Иосиф Сталин родился 21 декабря 1879 г. (9 декабря ст. ст.)

Мистика псевдонимов

Большевицкие партийные клички, как представляется многим, служили лишь делу конспирации и выбирались почти наугад. Действительно, к какой Лене – реке или женщине – имела отношения кличка Владимира Ульянова, установить невозможно. Но нет сомнений, что «Сталин» - необходимая замена прежней легкомысленной и почти семейной кличке «Коба» (имя литературного персонажа, «грузинского Робина Гуда»). Партийное имя «Сталин» не привязано ни к какой национальности. Зато символически нагружено: революционер, опасный как стальной клинок, с убеждениями стальной прочности, выкованными в подполье. Магия имени не раз отражалась в сочинениях о Сталине. Анри Барбюс писал: «Это - железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин - сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь».

Имя ничего не стоило бы, если бы не мистический туман, напущенный успешно распространенными слухами. Например, о том, что сталинский псевдоним – простой перевод родового имени «Джуга» с грузинского (или древнегрузинского) на русский. И тогда тайна имени связывалась с родовой историей, родовым характерным отличием. В действительности, грузинское «джуга» - слово, оставшееся только именем, и не имеющее никаких тайных значений.

Некоторые исследователи полагаю, что свой псевдоним Сталин образовал от фамилии издателя и переводчика на русский язык поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» Евгения Сталинского. Его книга достоверно была в перечне юношеского чтения Иосифа Джушгашвили. И также достоверен негласный ее запрет в годы правления Сталина.

Псевдоним «Троцкий» также имеет свою оригинальную историю. Лев Бронштейн в юном возрасте был поражен волевыми качествами своего тюремщика, носившего такую фамилию. И увидел в ней связь со своим родовым происхождением и своими политическими устремлениями. Как еврей, он знал, что на идише «тротц» означает «кроме, вопреки», а на немецком еще и «упрямство». Из еврейского нигилиста, уже в детстве бунтовавшего против своих школьных учителей, Бронштейн хотел превратиться в немецкого интернационалиста, марксиста. И повелевать так, как повелевал поразивший его воображение тюремщик по фамилии Троцкий. Заразившись мистикой своего псевдонима, Троцкий и вправду стал упрямцем, упорным оппонентом по отношению к окружающим, революционером-ниспровергателем, всегда действующим чему-то или кому-то наперекор.

В псевдониме Джугашвили мистика была только для окружающих, но не для него самого. Он-то точно знал о сконструированности псевдонима. Но им же была сконструирована и легенда о «стали» в имени его семьи. В псевдониме Бронштейна мистика была только для него самого, но не для окружающих. Троцкий – не самая распространенная, но обычная фамилия, усеченная версия «Троицкого».

Карьера на крови

Вне революции Троцкий и Сталин не имели никаких шансов сделать себе карьеру. Они органически не принимали систематического образования. Зато любили блистать своей образованностью. Во многом именно это и побуждало того и другого вникать в такие детали, которые были ведомы не всякому специалисту. Такое «нахватанное» отовсюду знание позволяло возвышаться над собеседником, планомерно заводя его в тупик, но не обеспечивало возможности применять знания на практике.

Если Троцкий по этой причине так и остался публицистом и оратором, то Сталин, писавший с большим трудом и без литературного блеска, получив власть, управлял скорее интуитивно. Его решения были направлены на удержание личной власти, а репрессивные методы позволяли обходиться без рационального расчета. Расчетливы должны быть те, на кого Сталин возлагал личную ответственность. Но также они должны были вдохновенно верить, что любое слово Сталина как бы продиктовано свыше. Сочетание восторженной лояльности и сухого профессионализма давалось далеко не всем. Это одна из причин массовости репрессий именно в аппарате партии, государства и армии.

Троцкий и Сталин проявили себя на поприще управления армией, не имея никаких знаний и навыков в этом деле. Но оба мыслили себя стратегами. И оба считали, что армию невозможно строить без репрессий.

Троцкий в условиях гражданской войны, когда перепутались фронт и тыл, «свои» и «чужие», воображал себя римским императором, проводя «децимации» - расстрелы каждого десятого в отступивших частях. Троцкого пьянил успех его речей перед матросами, пьяными от вседозволенности, которую им сулил наркомвоенмор. Его окрыляли надежды прорваться с революционной армией в Европу, где он так сладко отдыхал в эмиграции, а хотел бы властвовать. Он планировал даже поход в Индию, чтобы выбить оттуда англичан и превратиться уже в мирового владыку. Несколько позднее (1923) Сталин подхватил троцкистскую идею, заявив, что восточные народы бывшей Российской Империи, «органически связанные с Китаем и Индией.., важны для революции прежде всего». Ему тоже мерещился поход на Ганг.

Троцкий считал себя создателем Красной Армии и даже придумал специальные ритуалы приветствий для себя лично, а также вписал свое имя в воинский устав как «вождя и организатора». Сталин вписал свое имя в гимн Советского Союза. В приписанных себе заслугах времен гражданской войны Сталин определил себя в организаторы обороны Царицына – стратегического пункта обеспечения центральных районов страны хлебом. В действительности, ни Троцкий, ни Сталин не определили исход гражданской войны. Его определило бессилие «белых», которые не имели собственной доктрины, чтобы увлечь народ, не имели единства - каждый фронт «белых» действовал по своему плану, зато упивались склоками по поводу идей Февраля – не менее губительных для России, чем большевистские.

Бездарность Троцкого проявилась уже в том, что именно благодаря его решению о разоружении чехословацкого корпуса вспыхнула первая зарница гражданской войны. Бездарность Сталина стоила катастрофы первых месяцев Великой Отечественной войны и тяжких поражений в течение двух лет. Сталин, положив в землю миллионы солдат, все-таки нашел свое место в стратегическом планировании, кое-чему научился. Троцкому такой «человеческий ресурс» в качестве расходного материала не был предоставлен. Но нет сомнения в том, что он распорядился бы им столь же неблестящим образом. По завершении войны Сталин чудовищно проиграл в стратегии - упустил возможность занять черноморские и балтийские проливы, сдал Западный Берлин, нелепо возвысил Францию, не имевшую к победе никакого отношения, уступил американцам безраздельный контроль над Японией, Китаю – Маньчжурию, Внутреннюю Монголию и Тибет и т.д. Геополитически шаткая конструкция «мировой социалистической системы» была крайне затратной и рассыпалась в одночасье.

Сталин нанес военному строительству огромный урон не только репрессиями, выбившими высший командный состав и превративших средних и младших командиров в безынициативных исполнителей, но и самим подходом к военному делу. Переход армии на кадровую основу был завершен только в 1938 году, всеобщая воинская обязанность восстановлена в 1939, уроки Халхин-Гола и Финской кампании не были оценены по достоинству.  Позднее немецкие генералы, признавая беспрецедентную стойкость русского солдата и его пренебрежение к опасности смерти, отмечали хаотичность в проведении военных операций и тактическую несостоятельность, которая вела к огромным потерям. Генерал Ф.В. фон Меллентин писал, что фронтальные атаки русских следовали одна за другой, несмотря на потери и чуть ли не сомкнутым строем пехоты. «Огромные бреши от нашего огня немедленно заполнялись; одна за другой катились волны пехоты, и лишь когда людские резервы иссякали, они могли откатиться назад». С фантастическим упорством красные командиры гнали солдат на штурм никому не нужных высот, вопреки тактической необходимости. «Первые операции танковых армий окончились полным провалом. Плотными массами танки сосредоточивались перед фронтом немецкой обороны, в их движении чувствовалась неуверенность и отсутствие всякого плана». «В эти дни отдельные немецкие противотанковые пушки и 88-мм орудия действовали наиболее эффективно: иногда одно орудие повреждало и выводило из строя свыше 30 танков за один час».

Сталин уверовал в свой стратегический гений и сделал все, чтобы маршалы Победы остались в его тени и не играли никакой роли в послевоенной жизни. Слава армии и ее руководителей всегда была повязана доносительством, многочисленными службами слежки и устранения неугодных, фабрикацией фиктивных героев, продвижением идеологических работников и наградами для тех, кто больше надзирал, чем воевал. Именно поэтому армия-победительница после войны осталась ни с чем. Победил русский солдат – своим беспримерным мужеством и стойкостью, а не коммунистический режим, бездарный во всех отношениях. А Сталин и партийная бюрократия воспользовались плодами победы.

Троцкий, как и Сталин, остался недоучкой. Он не смог закончить курса реального училища, иностранным языкам обучался в тюрьме по многоязычной Библии. Как и у Сталина, у него не было никакой иной профессии, кроме революции. Правда, Троцкий мог зарабатывать себе на жизнь публицистикой. Такую возможность он получил именно как оппонент Сталина. Фактически Сталин обеспечил Троцкого заработком в изгнании. Но и Троцкий сыграл на руку Сталину. Обвинения в троцкизме стали расхожим поводом для расправы над любым носителем суждений, хоть в чем-то отличных от «генеральной линии партии» - счастливо угаданных помыслов вождя партийно-советской бюрократии.

Публицистика Троцкого пришлась ко двору тем политическим силам, которые хотели иметь идеологические аргументы «слева» против СССР в надвигающейся войне. «Справа» таких аргументов было предостаточно. И Гитлер опирался на таковые, играя со Сталиным в солидарность бюрократий. Сталин, накапливая колоссальные вооружения, следовал лозунгу Троцкого: «Россия – это хворост, который мы бросим в костер мировой революции». Но Гитлер перехитрил – «хворостом» Германии поджег мировую войну, и вооружения, созданные трудом советских людей, в считанные дни после нападения Германии на СССР стали металлоломом.

Троцкий и Сталин не были бескорыстными служителями идеи, оба ждали от нее славы и власти. Троцкий делал это с наивной откровенностью. Стоило Ленину по случаю оказаться на гребне революционной волны, и Троцкий из «иудушки» (как его называл Ленин за недолгий альянс с меньшевиками) превратился в рьяного исполнителя воли вождя. Он исполнял волю Ленина, используя методы террора при создании Красной Армии и при подавлении сопротивления «белых». Он создавал трудовые армии и концлагеря, проводил мероприятия «военного коммунизма». Вовсе не по своему произволу им были сорваны мирные переговоры в Бресте, вовсе не он подписывал «Брестский мир». Троцкий был исполнителем воли Ленина, даже когда потребовалось круто изменить политический курс. По воле Ленина Троцкий продумывал шаги по созданию рыночных подпорок для большевиков в «новой экономической политике».

Сталин делал карьеру иначе – исподволь, тайно, продумывая каждый шаг, чтобы убрать с дороги конкурентов. Как аутсайдер по уровню культуры и образованности в «ленинской гвардии», он делал ставку на выдвиженцев из пролетарской среды. Этот расчет оказался верным. Революция всколыхнула именно эти малообразованные слои, и большинство в партии было за ними. Сталин был им ближе, чем выходцы из слоев интеллигенции или те, кто пытался играть роль европейских марксистов-теоретиков.

Интернационализм революционный и бюрократический

Террор – самое искреннее и понятное воплощение большевицких идей. В разных формах он был применен Лениным, Троцким, Сталиным. Террор продотрядов и комбедов был скорее спровоцированным «творчеством масс», разнузданным криминалом. Террор ЧК и НКВД – систематически организованным процессом.

Троцкий, обвиняя Сталина в терроре, критиковал только тот факт, что инструмент террора оказался не в тех руках: «Революционный террор, который в героический период революции являлся орудием пробуждённых масс против угнетателей... окончательно уступил своё место холодному и злобному террору бюрократии, которая остервенело борется за свои посты и пайки, за свои бесконтрольность и самовластие». Троцкий пошел бы по тому же пути. Потому что те же силы, что организовали революционный террор, стали большевицкой бюрократией. Менялись только условия существования большевизма, а террор был неизменен.

В 1932 году Троцкий и Сталин вступили в заочную полемику по поводу сущности интернационализма. Американец Т. Кэмпбелл, вернувшись из России написал книгу, в которой утверждал, что СССР больше не опасен, потому что Сталин не следует идее Троцкого распространить коммунизм на весь мир, ограничивает свою деятельность собственной страной и готов открыть внутренний рынок для сбыла товаров капиталистического мира. Кэмпбелл сослался на личную беседу со Сталиным. Троцкий откликнулся: мол, Сталин поворачивается спиной к международной революции. Сталин опроверг: американец «привирает». Но уже в 1936 году в интервью американскому журналисту Сталин заявил, что «у нас» планов и намерений произвести мировую революцию «никогда не было», а большевикам эти планы приписывают в порядке недоразумения. Причем «комического» или даже «трагикомического».

Показательно, что в этот период незначительные эмигрантские группы, называвшие себя «фашистами», решили, что логика борьбы за власть привела Сталина к идее нации, заставила предать идеи марксизма, превратила в национального вождя. Эти иллюзии плохо кончились для тех, кто решил, что теперь можно вернуться из эмиграции и присягнуть кремлевскому фюреру. Логика политического процесса, действительно, заставила Сталина отбросить авантюристические планы вроде тех, которыми упивался Троцкий, да и сам Сталин в 20-х годах. Но держать в руках страну и управлять бюрократией Сталин мог только как продолжатель большевистского мифа, насаждая интернационализм как отказ от прошлого страны, замену культуры и веры русского народа. Уклонение от ложной доктрины марксизма тут же раскололо бы бюрократию, охмурившую народ и спаянную коллективной ответственностью за тотальную ложь. Что, собственно, и произошло в конце 80-х годов.

Троцкий вплотную подошел к тому, чтобы выявить особую роль бюрократии в историческом процессе. Он все еще продолжал путать ее с мелкобуржуазным слоем, но уже понимал, что именно этот слой сосредоточил в своих руках все механизмы насилия и прежние сословные привилегии. Он понял, что для Сталина мировая революция – ничто, если она подрывает его личную власть. А внутренняя политика является только средством поддержания этой власти.

Троцкий писал, что Сталин подчинил политические проблемы полицейским. Так оно и было. В революции сон разума породил чудовищ бюрократии. И Троцкий не стал таким же чудовищем, как Сталин, только потому, что не смог занять его места. Само же торжество тиранической бюрократии было прямым следствием разрушения традиций русского общества и государства. Троцкий ни о чем подобном в критике Сталина и думать не мог. Он был одержим идеей и гневался лишь, что Сталину доводится воплощать мечты самого Троцкого. Кровавый революционный романтизм, которым он упивался в гражданскую войну, преобразовался в обличительный пафос оппозиционера-фундаменталиста. Сталин же, получив реальную власть, сумел остыть от фанатизма, но при этом репрессивные методы остались для него главными – фанатизм идеи был замещен страстью к безмерной власти.

Троцкий критиковал сталинскую бюрократию не с позиций интересов нации, которые этой бюрократией растаптывались, а с позиций врага всякой государственности, с позиций революционера, готового к новому витку террора – не бюрократического, а революционного смертоубийства. Сталин делал то, что хотел бы делать Троцкий. Для первого перманентная гражданская война была продолжением политики, для второго политика – продолжением перманентной революционной войны.

Ни народа, ни семьи, ни веры

Троцкий не считал себя евреем. И даже бракосочетание по иудейскому обряду, которое по его воле произошло во время тюремного заключения (такое позволялось в «тюрьме народов»!), было, скорее всего, скоморошеством. Ни народ, ни семья для Троцкого не представляли никакой ценности. В период своего могущества он отправил восвояси еврейскую делегацию, которая намеревалась напомнить ему о корнях. Своим отступничеством он лишил себя еврейских симпатий, но не приобрел доверия русских. Показной интернационализм мог скрывать, но не уничтожал национальную солидарность.

Почитания евреями Троцкого не наблюдается не только потому, что он отступник, но и потому, что он неудачник. Сталин как крупнейшая политическая фигура ХХ века не может не быть на особом счету у его единоплеменников. Ведь ему довелось многие десятилетия управлять народами, многократно превосходящими грузинский народ как численно, так и масштабами исторического творчества. Поэтому хрущевское разоблачение культа личности Сталина было воспринято в Грузии как антигрузинская политика, а в 1956 году в Грузии по этому поводу вспыхнули крупные беспорядки. Это понятно. Гораздо труднее понять сталинизм русских людей, с которыми Сталин не связан ни родством, ни культурой. Зато погубил русских более, чем любой другой правитель.

Троцкий так и не освоил идиш, предпочитая русский и украинский. Сталин тоже нечасто переходил на грузинский – в основном когда гневался на своих единоплеменников. Он бывал недоволен, если замечал, что грузин перестает быть грузином – говорить и читать на своем языке. При этом Сталин точно знал, что владычествовать над Грузией он может только как глава большевистского государства. Он мог быть грузином в каких-то бытовых моментах, мог мыслить как грузин, но говорил как марксист и действовал как тиран.

Сталин был интернационалистом, и никаких преимуществ грузинам не создавал. Более того, почти все, кто знал еще не Сталина, а Кобу и Сосо, были истреблены. Движения национальных окраин он приветствовал как союзников большевиков, а среди русских выделял только рабочих, не имея интереса к русскому народу в целом. Уже после войны, когда русские были по преимуществу определены как «советские», Сталин позволил себе похвалу русскому народу, а не только одним рабочим.

Троцкий видел в национальном вопросе ровно такой же интерес – интерес использовать «угнетенные народы» ради классовой борьбы. Принцип самоопределения был для него наиважнейшим. Этот принцип воплощался в объединении с Россией в том случае, если национальностям обеспечивалась защита от империализма, капитализма и местного национализма. Признавая, что большевицкая партия является и останется по преимуществу великорусской, Троцкий намеревался удовлетворять «накопленные обиды» периферийных национальных групп за счет русского народа и склонять к этому великорусское ядро партии. Он требовал, например, разного отношения к великорусскому и мусульманскому национализму: «по отношению к первому - беспощадная борьба, суровый отпор, особенно во всех тех случаях, когда он проявляется административно-правительственно; по отношению ко второму - терпеливая, внимательная, кропотливая, воспитательная работа».

Пренебрежение к семейным узам у Троцкого проявилось в двоеженстве – одна семья в Сибири, другая – эмигрантская – в Европе и США, а также в сочувствии «теории свободной любви». Троцкий в отношении собственных родных и близких осуществил «прорыв из царства необходимости в царство свободы». Он отказал в помощи своему престарелому и обнищавшему отцу, который надеялся получить от сына пару сапог. Троцкий ответил, что «в стране слишком много раздетых и разутых», чтобы оказывать помощь кому-то одному. Пренебрег Троцкий и предсмертной просьбой отца похоронить его на еврейском кладбище. Свою семью в Сибири Троцкий оставил на растерзание Сталину, своего сына от второго брака он превратил в оруженосца, ненамного пережившего его самого и умершего со странной внезапностью – как кончали свою жизнь многие противники Сталина.

Сталинские жены и дети были для «вождя народов» не менее обременительны, чем жены и дети для Троцкого. Только семейные трагедии Троцких мало кого интересовали, а трагедии родных и близких Сталина тщательно скрывались. В современную эпоху они разобраны на анекдоты, которые были прочитаны и измусолены в застольных беседах 80-90-х годов, а в «нулевых» стали скучны и постепенно забываются. Вместе с нравственными уроками, которые должны бы преподнести нашему народу.

Распад семьи и упадок нравов Троцкий понимал как проблему, но требовал не впадать «в реакционное морализаторство или в сентиментальное уныние». Он не отказывал себе в удовольствии отвечать взаимностью на навязчивое внимание дам к всесильному наркому и популярному оратору. Позднее он обосновал свое поведение рассуждениями о «коренном преобразовании семьи». Пусть даже «восстание против старины принимают на первых порах анархические или, грубее выражаясь, разнузданные формы». «Здесь пробужденная личность, которая хочет строить свою жизнь по-новому, а не по старинке, ударяется в "разгул", "озорство" и прочие грехи…» Троцкий требовал равенства женщины с мужчиной в общественной и государственной жизни, для чего ее необходимо оторвать от семьи, «варки, стирки и шитья». Он предполагал, что семью надо освободить от «угнетающих» забот, для чего обобществить семейное хозяйство и воспитание детей: «Стирать белье должна хорошая общественная прачечная. Кормить - хороший общественный ресторан. Обшивать - швейная мастерская. Воспитываться дети должны хорошими общественными педагогами, которые в этом деле находят свое подлинное призвание». А сама жизнь семьи должна происходить в «семейно-групповых общежитиях». Так писал Троцкий, и такую программу выполнял Сталин. Разумеется, все, что было запланировано "хорошим" на деле оказывалось никуда не годным.

Сталин говорил: «Главное, чему попы научить могут, - это понимать людей». И Троцкий был того же мнения, предполагая перенимать у Церкви обрядность, переиначивая ее на революционный лад. Он разработал целую концепцию общественных символических зрелищ и ритуалов, которые должны были добраться до частной жизни (рождение детей, женитьба, похороны):

«Рабочее государство уже имеет свои праздники, свои процессии, свои смотры и парады, свои символические зрелища, свою новую государственную театральность. Правда, она еще во многом слишком тесно примыкает к старым формам, подражая им, отчасти непосредственно продолжая их. Но в главном революционная символика рабочего государства нова, ясна и могущественна: красное знамя, серп и молот, красная звезда, рабочий и крестьянин, товарищ, интернационал. А в замкнутых клетках семейного быта этого нового почти еще нет, - во всяком случае слишком мало. Между тем, личная жизнь тесно связана с семьей. Этим и объясняется, что в семье нередко берет в бытовом отношении перевес - по части икон, крещения, церковного погребения и пр. - более консервативная сторона, ибо революционным членам семьи нечего этому противопоставить. Теоретические доводы действуют только на ум. А театральная обрядность действует на чувство и на воображение. Влияние ее, следовательно, гораздо шире. В самой коммунистической среде поэтому нет-нет да и пробуждается потребность противопоставить старой обрядности новые формы, новую символику не только в области государственного быта, где это уже имеется в широкой степени, но и в сфере семьи. Есть среди рабочих движение за то, чтобы праздновать день рождения, а не именины, и называть новорожденного не по святцам, а какими-либо новыми именами, символизирующими новые близкие нам факты, события или идеи. На совещании московских агитаторов я впервые узнал, что новое женское имя Октябрина приобрело уже до известной степени права гражданства. Есть имя Нинель (Ленин в обратном порядке). Называли имя Рэм (революция, электрификация, мир). Способ выразить связь с революцией заключается также и в наименовании младенцев именем Владимир, а также Ильич и даже Ленин (в качестве имени), Роза (в честь Люксембург) и пр. В некоторых случаях рождение отмечалось полушутливой обрядностью, "осмотром" младенца при участии фабзавкома и особым протокольным "постановлением" о включении новорожденного в число граждан РСФСР. После этого открывалась пирушка».

Троцкий сокрушался, что быт не хочет мириться с «голым» браком «не украшенным театральностью», а оттого даже атеисты продолжают венчаться в церкви, подставляясь под партийные репрессии. Но в данном случае проблема решалась проще – той же «пирушкой».

Более свадебного ритуала Троцкого тревожил ритуал похорон:

«Хоронить в землю неотпетого так же непривычно, чудно и зазорно, как и растить некрещеного. В тех случаях, когда похороны, в соответствии с личностью умершего, получают политическое значение, на сцену выступает новая театральная обрядность, пропитанная революционной символикой: красные знамена, революционный похоронный марш, прощальный ружейный залп. Некоторые из участников московского собеседования подчеркивали необходимость скорейшего перехода к сжиганию трупов и предлагали начать, для примера, с выдающихся работников революции, справедливо видя в этом могущественное орудие антицерковной и антирелигиозной пропаганды. Но, конечно, и сжигание трупов, - к чему пора бы действительно перейти, - не будет означать отказа от процессий, речей, марша и салютной стрельбы. Потребность во внешнем проявлении чувств могущественна и законна». «Уже и сейчас оркестр, выполняющий похоронный марш, способен, как оказывается, нередко конкурировать с церковным отпеванием. И мы должны, конечно, сделать оркестр нашим союзником в борьбе против церковной обрядности, основанной на рабьей вере в иной мир, где воздадут сторицей за зло и подлости земного мира. Еще более могущественным нашим союзником будет кинематограф».

Об этом писал Троцкий, проводил в жизнь Сталин. Никакого идеологического противоречия между ними нет. Разница лишь в том, что один остался в истории как оппозиционер, а другой – как властитель. Марксистской догме они были в равной мере верны, исторической России и вере – тотально враждебны. Только один больше теоретически, а другой – практически.

Троцкий и Сталин ненавидели Россию, потому что только эта ненависть позволяла им быть значимыми в своих собственных глазах. Троцкий провозглашал: «На погребальных обломках России мы станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени». Троцкий лишь бросал лозунг, а Сталин его воплощал. Оба ошибались лишь в оценках долговечности своего проекта.

Театральность и тайна

Меньшевизм Троцкого, как известно, образовался при обсуждении Устава на II съезде РСДРП, где он столкнулся с Лениным, предполагавшим, что партия – это не союз единомышленников, а подобие тайного ордена. «Мягкое» членство в партии за одно только согласие с ее программой такому подходу противоречило. А Троцкому претило требование дисциплины и опасность коллективной ответственности. Он хотел простора для своих фантазий, сиюминутных устремлений и незначительного риска – достаточного, чтобы слыть героем. Ему хватило бы театральной постановки, где он играет страдальца за народ. «Орден меченосцев» для него был делом слишком опасным, слишком сковывающим его творческую натуру. Он не хотел подчиняться мрачным меланхоликам.

Ошибка Троцкого была лишь в излишней открытости: другие партийцы не собирались ни в чем себя сковывать, но требовали от других подчинения дисциплине. Многие, включая Ленина, потом легко жили за границей, не отказывая себя в маленьких удовольствиях – от затяжной праздности до произвола политических сочинений. Троцкий поторопился оскандалиться, но вместе с тем легко получил лидерскую функцию – пусть в истории она и кажется теперь незавидной. Заняв позицию «над схваткой» как «внефракционый» социал-демократ, он, с одной стороны, вывел себя из-под пристального внимания властей, а с другой – ждал предложений от противоборствующих сторон во внутрипартийной склоке. И дождался к 1917 году.

Театральные жесты Сталин любил не меньше Троцкого, но все они имели не сюжетный, а «имиджевый» характер. Он любил удивлять собеседников внезапной осведомленностью или «видением» ситуации. Если Троцкий был и желал быть блестящим импровизатором, мастером риторических приемов, то Сталин тщательно готовил свои постановки и предпочитал, чтобы они носили символический, а не словесный характер. Говорить он не умел, а потому предпочитал, чтобы его понимали без слов. Ошибок понимания со стороны других он не прощал. Они подрывали его самооценку.

Троцкий не менее Сталина любил провокации, мистификации, подлоги, но у последнего для этого были широкие возможности. И он пользовался ими как в свое удовольствие, так и для своей выгоды.

Троцкого от троцкизма отделить невозможно – для этого масштаб его личности недостаточен. Со Сталиным современные мифологи совершают эту операцию: одно дело сталинизм, другое – Сталин. Сталинизм убивал, Сталин – спасал; сталинизм уничтожал Церковь, Сталин – возродил патриаршество; сталинизм уничтожал русский народ физически и духовно, а Сталин даже любил русский народ. Сталинизм воплощал в себе идеи троцкизма, а Сталин боролся с Троцким и троцкистами.

Эти анекдоты во многом обусловлены пристрастием самого Сталина к двусмысленностям, тайнам и мистицизму. Вера и смерть всегда побуждают необузданные натуры балансировать на грани, пугая других - как радикальностью решений, так и возможной крутой сменой настроения, при которой сегодняшние соратники обратятся во врагов и будут уничтожены.

Сталин выбрал для Троцкого странную смерть. Револьвер или кинжал выглядели в его глазах слишком примитивно. Иное дело – раскроить голову противника альпенштоком – стальным инструментом, для вырубания ступеней в обледенелом горном склоне. Может быть, Сталин придумал именно такой символизм?

Троцкий умирал театрально. Он заранее заготовил и, вероятно, потребовал записать свои последние слова: «Я верю в триумф интернационала! Вперед!». Эта сценическая реплика многое говорит о личности Троцкого.

Сталин умирал тайно. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, сам ли он испустил дух или епископы партийного «ордена» решили, что его пора пришла. Но кровавый театр следовал за трупом Сталина. «Ордену» тоже нужен был спектакль, и сотни тысяч москвичей были брошены в страшную давку – на «прощание» со Сталиным. В театре Троцкого он сам был главным героем и главной жертвой. В театре сталинизма жертвой был народ.
http://nmanifest.ru/anltcs/history/full?newsid=77