...Фрегат в буквальном смысле затрещал от беготни матро¬сов, которые через несколько секунд были на своих местах. Когда я выбежал наверх, марсовые бежали уже по вантам.
—  Бегом!   Бегом! — говорил   Александр   Александрович. - Мухи! — кричал на вялых матросов Павел Степанович Нахимов, стоявший на правой площадке, облокотившись о борт локтем правой руки, — зачем по путинь-вантам не бе¬гут? Не бойся падать, вниз упадешь, а не вверх!..
Взбежав на свой крюйс-марс, я принял деятельное участие в работе и могу похвастать, что не раз содействовал тому, чтобы марса-шкоты в новом марселе не были основаны впе¬реверт; как только я в этом убеждался, то сбегал с марса вниз распоряжаться скатыванием старого марселя и был артистом в этом деле. Потом снова бежал на марс, потому что парусное учение на «Бальчике» не ограничивалось одной переменой марселей, а упражнялись в этом несколько раз и после того брали и отдавали рифы.
После двух рейсов я порядочно устал и тогда менее обратил внимание на свое марсовое царство, чем на другие; на¬конец, стал смотреть на палубу и наблюдать за разными лич¬ностями. Какие все кажутся маленькими и смешными, когда смотреть отсюда, думал я; вон внизу как суетятся Фермопилов на шканцах и другие; вот и Павел Степанович в своих коротеньких белых шароварах и большой белой фуражке; зачем он сгорбился?..
В это время Павел Степанович, как будто по сочувствию, взглянул на крюйсель и сказал Александру Александровичу:
—  Посмотрите, пожалуйста, что у вас делается? Корчагин на крюйселе, кажется, галок считает!
Я быстро обернулся лицом к крюйсель-рее и крикнул на марсовых:
—  Что же вы так долго возитесь, вот я вас всех!
—  Вот видите ли-с, — продолжал Павел Степанович, — он воображает, что дело сделал-с! Нет-с, в наше время не такие мичмана бывали-с. Уж эти мне мичмана, бедовый народ! На¬пугайте их хорошенько, Александр Александрович! скажите им, что скоро военное время настанет, и тогда с ними шутить не будут.
—  Беда мичманам! — подумал я: Павел Степанович не на шутку вооружается против них. Надо служить как следует...
—  Ото! — сказал крюйсельный урядник, малоросс Набардюк, взглянув на меня своим выразительным взглядом.
Это восклицание и этот взгляд Набардюка выражали ве¬селую насмешку.
—  Что вы за дурак, Иван Иванович, — сказал с реи ско¬роговоркой молодой марсовой матрос уряднику Коробкову, который, стоя на марсе, держался за снасть обеими руками. -Ну что вы уцепились за риф-тали и глаза вылупили; что бы вам потравить тали-то хоть немного!
Я не мог удержаться от смеха, взглянув на красную фи¬зиономию Ивана Ивановича, у которого глаза действительно были навыкате. Коробков был вторым урядником на крюйселе, а старшим марсовым был здесь мой земляк Набардюк. Нельзя представить себе человека добрее этого простяка, -добродушие выражалось у него во взгляде, во всей наруж¬ности и в поступках. Он никогда не выходил из себя при не¬удачных работах, за которые ему нередко доставалось, и собственноручно он бивал молодых дураков только при край¬ней необходимости.
Отношения его к своему ближайшему начальнику, то есть к марсовому мичману, были необыкновенного свойства. Ста¬раясь всеми силами угодить мне, он обладал искусством учить, не обнаруживая резко своего превосходства. Удиви¬тельно, сколько здравого смысла и глубокой философии имел этот простой, безграмотный человек. В самое короткое время я привязался к Набардюку, как ребенок к доброму дядьке; никогда не смотрел я без сочувствия на его рябую смуглую физиономию с черными кроткими глазами и выстриженными усами. Да и было за что привязаться к этому человеку. Сколько раз он предупреждал меня от ушибов и опасности свернуть себе шею по неосторожности или торопливости сует¬ливых матросов.
Очень часто, во время важной работы, следя со вниманием за марсовыми, он вдруг хватал меня за руку и отбрасывал в сторону, чтобы спасти меня от удара какого-нибудь блока или бухты. Вероятно никто не принимал такого живого уча¬стия в трудах и усталости марсового мичмана, как мой доб¬рый Набардюк; всякий раз, когда я взбегал на марс, он с лю¬бопытством смотрел на меня и часто уговаривал не утомлять себя без особенной надобности. Случалось, что при необходи¬мости сбежать вниз справиться о чем-нибудь, не отрывая ни одного матроса от дела, он, заметив мое намерение сойти с марса на палубу, предупреждал меня, спрыгнув, как обезьяна на избранную снасть и скользнув по ней в одно мгновение палубу. Через несколько секунд добрая голова его уже показывалась из марсовой дыры или из-за внешней кромки марса
С усиленным вниманием проследив несколько времени за работами, я опять развлекся и предался своему любимому занятию — наблюдению издали за людьми. С марса это удобно и спокойно; внизу, под непосредственным начальников, находишься в напряженном состоянии и наблюдательные способности слишком стеснены. Я знал, что дурно отвлекаться от работы даже на одно мгновение, нехорошо подавать такой пример матросам; да искушение слишком велико; при парусном учении на военных судах происходит такая занимательная игра чувств в бесчисленных проявлениях что, имея возможность всматриваться в нее, нельзя не увлечься.
Более двухсот человек заняты опасными акробатическими представлениями. Более десяти человек повелевают ими, распоряжаются, удачно и неудачно, хладнокровно и с увлечением, горячатся, досадуют. Один человек распоряжается всем вообще и в особенности управляет десятью начальниками, сам горячится, воодушевляется, иногда мгновенно приводит все в порядок, одним взглядом замечает сто ошибок, распекает всех вообще и каждого порознь, иногда грозным молчанием устрашает больше, чем громким голосом. У всякого свои жесты: один с досады жмет себе руками затылок, другой то¬пает ногами, третий швыряет носками кверху, выделывая, таким образом, нечто в роде казачка; четвертый с досады натягивает себе фуражку на затылок и придает своей фигуре комически грозное выражение. Голоса, манеры, взгляды — все обнаруживает высшую степень возбуждения темпераментов под влиянием власти энергического человека.
Вот кутерьма, думаю я; как славно тут, на марсе! Только из¬редка намылят шею, — а там — внизу, всегда беда мичманам; не один, так другой, не другой, так третий, а то, чего доброго, все вместе напустятся, да ведь как пушат! — Вот Фермопилов, как рак, красный, его уже раз двадцать распекали, что он раза два уже рукой махал. Какой молодчина Украинцев, грот-марсовой матрос, — бежит по веревочной лестнице скорее, чем я пробегу по превосходной деревянной, а ведь за плугом хо¬дил пять лет тому назад. На что не способен русский человек?
—  Что же там, на крюйселе, делается? — крикнул коман¬дир фрегата Абасов.
—  Ведь это вот что такое-с, — заметил ему Павел Степа¬нович,— этот Корчагин с Набардюком завели себе малорос¬сийский хутор на крюйселе, а нас с вами, как русских, знать не хотят.
—  Новая беда!—думал я: — теперь недели две нужно будет отшучиваться в кают-компании,
Так и случилось. Шутка Павла Степановича тотчас была принята к сведению каждым из офицеров. Все прозвали крюйсель на «Бальчике» Малороссией. Название это было усво¬ено вследствие стечения двух неблагоприятных обстоятельств: во-первых, мичман и старший унтер-офицер на крюйселе были хохлы; во-вторых, по небольшому числу парусов работ у нас было меньше, чем на других марсах. От этой последней при¬чины мои подданные изредка пользовались вместе со мной приятным far niente * (ничегонеделание - итал.), что давно уже возбуждало зависть вла¬детелей грот-марсовой и фор-марсовой областей...

Артиллерийское ученье
Артиллерийское, так же как и всякое другое ученье, про¬изводилось на «Бальчике» всегда под непосредственным над¬зором Павла Степановича. Как заклятый враг бесполезной формальности, стесняющей не вполне развитых простолюдинов, Павел Степанович доводил все приемы до возможной про¬стоты и свободы, но требовал строгого исполнения всего необ¬ходимого и полезного; он не любил также сухости и бесполез¬ной строгости артиллерийских педагогов, часто сам вмеши¬вался в объяснения и был неподражаем в этом отношении.
В последнее время вошли в моду в Черноморском флоте вопросы и ответы, относящиеся до артиллерийского дела, род уроков и экзаменов для матросов. Эти экзамены составляли камень преткновения для многих. Умный, лихой матрос, кото¬рый не задумался бы решиться на самое отчаянное дело, ро¬бел перед экзаминатором и с бледным лицом давал нелепые ответы; у иных губы дрожали, и это, по непростительной ошибке, некоторые относили к трусости и неспособности к военному морскому делу. Тысячи примеров доказывали не¬основательность подобных заключений. Павел Степанович упро¬щал и облегчал подобные экзамены донельзя.
— Что за вздор-с,— говорил он офицерам: — Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не пугайте их; не слова, а мысль им передавайте.
— Муха! — сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, — чем раз¬нится бомба от ядра?
Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал гла¬зами во все стороны.
— Ты видал бомбу?
— Видал.
— Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро? Матрос молчал.
— Ты знаешь, что такое булка?
— Знаю.
- И пирог знаешь что такое?
- Знаю.
-  Ну вот тебе: булка — ядро, а пирог — бомба. Только в нее не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?
-  Ядро с порохом, — отвечал матрос.
-  Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз.
Нахимов был до такой степени храбр и благороден, и так сильно было в нем развито чувство патриотизма, что он не боялся и этого последнего сближения. С благоразумною уме¬ренностью в беседах своих с молодыми офицерами Павел Сте¬панович постепенно воодушевлял их чувством патриотизма и бескорыстным стремлением к служебной деятельности. При этот в нем обнаруживалась ясно выраженная система, приня¬тая им для обеспечения успеха. Без всякого сожаления к себе выставлял он свои прежние ошибки; с юношескими увлече¬ниями обозначал влияние их на свою судьбу, вероятно, для того, чтобы обратить внимание слушателя на его собственные недостатки и без малейшего оскорбления самолюбия объяс¬нить невыгодные стороны дурного направления.
В противоположность этому молодой офицер смело мог хвастать Павлу Степановичу своими житейскими и служеб¬ными подвигами и находил в нем теплое сочувствие.
-  Нужно быть деятельным,—говорил Павел Степанович,— деятельность великое дело-с, у нее есть большие права.
Все можно отнять у человека: славу, значение в обществе; можно приписать ему дурные качества, которые служат ему побудительными двигателями, например, честолюбие, эгоизм, глупость — все, что хотите; одного невозможно отнять - благодетельных последствий деятельности, ежели она направлена на что-нибудь полезное для общества и правительства.
Павел Степанович никогда не говорил порядочному моло¬дому человеку: будьте таким, как я, а не таким, как вы; на¬против, он говорил: во мне вот что было дурно, желал бы я, чтобы у вас не было, и не показывал вида, что он знает своего собеседника насквозь, со всеми хорошими и дурными его качествами. Вот что послужило источником многих анекдотов и насмешек; оттого Нахимов и заслужил двусмысленную репутацию простого человека.
Лопнувший бизань-т к о т
Сменившись с вахты в 4 часа утра, я был в странном рас¬положении духа, почти в одно время сердился и смеялся; но, несмотря на то, разделся, лег в койку и в ту же минуту зас¬нул; через час вестовой с таким же трудом, как и в полночь, будил меня и вразумлял, что свистали всех наверх: парус ставить. В это время я был вполне убежден, что вестовой — первый враг мой в мире; все злое, неправедное и ненавистное сосредотачивалось моим сонным воображением в лице бед¬ного вестового. Я бранил его, стращал, умолял, чтобы он оставил меня в покое, старался ударить его кулаком; но весто¬вой, специалист в таких занятиях, действовал по привычке, осторожно, но настойчиво и хладнокровно; это неизменное хладнокровие возбуждало во мне бездну ненависти, но не могло разбудить меня.
Вдруг раздался голос Александра Александровича: «По марсам!»
- Мухи! — крикнул Павел Степанович.
В одно мгновение я был на ногах, с помощью вестового в несколько секунд оделся и, не застегивая сюртука, стрем¬глав побежал наверх. Павел Степанович, кажется, хотел что-то сказать мне, назвал даже мое имя, но я не слушал его и бегом полетел по выбленкам во владения Набардюка и Коробкова.
Когда я бежал по вантам, то взглянул нечаянно вниз, и мне показалось, что Павел Степанович отвернулся в сторону и смеялся, а все офицеры на юте и шканцах хохотали без зазрения совести; один Александр Александрович был серьезен.
Сойдя зачем-то с марса вниз, я облокотился спиной на сигнальный ящик и задремал; мне показалось, что я очнулся через несколько секунд, но другие сказали, что я так стоял довольно долго. Мне сказали также, что Александр Алексан¬дрович увидел меня, улыбнулся и сказал одному из офице¬ров: с него нужно снять портрет и послать в журнал: «Наши», с надписью: мичман. — Этот промежуточный сон значительно освежил меня, и вслед за этим новое обстоятельство возбу¬дило во мне энергию. На юте ставили бизань; матросы разбежались с бизань-шкотом, дернули его, и он лопнул. Павел Степанович, увидя это, рассердился и накричал на меня. Мне сделалось досадно. Чем, думаю себе, виноват я, что бизань-шкот лопнул; не я же его делал.
Павел Степанович ушел в каюту и потребовал к себе юто¬вого офицера. Я явился к нему в таком состоянии духа, ко¬торое проявил бы каждый из моих степных земляков, счи¬тающий себя обиженным.
— Господин Корчагин, — сказал мне Павел Степанович: -у нас лопнул бизань-шкот-с!
— Как же-с, лопнул сейчас. Как, думаю себе, забыть та¬кое важное происшествие.
—  Вы мне должны сказать, почему он лопнул?
—  А бог его знает, — отвечал я равнодушно. Павел Сте¬панович посмотрел на меня с удивлением.
— Во-первых, г. Корчагин, подобные ответы как-то стран¬ны; ежели бы я имел право, то посадил бы вас за это на покаяние на два года; а во-вторых, кому же знать причину такой простой вещи, как не нам с вами, г. Корчагин! Царям много дела-с; им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии также; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Хорошо-с. Ступайте к своему делу...

Обед у адмирала
В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу, по обыкновению, несколько офицеров. Командир фрегата по¬стоянно обедал вместе с ним. Этот раз были приглашены Але¬ксандр Александрович, вахтенный лейтенант, несколько мич¬манов, и я в том числе.
Когда мы вошли в каюту, то застали адмирала в веселом расположении духа: он смеялся, ходя взад и вперед по каюте, и тотчас же рассказал Александру Александровичу проис¬шествие, которое его так развеселило. Дело было в том, что ютовой матрос сказал адмиралу какую-то добродушную гру¬бость, отличавшуюся простонародной остротой. Жалею, что забыл содержание анекдота; мы невнимательно слушали Павла Степановича, потому что были заняты созерцанием стола с изящным убранством и гостеприимным содержанием.
-  Сегодня арбуз будет, — сказал мне У. шепотом, толкая меня в бок.
Павел Степанович услышал его и быстро обратился к нам с вопросом: — Откуда взяли, что арбуз будет? Вы ошибаетесь, арбуза не привозили с берега.
— Я уже видел в шкафе, — ответил У., показывая рукой то направление, на котором, действительно, виднелся привле¬кательный предмет чрез полуоткрытые дверцы шкафа. Мы взглянули на него с особенною нежностию.
Происшествие это огорчило Александра Александровича. Мичман У. служил при авральных работах на грот-марсе. Иногда при досадных для старшего офицера неудачах на грот-марсе Павел Степанович советовал старшему офицеру не давать мичману У. арбузов. И без того раздраженный Але¬ксандр Александрович отвечал: какое мне до него дело, пусть себе ест, что хочет.
- Нет-с, нет-с,— говорил Павел Степанович;— вы не серди¬тесь, а согласитесь со мной, что мичману У. не следует давать арбузов-с: хуже этого для него нельзя ничего придумать.
С удовольствием сели мы за стол.
—  Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, — сказал Павел Степанович, садясь за стол.—Думал найти в фельетоне что-нибудь о новой книжке «Морского сборника». Нет ни слова, а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они бьются, — как скучно ни было, прочел довольно много. Дело вот в чем-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с; другой за¬метил ему это довольно колко, а тот вместо того, чтобы благодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на две; что ни почта, то все новая брань. Нет, право-с эти литераторы непонятный народ-с, не худо бы назначить их хоть в крейсерство у кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут что следует.
Все засмеялись, и Павел Степанович также.
— Да не досадно ли, право-с, — продолжал адмирал: — ведь вот хоть бы «Морской сборник», — радостное явление в литературе! Нужно же поддержать его, указывая на недо¬статки, исправляя слог не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали бы лучше писать от этого-с.
—  Как критиковать начнут, так и охота пропадет писать,— сказал один из мичманов хриплым голосом.
—  Не то, не то вы говорите-с: критиковать — значит ука¬зывать на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.
—  У нас и без того хорошо пишут, — ответил тот же хриплый господин.
—  Едва ли та«-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас  чего-то  недостает:   сравните с другими   журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идет лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нем сотой доли того разнообра¬зия, которое мы замечаем на службе?
Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале все должно быть подведено под одну форму.
—  Не в том дело-с, г. Корчагин, не о форме говорю я, а о содержании.
— Да и на службе все однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.
— Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Я уверен, что между двумя
губерниями существует всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и подавно. Очень любопытно на¬блюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражне¬ния откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.
— Мало того, что служба представится нам в другом виде, — продолжал Павел Степанович, — да сами-то мы со¬всем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчиненными и что он совершенно не пони¬мает своих соотечественников. А это очень важно. Пред¬ставьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые го¬ворят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в Рос¬сии. Будь они и отличные моряки, а все ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или рас¬пустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в Корпусе; помните, как редко случалось, чтобы ино¬странные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том за¬ключается, что многие молодые люди получают вредное на¬правление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим прене¬брегать. Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это -наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко пре¬зирают сближение со своими соотечественниками — просто¬людинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее — уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что на¬чальники их не любят и презирают их? Вот настоящая при¬чина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действо¬вать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет ра¬ботать напропалую ради страха. Необходимо поощрение со¬чувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совер¬шенно не понимают. Это никуда не годится.
Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.
Эта мысль, удивившая меня тогда еще больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из дру¬гого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражен неслыханным в истории фактом, — истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, — тогда возобновилась в уме моем давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упреком.
В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому че¬ловеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; свет¬лый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической дея¬тельности множества людей?
Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои два¬дцать лет от роду, я вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания находился еще в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе: при недостатке опытности честолюбие, искусственным образом развитое системой школь¬ного образования, мешает иногда нам верно оценить свое по¬ложение в обществе и видеть множество ступеней, отделяю¬щих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим еще о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто все достоин¬ство человека заключается в количестве его ученых познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слиш¬ком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедив¬шись опытом, как легко все забывается и как много уже мною забыто, этому обстоятельству я приписываю излишнюю сме¬лость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импро¬визацией часто поражала меня самого больше, чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нем перево¬роты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружаю¬щую сферу.
Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рас¬сердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; зна¬чит, всякий может иметь свое мнение. Отчего же Александр
Александрович всегда может спорить, а я не могу? — я виноват, что я мичман.
Возобновление разговора о литературе очень скоро при¬мирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.
—  Все неудачи в литературе, — говорил Павел Степано¬вич, — при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы все, что в ней было, а там и пойдет молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьей, и отделал ее, как следует-с. Боюсь я за «Морской сборник», чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, чтобы вам, например, г. Фермопилов, напи¬сать   что-нибудь  для «Сборника» о подъеме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать все как следует...
Корчагин на баке
Вечером в этот день случилось со мною происшествие, оставившее неизгладимое впечатление в моем уме и сердце.
Когда бора стихла, тотчас подняли рангоут и вечером после заката солнца спускали брам-реи и брам-стеньги. Сойдя с марса на палубу, я увидел, что поднимают шлюпку на бо¬канцы, и тут же наблюдал за работой. В этот день шлюп-боканцы были выкрашены, и потому лопарь талей был загнут через борт и завернут на марса-фальном кнехте. Мат не был подведен под лопарь, отчего и стиралась краска на сетках. Старший офицер был занят чем-то на шканцах, и Павел Сте¬панович заметил вскользь об этой неисправности командиру фрегата.
Абасов обратился прямо ко мне, хотя на юте был офицер старше меня, которому по справедливости и должно было сде¬лать замечание, а не мне, так как я только что сошел с марса, где мог бы еще оставаться, если бы захотел избегать работ.
—  Ступайте на бак, — сказал мне Абасов, раздосадован¬ный тихим замечанием адмирала.
—  Не за кусок ли стертой краски приказываете идти куда не следует?
На фрегате вдруг все стихло; все слушали с величайшим вниманием, что будет дальше. Некоторые матросы смотрели с марсов вниз: к ним долетели отголоски небывалой сцены.
Павел Степанович тотчас же прекратил объяснение.
- Ступайте, — сказал он мне твердым, решительным, но спокойным голосом, — за краску или другое что, вы должны помнить, что на вас смотрят и слушают вас другие.
Я пошел на бак, туда, где держат под арестом и наказы¬вают матросов.
Я пошел не потому, чтобы сознавал в этом необходимое условие военной дисциплины, а просто повинуясь магическому влиянию власти человека, могучего волей и опытностью, чув¬ствуя нравственное превосходство его над собою и свое бес¬силие.
Не успел я дойти до бака, как меня догнал Александр Александрович, чтобы передать приказание адмирала о том, что с меня арест снят.
Я сошел вниз; кают-компания была наполнена офицерами; у всех были бледные лица, и все громко и горячо о чем-то го¬ворили. Я не слышал ничего; ушел в свою каюту и заплакал от злости.
Теперь только я могу спокойно вспоминать и разбирать обстоятельства прошедших невзгод, а тогда я обманывал себя разными умозаключениями, опасаясь пристально заглянуть в свое сердце и сознаться в том, что я еще не узнал себя хо¬рошо. Всех и все унижал я перед собою и оправдывал себя во всех отношениях.
С ненавистью смотрел я на бледные лица сослуживцев и только впоследствии с удовольствием думал о том, что эта драматическая сцена доказывала успех воспитания нашего общества.
Успокоившись несколько от первого порыва негодования, я пошел к адмиралу объясниться: твердою рукою взялся за ручку двери адмиральской каюты, с нетерпением желая уви¬деть человека, который всегда превозносил достоинство дворя¬нина и так унизил его сегодня.