минут из ОГА приезжает патруль — проверить, кто такие, да так с нами до утра и остаётся.

— Порошенко обещал в три часа начать штурм Луганска.
— А сейчас сколько?
— 3:15.
— Ха-ха. Ну мудила, опять напи…ел! Поехали за «Бехеровкой».

Я иду в долгожданный душ. Мне приходилось бывать в неплохих курортных местах и посещать всякие моднейшие гидромассажные процедуры. Но теперь для меня нет ничего лучше, чем просто раздеться догола, включить тёплую воду и залезть под душ в трёхзвёздочной луганской гостинице, благополучно добравшись до неё сквозь зону боевых действий.

Где-то вдалеке рвались снаряды, через полчаса под окном проехал «ГРАД». Прошло ещё три минуты, раздались его залпы, а после этого больше ничего не рвалось. На следующий день предстояла вся основная работа. Я выпил «Бехеровки» и коньяка, пошёл спать и на всякий случай лёг подальше от окна.

http://sputnikipogrom.com/russia/novorossiya/there-and-back-again/15671/fellowship-beyond-the-moscow-ring/

Если ночью Луганск был хотя бы пустынным и неподалёку рвались снаряды, то с утра вообще ничего не напоминает о войне. По улицам гуляют люди, тусуется даже какая-то чернокожая молодёжь, причём довольно опрятная, одетая вовсе не в американско-ниггерском стиле, а в какой-то приличный casual. Я не спешу переодеваться в берцы и камуфляж, наслаждаясь возможностью походить босиком и ещё раз как следует помыться. По командиру вчера вечером довольно серьёзно отработала «Бехеровка» с коньяком, и подъём откладывается на полчаса.

Слово «работать» здесь в 99% случаев означает «стрелять», и к этому очень быстро привыкаешь. «Работает “ГРАД”». «Работай по броне». «Отработали из засады». «Через такое-то шоссе не идите, там снайпер работает». В результате, когда проходишь мимо какого-нибудь кафе и видишь на нём надпись «работает кондиционер», процессор в голове на секунду зависает.

Нас кормят в ОГА курой и гречкой, и мы шутим, что это та самая гречка, несколько мешков которой мы вчера привезли в рамках гуманитарной миссии. После завтрака нам со вторым корреспондентом другого издания (которого я, напомню, окрестил «Мотиватором») предстоит поездка в станицу Луганская. Три дня назад её разбомбила авиация. «Отработала». Сегодня там хоронят жертв.

Это самая содержательная и самая страшная часть поездки. Ополченцы выделяют нам машину с водителем. Водитель — крепкий мужик немного за пятьдесят, его называют «Батя». Не знаю, позывной это или просто обращение, но ему очень идёт. Это действительно «Батя», настоящий Хозяин Своей Земли, справедливый крепкий мужчина, готовый брать на себя ответственность. Думаю, на таких изначально строилась великая американская демократия, пока не превратилась в левацкий цирк имени Обамы.

У Бати доисторический, но вполне рабочий микроавтобус с двумя рядами сидений, он чётко и быстро всех рассаживает. Впереди — за рулём — он, посередине Мотиватор, справа один сопровождающий. Сзади слева я, справа второй сопровождающий. Все, кроме журналистов, с железом. На стекле между кабиной и пассажирским отсеком — наклейки с православными крестами и надписью «Сим победиши». Батя видит, что у Мотиватора криво и неправильно застёгнут бронежилет, довольно грубо расстегивает его, застегивает обратно, ворчит и матерится, не церемонясь. Мотиватор не спорит и старается смотреть куда-нибудь в сторону. Старшей дочери Бати, кажется, 20 лет — немногим меньше, чем Мотиватору. Семью он отвёз в Крым, а сам вернулся обратно, защищать родную землю.

Мы едем по городу. Батя абсолютно в своей стихии, рулит не глядя. Звонит его телефон. Батя берёт трубку, три секунды выслушивает собеседника, потом громко отвечает:

— Ты совсем ох…л? Я командир отделения, а не телефонистка! Нах…я ты мне звонишь по таким вопросам?

Останавливаемся купить сигарет на рынке. Украинские сигареты ужасны и в 10 раз хуже русских тех же марок. Батя курит что-то тонкое, что ему совсем не идёт до степени когнитивного диссонанса. Рядом тормозит «Четвёрка». Выходит мужик:

— Батя, куда едешь?
— Да вот, москвичей везу в Луганскую. Показать, что эти суки там сделали.
— Бать, сейчас нельзя ехать. Там трассу обстреливают. Не пройдёте.

Пауза. Батя обращается ко всем:

— Ребята. Вы всё слышали. Я вас готов везти, куда скажете, но мы наверняка ляжем.

Все молчат. Я боюсь уже совсем. Говорю командиру: «Слушай, может, не надо? Умирать не хочу, да и какой смысл. Если меня положат, всё равно репортаж никто не прочитает».

Меня внимательно выслушивают, и тут я понимаю, что второй корреспондент, Мотиватор, стоит и молчит. Вообще. Не говорит ни слова (за что и получает своё прозвище). Я осознаю, что Батя немного преувеличивает и проверяет нас на вшивость: кто не в состоянии побороть страх, тот и ляжет первым делом. А кроме того, я понимаю, что не могу не поехать туда ОДИН. Если Мотиватор едет, я тоже должен. Ловлю себя на мысли, что начал рассуждать в категориях «лучше смерть, чем позор». Это рождает очередные сложные чувства.

Кажется, у Льва Толстого в каком-то рассказе есть отличный эпизод. Когда боец лежит в лесопосадке с ружьём, на него садится комар, он его машинально прихлопывает насмерть. А потом вдруг понимает, что сам и есть такой же комар. Хлоп — и нет его. Одна шальная чеченская пуля — и всё, что человек собой представлял, о чём думал, на что надеялся, что планировал и к чему стремился, сокращается до бездыханной тушки, наподобие того мёртвого комара, которого солдат только что убил безо всяких эмоций.

Это рождает ощущение одновременно собственной ничтожности и собственного же величия. Вроде как ты просто человек. Обычная зверушка немногим лучше комара. Хлоп — и нету. Но при этом человек — это зверушка, способная выходить из-под обстрелов, переправляться на лодке через Атлантику, спускаться по неукатанному снежному склону с пяти тысяч метров, взбираться на Эверест и ехать по «Дороге смерти». Так здесь называют трассу, ведущую на северо-восток ЛНР.

Батя говорит: «Давайте пока подъедем поближе, разузнаем, что к чему». Я уже понимаю, что мы едем не поближе, а непосредственно туда. Командир рядом крестится. Я — тоже.

На войне мозг включает режим экстремальной ситуации, а инстинкт самосохранения побеждает остальные. Перестраиваешься очень резко и больше не можешь, например, любоваться красотами природы и тем более — архитектурными шедеврами. Любой объект — естественный или искусственный — воспринимается лишь с той точки зрения, могут ли из него шмалять, если могут, то чем, сколько там может засесть народу, насколько опасно мимо него ехать, сможет ли он послужить для тебя укрытием. Просыпаются какие-то первобытные мужские чувства и инстинкты, психология охотника и воина, господствовавшая в твоих предках на протяжении тысячелетий и задавленная в тебе образом жизни большого города. И вдруг становится по-своему комфортно, хотя и всё ещё страшно.

Мы мчимся по дороге смерти, в какой-то момент Батя сквозь разрыв в отбойниках выруливает на встречку и тормозит проезжающие машины, выясняя обстановку.

Передвижение по встречке не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Здесь война, и правила предельно просты: если тебе что-то нужно для дела, значит, это разрешено. Делай, что угодно, — отвечаешь сам. К этой обстановке тоже очень быстро привыкаешь — хватает пары дней, и какие-то вещи в мирной жизни потом уже кажутся дикими. Почему нельзя пить пиво на железнодорожной платформе? КАКАЯ КОМУ РАЗНИЦА? КТО может это запретить и на каком основании? Почему какому-то кретину есть дело до того, что я пью на платформе? Зачем пристёгиваться в машине «ремнями БЕЗОПАСНОСТИ», когда ты сутки назад ехал под миномётным обстрелом? Как это — на вокзале нельзя курить? КТО это запретил? КАКОЕ ему до этого дело, курю я или нет?

Мимо проезжает три машинки, говорят, что шансы проехать есть. Идём.

Вся дорога покрыта следами мин. На обочине перевёрнутая сгоревшая легковушка. Батя притормаживает: «Снимай быстрей, тут снайпера могут работать». Мне с заднего сиденья не очень удобно снимать, но кое-что зафиксировать успеваю.

Мчим дальше, проезжаем блокпост, едем по заминированному мосту. Местные жители подсказывают, где конкретно самые большие разрушения. Моему взгляду предстаёт весьма жуткое зрелище: люди с абсолютно полоумными глазами бродят вокруг разрушенных домов, кажется, до конца не понимая, что случилось, как это могло случиться и «почему именно они». Один из выживших с абсолютно зомбированным лицом раздаёт печенье и конфетки. Я не знаю такой традиции, но, разумеется, беру их и складываю в карман.

Батя ведёт нас на разбомбленную улицу. Завидев любого местного, тут же подзывает, просит рассказать, что случилось. Фактически все интервью берёт он сам. «Пусть москвичи снимут и на весь мир покажут, что эти суки тут сделали, чтоб весь мир правду знал». Я снимаю и понимаю, что этого никогда не покажут на весь мир. Что свободной и демократической мировой прессе какая-то станица Луганская совершенно до фонаря, что её бомбёжки и интервью с её жителями никому не интересны в Англии, США, Франции, Германии, что этого никогда не будет по CNN, BBC, NBC, ABC и прочим медиагигантам, по недоразумению считающимся источниками свободы слова. Что там никогда не появится ничего нарушающего уютную картину мира отожравшегося на вэлфэре западного обывателя. Я всё это понимаю, но не могу не снимать.

Станица. Бабуля без тени хоть каких-то эмоций на лице рассказывает, как шесть часов собирала мужа по частям. Говорит, что теперь, наконец, собирается уезжать. В Чернигов. Это Украина. Потом добавляет: «Знаете, что самое интересное? Что мне обещали бесплатные похороны, а в результате пришлось заплатить две тысячи гривен». Батя обещает решить вопрос и вернуть всем деньги. Мой мозг отказывается понимать, что происходит. Рядом женщина. Спрашиваем: почему раньше не уехали отсюда? «Билетов на автобус не было. Если сейчас сможем купить, уедем». Господи, какие билеты. Вас авиация бомбит.

Пока мы с Мотиватором снимаем, Батя и сопровождающие практически постоянно бегают вокруг нас с автоматами на изготовке. Заходим в дом, разрушенный взрывной волной. Никого нет, только зашуганные дворняга и кошка. Растут помидоры. За выбитыми стёклами — детские игрушки, велосипеды. Зрелище куда более жуткое, чем дома, разрушенные до основания прямым попаданием. Снимаем на первом этаже, внезапно сверху раздаётся стук. Батя поднимает автомат.

— Определись, кто?

Я продолжаю снимать, не очень понимая, в чём проблема.

— Кто? Определись?

Подбегают двое сопровождающих. Приказывают лечь и отползать. Я отказываюсь верить, что нам именно здесь и именно сейчас угрожает опасность, но подчиняюсь. Ребята быстро проникают на второй этаж, проверяют, что к чему.

— Всё чисто, работайте.

У меня складывается ощущение, что Батя и сопровождающие немного свихнулись на синдроме войны. Уже потом мне объяснят, что свихнулся я. Мы на нейтральной полосе. До ближайших позиций ополчения — километра три, ЛНР территорию контролирует не вполне, украинская артиллерия дотуда добивает. Могут работать снайперы, диверсионные группы и просто мародёры. Местный житель рассказывает Бате, как одних недавно поймали.

— И где сейчас эти сволочи?
— Да… уже это… ну…
— Ну понятно.
— В общем… это… в комендатуре.

Всем всё ясно.

То есть Батя нас прикрывает, чтобы мы смогли показать правду на весь мир. Мне тяжело ему объяснять про информационную повестку великих держав и охват аудитории сайта «Спутник и Погром». Я и не объясняю. Я из Москвы, у нас в городе решаются важные вопросы, а значит, мой репортаж может на что-то повлиять. Если бы не российские СМИ, о страданиях Луганщины не узнал бы вообще никто. Поэтому я просто снимаю. «Делай, что должен, и будь, что будет».

Вижу дымящийся ТРЕТИЙ ДЕНЬ автомобиль, включаю камеру. Батя срочно меня обегает и готовится к стрельбе. Оказывается, я сижу на предполагаемой линии огня с ближайшей господствующей высоты. Всё это мне, слава Богу, объяснят уже потом.

Внезапно Батя снова объявляет тревогу. Сопровождающие приседают, прицеливаются. Я по мере сил снимаю это всё. Тревога ложная: по кустам ходит какой-то Вова, которому Батя приказал оставаться где-то в другом месте. За словом Батя в карман не лезет, и я осознаю, что это совершенно правильно. Тут все общаются грубо, но это не какое-то хамство, а просто тебя постоянно держат в тонусе. Чтоб ты быстрее отвечал на вопросы, ещё быстрее думал и соображал, не отвлекался на мелочи, привыкал к агрессивной обстановке, схватывал суть.

— Фунт, бл…дь, ты чего по тревоге не лёг, у…бок? Здесь, бл…дь, остаться хочешь?

В таком формате проходит, в общем, всё общение, даже обед в каком-нибудь ресторане. Все эти люди, разумеется, могут говорить и по-другому. Но в этом случае есть вариант остаться там.

Ещё один разрушенный дом. Напротив него небольшая песчаная горка с цветами и детскими игрушками. Погиб ребёнок. У дома стоят двое местных — отец и сын. Отказываются понимать, что произошло. У матери оторвало ногу, она в реанимации в тяжёлом состоянии. Тёще под девяносто. Перелом ноги. Отец на чистом русском самоопределяется «чистым украинцем» и говорит, что у него душа лежит остаться здесь. Сын, напротив, считает, что нужно бежать в Россию. Они не спорят друг с другом, а просто говорят каждый своё наперебой. У меня возникает ощущение, что оба немного неискренни, но сложно упрекать в этом людей, находящихся в такой ситуации.

Настоящего украинца встретить всё же удаётся. У него тоже разбомбили дом, но он не хочет общаться, говорит на суржике, боится, рассказывает, что сына «отправили под Полтаву». Ок.

Идём обратно, у забора плачет седой дед. Говорит словно в пустоту: «Я лётчик, я 37 лет в армии прослужил, я бы никогда не нажал на гашетку, если бы видел, что подо мной люди». У Мотиватора не хватает нервов его снимать. У меня почти тоже, но я понимаю, что хотя бы кто-то должен увидеть и услышать этого человека. Он не должен говорить это в пустоту. Он должен говорить это в камеру. Желательно — на весь мир.

Всё, снимаемся. Проезжаем мимо кладбища, там толпа, хоронят погибших. Точнее, останки погибших. От кого-то осталась рука — узнали по татуировке. Кого-то опознали по зубам. Муж бабки, собирающейся в Чернигов, состоит из ноги и штанов — бабка поняла, что это он, по пальцам и тапку. Кажется, никто даже не плачет: настолько все шокированы и отказываются проникаться произошедшим. Снять не успеваю, останавливаться времени нет. Батя везёт нас обратно, проскакиваем дорогу смерти, тормозим у какого-то рынка. Курим, шутим, еле отговариваю Батю попробовать пробить кулаком мой бронежилет. Он вставляет сим-карту в телефон, кому-то звонит. Через минуту неподалёку разрывается снаряд.

— Ууу. Поехали. Это меня засекли по мобиле. За мою голову укропам 50 штук баксов дают.

Я понимаю, что у Бати вовсе не паранойя.

Возвращаемся в ОГА, подъезжает машинка с ополченцами, которые только что вернулись из боя. Все целы. Батя подходит, просит пойти их сфотографировать на память. Без проблем. Все встают, делаю несколько кадров. Мужики спрашивают:

— А Сан Саныча заснял?

Я не понимаю вопроса. Ополченцы показывают на фотографию с чёрной лентой, которая стоит внизу. Я опускаю фотоаппарат пониже, и делаю ещё несколько кадров, надеясь, что, если ещё раз попаду туда, сниму их в том же составе и к Сан Санычу не добавится новых фотографий.

По клику откроется фотография в большом разрешении

Ребята спешат, но один из ополченцев соглашается пару минут пообщаться на камеру. Лица никто не скрывает, это практически запрещено. «Мы не какие-то палачи или каратели, мы за свою землю воюем, нам скрывать нечего».

В это время Батя тренирует в парке мужика, который решил вступить к нему в отряд. Картина опять сюрреалистическая. Гуляют семьи с детьми, сквозь них от дерева к дереву в полной амуниции бегает «абитуриент» — и с ним Батя. Добежав до дерева, нужно прицелиться, потом пять раз присесть, после этого бежать по диагонали к следующему. Абитуриент выдыхается быстрее Бати и похож на классического толстяка или задохлика на уроках физры.

— Бать, ну возьми в отряд, а то я тут засиделся, как вата.
— Тебе сколько лет?
— Сорок три.
— А мне пятьдесят пять, и я и то сильнее. А в отряде у меня ребята, которые по несколько часов в работе. За последние пару недель восемь операций было. Ты хочешь нам помочь, а в результате всё обосрёшь и сам ляжешь.
— Ну Бать, ну я натренируюсь. Возьми в отряд, а то реально как вата.

Видно, что Батя его в отряд не возьмёт НИКОГДА.

На севере начинается миномётный обстрел. Мы хотели туда ехать, но не до такой степени. Батя со всеми прощается и обещает, что ополчение отомстит за каждого убитого гражданского. Мы обнимаемся. Напоследок Батя усмехается и говорит:

— Вы, ребят, если что, на меня не обижайтесь. У меня просто характер такой.

У тебя отличный характер, Батя. Дай Бог каждому.

http://sputnikipogrom.com/russia/novorossiya/there-and-back-again/15833/between-the-two-towers/