Шесть дней мы сидели, потом в Симферопольскую Губернскую, по борьбе с контр-революцией и спекуляцией Чрезвычайную комиссию отвели… Влекомый любопытством, я поднялся и дошел до темного углубления – здесь круто вправо соединенное сводом было такое же самое помещение, в каком находились мы. Только потолок был еще ниже. Впереди вижу еле заметную полоску света. Инстинктивно бросаюсь к ней, хочу припасть глазами, чтобы с жадностью рассмотреть внешнее, но спотыкаюсь обо что-то мягкое, мокрое, шуршащее. На полу была зарубленная женщина: ее туловище без головы лежало распластанным в луже еще не засохшей крови. Поближе к свету, отдельно, валялась голова с распущенными длинными волосами. Вместо носа была зияющая кровавая рана, и я до тонкости рассмотрел белеющий носовой хрящ. Одного глаза не было, и вместо него было темное отверстие. Все лицо было в порезах и кровавых рубцах, кое-где виднелись страшные следы пальцев в виде темных подтеков. Верхняя губа рассечена и из кровавой десны одиноко торчал длинный зуб... Все время в подвале я замерзал от холода, а после этой картины мне стало жарко! Я почувствовал, как мои руки сделались липкими, а внутри у себя чувствовал ужас! Ужас! Ужас!..

Медленно поднялся и перекрестился чиновник. Молча, нагнувшись, прошел высокий офицер. Поднялся, с отчаянием дикого загнанного зверя, «черный», еще больше худой и высокий на своих шатающихся длинных ногах. Посмотрел на нас долгим, полным ненависти завидующим взглядом, каким может смотреть только обреченный на смерть человек на наблюдающих за ним остающихся людей! Встал и, странно склонивши голову набок, прошел в зеленой английской шинели татарин, окинув всех безразличным, а вернее просто не сознающим, тупым взглядом своих маленьких черных глаз.

«Сколь у вас там?» – крикнул мужик с фонарем, обращаясь к темному выходу. «Четырре» – раздался ответ сразу двух голосов. «Ну еще! Где ты? Гусь лапчатый!» – подымая фонарь, обратился мужик по направлению к нашей стене. – Что, встать не можешь? Так подыму живо!» В луче фонарного света я увидел стоящего на коленях седого широкоплечего старика, который медленно с полным достоинством откладывал земные поклоны и неслышно шептал побелевшими губами слова молитвы. Было что-то величественное во всей его фигуре и позе – ни один мускул на лице не выражал волнения, только истово сложенные длинные пальцы на лбу в виде крестного знамения слегка дрожали. «Ну, вставай! Ты, старый хрыч, тоже выдумал здесь – небось ежели святой, так и без энтово приймут в рай!». Старик медленно, с трудом начал подниматься, сначала уперся руками об пол, потом об стену и, нагнувши голову, начал медленно выходить. «Это матерый зверь – видно, из генералов будешь!» -- сказал мужик и с силой ударил ножнами шашки по согнутому затылку старика.

Послышался слабый стон и шум падающего большого тела. «Ну?» -- полный дикости и злобы, скорее похожий на звериной рычание, раздался крик... И – дальше нельзя описать той омерзительной, той ужасной животной сцены, которая произошла... Я слышал удары приклада винтовок обо что-то мягкое... потом хрустящий треск – раздался стон, заглушаемый нечеловеческим криком: «Вставай, скотина! Убью!». Снова удары... Свист и лязг об каменный потолок шашки и... я закрыл глаза и заложил пальцами уши...

Слышны приближающиеся шаги... опять отодвигается с шумом засов, опять открывается дверь и опять нам в лицо ударяет фонарный свет вместе с морозным воздухом. «Взять его нужно отсюдова, чего валяться-то будет!» – обращается тот самый мужик в дубленом полушубке к кому-то за дверью. «А он готов?». «Да разве после меня жить кто останется! – с самодовольным смехом сказал мужик в полушубке. – ведь руку Яши Сабурина все знают!». Начинают медленно подымать что-то большое, бесформенное, случайно свет фонаря упал на эту темную массу, и я увидел слипнувшиеся в крови, беспорядочно висящие седые волосы и тянувшуюся по полу окровавленную руку... «А здорово ты его это угодил по черепу – вишь как рассек!» – снова со смехом сказал один, и все скрылись за дверью…

Я-то уже второй и, думаю, последний раз сижу в Чрезвычайке, а первый раз в прошлом году в Харькове сидел, да добровольцы выручили! Да! Так вот, что он потом нам рассказывал: привели их в большую комнату, не так большую, как длинную, сбоку лампа горит и ярко так светит после подвала-то. Подвели их на середину комнаты, велели всю одежду снять, чтобы нагими остались, построили по парам друг против друга (а он как лишний так к стенке в сторонку отошел). Сбоку комиссар и человек десять с револьверами стоят. Дали каждому приведенному по хорошо отточенному клинку шашки, и крикнул комиссар: «Ну, ребята, кто хочет жить, так выручайте жизнь вашу! По счету «три» руби супротив стоящего, а кто раньше замахнется, так мы с ним сами расправимся» – и револьвером погрозил. Ну начал тянуть: «Раз!.. Два!..» Смотрят на них палачи, как они глазами-то друг друга едят, наслаждаются видом бессовестным... «Три!». И гляжу, говорит, два на ногах остались, у одного рука левая разрублена, кожа как очахнутая ветка висит и кость видна, а другому пол-скулы вырублено. Стоят они в крови головы, да такие страшные, что в дрожь бросило. Подходит комиссар с подчиненными и револьвер в руке держит. «Ну, миленькие! Да и глупые вы, ну подумайте, куда вы калеки да изуродованные годны-то будете! Не лучше и вам туда отправиться!» – и он револьвером на потолок показал. Взвыли они, сердечные, просятся, на колени один упал, сапоги целует. «Не губите, родимые, пожалейте! Жена, дети сиротами останутся, не виновен я перед вами! Крест готов целовать на этом, помилуйте! Дома всех Богу заставлю молиться за вас, сердечные!». И плачет, и руками за колени схватить хочет, кровь во все стороны брызжет от кожи-то очахнутой.

А комиссар наклонился и шашку у убитого одного взял, а потом вдруг улыбнулся злой улыбкой, скорей зубы по-волчьему оскалил и говорит мягким голосом: «Ну иди домой, только смотри не обмани, что Богу-то своему молиться будешь за меня, грешника окаянного!». «Спасибо! Век не забуду, спасители, всех заставлю поклоны отбивать и...». «Ну, скорей беги только, а то еще раздумаю!!». Повернулся несчастный лицом к двери, только шаг хотел сделать, как мертвым упал, не шелохнулся, только руки вперед вытянул. Шашкой по темени, значит, угодил, а другого в три шашки на куски изрубили. Но этим дело не кончилось, сложили всех убитых на три кучки голова к голове, а ногами к ногам – и начали об заклад биться, кто перерубит одним разом, сначала шею, потом туловище и т. д. Вот стал комиссар первым рубить: тррах! – не попал как следует, по уху да скуле задел, только кости затрещали, разозлился, выругался так, что передать страшно – глаза кровью налились, губы красные стали, жилы на лбу вздулись и еще раз... Только головы откатилися и одна прямо ко мне под ноги зашумела: глаза открытые, кровь течет – задрожал он, как осиновый лист, кровью запахло, почувствовал, как шапка на голове зашевелилася, затошнило, а все-таки выдержал, звука не подал. И так около часа они забавлялися, говорит, думал, что к дьяволам в преисподнюю попал, в особенности, как нарубили они и сложили все трупы в одну кучу, там голова валяется, там пол-руки, а там туловище, весь пол красным стал от крови, а они смеются по-звериному, ругаются Бог знает как! Ходят, пошатываясь, будто пьяные, а руки как в красные перчатки одетые. Потом комиссар взобрался на кучу эту и вдруг обращается ко мне: «Ты все видел? Так когда пойдешь обратно, расскажи всем, как с контр-революционной расправляемся». Вот, милые, что было, сам потом нам рассказывал – ведь своими глазами все видел, а на другой день трясти его начало, бредил и всякие страсти выкрикивал, пока не вынесли его куда-то» – закончил рассказчик.

Всем жутко стало, и мое настроение спокойное исчезать начало. «Да это что, – добавляет рассказчик, как будто наслаждаясь нашим молчанием, – а то в Харьковской Чека было – напьются они, нанюхаются кокаином и начнут потешаться над жертвами своими. И думаешь иногда, что не может того человек обыкновенный сделать – ибо муки и истязания, ими придуманные, не от человеческого ума исходят, чьим-то неземным разумом они внушены им. И веет от этих безумств сатанинских силою того начала, которое назвал Христос одним словом – Велиезувол. Разве это не так? Я знаю, когда в подвалах Чека распинали на кресте, забивали под ногти заостренные деревянные колышки, сажали в бочку с вбитыми внутрь гвоздями, наглухо заколачивали и со смехом и криком, заглушавшими даже нечеловеческие вопли внутри сидящего, катали по полу до тех пор, пока несчастная жертва не начинала хрипеть и, наконец, совершенно замолкала. Что это? Больше скажу: есть чекисты, которые за свою двухлетнюю службу дошли до того, что пьют человеческую кровь!!.. Разве это не от Диавола?»

3 апреля 1921 г., г. Константинополь

(Источник: «Красный террор глазами очевидцев». М.:Айрис-пресс, 2009.)