Свою лагерную специальность Солженицын «передал» позже своему герою Ивану Денисовичу, образ которого списал не с кого-либо из товарищей по несчастью, а с солдата, некогда служившего под его началом. В «Одном дне» А.И. детально передал лагерный быт, характеры заключённых, их отношения. Правда, поправлял Шаламов: «У вас кошка там по лагерю ходит. Быть не может! Её бы давно съели…» Однако, была категория людей, принявших «Ивана Денисовича» в штыки. То были «ортодоксы», верные партийцы-ленинцы, убеждённые в безупречности партии, в том, что несправедливо пострадали (по ошибке, разумеется) только они, тогда как прочая 58-я, несомненно, состояла из настоящих врагов, а потому они и герои их книг с презрением отгораживались от них. Все эти «благомыслы», отходив свой срок в «придурках», выйдя на волю, писали трогательные книжки о том, как в лагере они боролись за светлые идеалы марксизма совместно с добрым лагерным начальством. Ивана Денисовича они как раз упрекали в отсутствии идейности и борьбы.
«Но вот пошла пора писать историю, раздались первые придушенные голоса о лагерной жизни, благомыслящие оглянулись, и стало им обидно: как же так? они, такие передовые, такие сознательные - и не боролись! И даже не знали, что был культ личности Сталина! И не предполагали, что дорогой Лаврентий Павлович - заклятый враг народа!
И спешно понадобилось пустить какую-то мутную версию, что они боролись. Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень - почему не боролся, сукин сын? "Московская правда" даже укоряла Ивана Денисовича, что коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на них не ходил, уму-разуму не учился у мыслящих.
(…) Но мало любить начальство! - надо, чтоб и начальство тебя любило. Надо же объяснить начальству, что мы - такие же, вашего теста, уж вы нас пригрейте как-нибудь. Оттого герои Серебряковой, Шелеста, Дьякова, Алдан-Семёнова при каждом случае, надо не надо, удобно-неудобно, при приёме этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя коммунистами. Это и есть заявка на теплое местечко.
(…) Алдан-Семёнов в простоте так прямо и пишет: коммунисты-начальники стараются перевести коммунистов-заключённых на более лёгкую работу. Не скрывает и Дьяков: новичок Ром объявил начальнику больницы, что он - старый большевик. И сразу же его оставляют дневальным санчасти - очень завидная должность! Распоряжается и начальник лагеря не страгивать Тодорского с санитаров.
Но самый замечательный случай рассказывает Г. Шелест в "Колымских записях": приехал новый крупный эмведист и в заключённом Заборском узнаёт своего бывшего комкора по Гражданской войне. Прослезились. Ну, полцарства проси! И Заборский: соглашается "особо питаться с кухни и брать хлеба сколько надо" (то есть, объедать работяг, ибо новых норм питания ему никто не выпишет) и просит дать ему только шеститомник Ленина, чтобы читать его вечерами при коптилке! Так всё и устраивается: днем он питается ворованным пайком, вечером читает Ленина! Так откровенно и с удовольствием прославляется подлость!
Еще у Шелеста какое-то мифическое "подпольное политбюро" бригады (многовато для бригады?) в неурочное время раздобывает и буханку хлеба из хлеборезки и миску овсяной каши. Значит - везде свои придурки? И значит, - подворовываем, благомыслящие?
Всё тот же Шелест даёт нам окончательный вывод: "одни выживали силой духа (вот эти ортодоксы, воруя кашу и хлеб. - А. С.), другие - лишней миской овсяной каши (это - Иван Денисович)".
Ну, ин пусть будет так. У Ивана Денисовича знакомых придурков нет. Только скажите: а камушки? камушки кто на стену клал, а? Твердолобые, вы ли?» («Архипелаг ГУДАГ»)
К слову, положение «придурков» также очень выпукло показано в «Одном дне» на примере Цезаря Марковича. В то время, когда другие зэки горбят на каменной кладке в ледяной степи, он спокойно сидит в тёплой каптёрке, курит, пьёт чай, обсуждает Эйзенштейна. Ему не надо дрожать над семьюстами граммами хлеба и баландой, потому что из дома ему приходят большие, набитые всякой всячиной посылки. Он может даже «с барского плеча» отдать свою баланду прислуживающему ему Ивану Денисовичу, для которого она спасительна.
«Один день Ивана Денисовича» был задуман в Экибастузе. Там же создавались другие произведения. Хранить их в записях было опасно, поэтому большая часть всего сочинённого хранилось лишь в феноменальной памяти Солженицына. «Пусть будет путевым мешком твоим – твоя память. Запоминай! запоминай! Только эти горькие семена, может быть, когда-нибудь тронутся в рост». Так сохранены были автобиографическая поэма «Дороженька», пьеса «Пир победителей», стихотворения… Солженицын вспоминал, что поэзия была жанром вынужденным, поскольку стихи было запоминать гораздо проще, нежели прозу. Хотя под конец срока стал он писать и заучивать и прозу, и диалоги – и память вбирала всё. «Память у Солженицына была гигантской, так как по объёму его произведение («Дороженька» - авт.) было в два с лишним раза больше «Евгения Онегина», в котором около 5400 стихотворных строчек», - вспоминал Панин, также сменивший марфинское благополучие на лагерную тачку. Для лучшего запоминания сочинённого А.И. сделал себе длинные чётки с метрической системой, на которых откладывал каждый стих. Он носил их в рукавице, а когда находили при обыске, говорил, что молится по ним. Новые строфы Солженицын читал наиболее близким друзьям. Его образ в эти моменты запечатлел в своих воспоминаниях Панин: «Шея замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточено, взгляд устремлён вдаль, губы шепчут стихи, в руках чётки. Так читал он нам каждую неделю новые строфы всё возрастающей поэмы». Он же отмечал: «Мы были горды тем, что в нашей среде формируется писатель огромного калибра, так как это уже тогда было ясно».
Среди лишений и тягот душа всё больше очищалась от наносного, возвышалась, обретала крылья. «Сейчас я верю в себя и в свои силы всё пережить… - писал А.И. жене. – Я на лично опыте понял, что внешние обстоятельства жизни человека не только не исчерпывают, но даже не являются главными в его жизни».
Новое настроение мужа, его явившееся вдруг смирение было воспринят Натальей Решетовской, как слабость, как признание своего поражения. Это было уже другой человек, незнакомый, чужой, с которым её связывала лишь нить двух разрешённых в год писем и посылки, на которые она давала деньги тётке, так как собирать и отправлять их сама боялась: тогда бы о её «живом мертвеце» узнали все… О необходимости формального развода Решетовская впервые сказала ещё в марфинский период. А.И. не возражал, но даже настаивал на этом, понимая невыносимое положение «жены врага народа».
«Постарайся как можно меньше обо мне думать и вспоминать, пусть я превращусь для тебя в абстрактное, бесплотное понятие. Да это даже и неизбежно с ходом лет», - писал Солженицын жене. Пророчество сбылось: А.И., действительно, превратился для Натальи Алексеевны в «абстрактное и бесплотное понятие». Его место занял «реальный человек», коллега-химик, вдовец с двумя детьми, с которым они стали жить в Рязани, в двух комнатах, выделенных доценту Решетовской институтом. «Не буду себя ни оправдывать, ни винить. Я не смогла через все годы испытаний пронести свою «святость». Я стала жить реальной жизнью», - написала она мужу и возобновила хлопоты по расторжению брака.
Долгое время Наталья Алексеевна не писала А.И. Он терялся в догадках: то ли вышла замуж она, то ли увлеклась на время, а теперь считает себя виноватой, то ли страдания нанесли её здоровью физический ущерб – обвинял себя в том, что исковеркал её молодость, не принёс радости, заранее прощал всё: «От всего сердца желаю твоему измученному телу – здоровья, твоей исстрадавшейся душе – покоя и счастья, со мной или не со мной – как будет лучше для тебя… Я буду молиться за тебя и желать тебе ничем не омрачённого счастья, если ты не найдёшь пути назад». Солженицын добивался ясности. Он писал тёще, умоляя ответить, что произошло. Тётка Решетовской, продолжавшая снабжать его посылками, ответила: «Наташа просила Вам передать, что Вы можете устраивать свою жизнь независимо от неё». Наконец, написала и сама Наталья Алексеевна прямо, что у неё новая семья, и это – её настоящее.
Шёл последний год заключения. А.И. только что перенёс удаление опухоли в паху. Она начала расти ещё несколько месяцев назад, но Солженицын откладывал обращение в санчасть, ожидая удобного момента. Такой момент наступил после экибастузского восстания. Всё началось с массовых убийств стукачей, организованных украинцами-бендеровцами. Сбежавших от расправы доносчиков начальство спрятало в БУРе. Туда же поместили подозреваемых в убийствах, отдав их на расправу стукачам. Пришедшие с работы бригады услышали крики пытаемых людей и бросились штурмовать БУР. Охрана открыла огонь по людям в зоне. В ответ на это русский лагпункт объявил забастовку, украинцы же участвовать в ней не стали. Трое суток зэки не выходили на работу и отказывались от еды. Эта акция явила собой колоссальный подъём духовных сил арестантов. Солженицын, ставший в ту пору бригадиром (должность эта перестала быть вожделенной, так представляла опасность, и прежние бригадиры отказывались от своих мест, отчего образовался их дефицит), вспоминал: «Этот взлёт я ясно ощущал на себе. Мне оставалось сроку всего один год. Казалось, я должен был бы тосковать, томиться, что вмазался в заваруху, из которой трудно будет выскочить без нового срока. А между тем я ни о чём не жалел. Кобелю вас под хвост, давайте хоть и второй срок!..»
Позже КГБ состряпало фальшивку – «донос Ветрова» о готовящимся восстании. Сработанная топорно, она, тем не менее, была подхвачена и повторена многократно. Последний раз мнимый «донос» всплыл в 2003-м году уже в либеральной прессе. Отвечая на клевету, А.И. отметил деталь, неопровержимо изобличающую подделку: «В самом главном месте фальшивки – провальный для гэбистов просчёт: «донос» на украинцев пометили 20 января 1952, цитируют «сегодняшние» якобы разговоры с украинцами-зэками и их «завтрашние» планы, но упустили, что ещё 6 января все до одного украинцы были переведены в отдельный украинский лагпункт, наглухо отделённый от нашего, - и на их лагпункте вообще никакого мятежа в январе не было, а к стихийному мятежу российского лагпункта 22 января – не имели они касательства, не участвовали и близко».
По окончании забастовки Солженицын слёг в больницу. Рядом лежали раненые и зверски избитые люди, умиравшие от потери крови. Врачи колебались в диагнозе, но операция всё же была проведена. В тот момент метастазов она не дала. Поправившись, А.И. вернулся в лагерь, где попал на тяжёлую физическую работу в литейный цех, куда попросился сам, чтобы не быть на виду: вдвоём с напарником приходилось носить литьё, 75 кг на каждого. На этой-то работе он и заработал метастазы.
Та весна довершила духовный переворот, шедший в писателе все годы заключения. Казалось, что кто-то нарочно посылал всё новые и новые испытания, чтобы душа очистилась и выздоровела. Православная вера учит, что скорби и болезни суть посещение Божие, Его попечение. «Усвоенная мной за последнее время уверенность в Божьей воле и Божьей милости облегчила мне эти дни…» - написал А.И. жене, выйдя из больницы. «Чувством возвращения веры» называл он тогдашнее своё настроение. Как некогда из многочисленных падений и отступлений, из «мёртвого дома» Омского острога, через многие горнила проходя, рождалась Осанна в душе Ф.М. Достоевского, так теперь рождалась она и в душе Солженицына:
Да когда ж я так до'пуста, до'чиста
Всё развеял из зёрен благих?
Ведь провёл же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг,
Тайны мира явились - постижными,
Жребий жизни - податлив как воск.
Кровь бурлила - и каждый вы'полоск
Иноцветно сверкал впереди, -
И, без грохота, тихо рассыпалось
Зданье веры в моей груди.
Но пройдя между быти и небыти,
Упадав и держась на краю,
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.
Не рассудком моим, не желанием
Освещен её каждый излом -
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.
И теперь, возвращенною мерою
Надчерпнувши воды живой, -
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной...
13 февраля 1953 года А.И. покинул Экибастуз. Срок его окончился, и теперь ожидала его вечная ссылка, с мыслью о которой он уже свыкся, тем более, что на всей земле никто не ждал его, нигде не было его дома. И всё же была пьянящая радость свободы. И было дело, коему должны были быть отданы лучшие силы. Были тысячи строк, пронесённых в недрах памяти и ожидающие быть записанными на бумагу.
За годы, проведённые в заключении, в тюрьмах, лагерях, на этапах и пересылках великое множество людских судеб прошло перед взором писателя. Он не упускал возможности выспросить всякого встречного о его жизни, скрупулёзно подмечал всё, что впоследствии явится на страницах бессмертного памятника всем погибшим и выжившим в этих дантовых кругах – «Архипелаге ГУЛАГ». В то время ещё не было у А.И. идеи написать столь объёмный труд, но уже инстинктивно собирался материал к нему, будто бы жило знание где-то в глубине: однажды всё это понадобится.
«Архипелаг ГУЛАГ» - книга, которая по сей день вызывает огромное количество споров. Автора подчас упрекают в неточности приводимых фактов, в ряде ошибок. Однако А.И. не раз оговаривался, приводя тот или иной рассказ, что за подлинность его ручаться не может, а лишь передаёт свидетельства других людей. Действительно, отдельные факты позже были уточнены, но те, кто рассуждают о недостоверности ряда деталей, отчего-то забывают условия, в которых создавалась эта книга. Это сегодня все архивы открыты к услугам исследователей. Это сегодня написано и издано немало мемуаров и документальной литературы. Это сегодня можно более тщательно выверить все цифры и обстоятельства, хотя всё равно остаётся немало тёмных пятен. Но в 70-е годы ничего подобного не было! Были лишь официальные источники, редкие воспоминания, часто подогнанные конкретно под борьбу с культом личности, и личный опыт автора, опыт людей, которых встречал он на своём пути, а также тех, кто присылали ему письма о том, что пережили. И, вот, и таких-то скудных источников создано было первое серьёзное исследование, первый масштабный труд, поведавший миру о ГУЛАГе. И создано оно было в России, при соблюдении строжайшей конспирации, под постоянной угрозой ареста, при невозможности хранить материалы в одном месте – в условиях, в которых большинство писателей вряд ли сумели бы написать хоть что-либо. Рассуждающие о недостатках «Архипелага» отчего-то не задаются вопросом, почему никто не сумел создать подобного труда? «АГ» ярко и точно показывает общую картину истребления народа России, и отдельные фактические погрешности, непроверенные детали никоим образом не меняют её, не меняют главного. Но главного видеть не хотят, сосредотачивая внимание именно на мелочах.
Среди упрёков «Архипелагу» встречается и такой, что написан он слишком личностно, пристрастно. Варлам Шаламов употребляет даже слово «истерика». «АГ», в самом деле, не является классической публицистической монографией. Солженицын открыл этой книгой новый жанр – художественной исследование. Именно благодаря этой художественности, особости стиля и языка, этому живому присутствию автора в каждой строчке, этой обращённости его ко всякому читателю, диалогу с ним, «Архипелаг» оказал такое колоссальное влияние на множество людей. Ни одно из сочинений разного калибра, написанное до того, не имела такого резонанса. Академик Игорь Шафаревич, друг и соратник Солженицына, замечает по этому поводу: «Говорят, это орудие «холодной войны». Но ведь на Западе до Солженицына было много книг о красном терроре. Но никакого эффекта они не произвели. Талант не тот. И только книги Солженицына подействовали».
Большая же часть нападок вызвана ставшим, увы, традиционным для России нежеланием и неумением внимательно читать то, о чём берутся рассуждать. Многие основывают свои суждения о творчестве А.И. на чужих отзывах, на сплетнях, на предвзятых мнениях, рождённых потоками клеветы. Иные изначально имеют к книге и самому автору неприязненное отношение и уже всё, что берутся читать, читают именно под этим, критическим углом, не желая изменять своего взгляда. Такое отношение умножает ложные оценки, домыслы и неоправданные нападки. К примеру, в патриотическом лагере частенько по сию пору можно услышать басню о том, что сам Солженицын – еврей, и книга его (разумеется) защищает евреев. Эти слухи, как и все прочие, были запущены КГБ. «Контора» одновременно выдавала «свидетельства» об антисемитизме А.И. (со школьных времён) и, наоборот, о его еврейском происхождении. Такой метод очернения с противоположных сторон разом использовался затем и в отношении других лиц, широко применяется и в наши дни. Палят во все цели одновременно в расчёте, что куда-нибудь да попадут же, что из всего потока облыжной клеветы да западёт же хоть что-то, сохранится, станет передаваться, обрастая новыми слухами – и расчёт оправдывается. Утверждение, приведённое выше, выявляет в тех, кто на нём настаивает, людей, не знакомых с «АГ». Отдельные представители еврейской общественности, между тем, книгу эту объявили антисемитской уже за то одно хотя бы, что на одной из страниц приведён там «иконостас» - фотографии начальников лагерей. И перечислены все начальники эти поимённо, как палачи и изуверы, коих каждый должен помнить: «Так впору было бы им выложить на откосах канала шесть фамилий - главных подручных у Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наёмных убийц, записав за каждым тысяч по тридцать жизней: Фирин - Берман - Френкель - Коган - Раппопорт - Жук. Да приписать сюда, пожалуй, начальника ВОХРы БелБалтЛага - Бродского. Да куратора канала от ВЦИК - Сольца. Да всех 37 чекистов, которые были на канале. Да 36 писателей, восславивших Беломор. Еще Погодина не забыть. Чтоб проезжающие пароходные экскурсанты читали и – думали». Негодовал против «Архипелага» Лев Копелев: «Но еще мучительнее было читать в «Архипелаге» заведомо неправдивые страницы в главах о блатных, о коммунистах в лагерях, о лагерной медицине, о Горьком, о Френкеле (очередной образ сатанинского иудея, главного виновника всех бед, который в иных воплощениях повторяется в Израиле Парвусе и в Богрове)».
Широта нападок на Солженицына из разных лагерей беспрецедентна. Её можно сравнить разве что с травлей Достоевского, неугодного ни одному лагерю. Правда, и она была не столь масштабна. Но да в 19-м веке всё же не столь развиты были СМИ, «компетентные органы», и основы приличий ещё не были забыты окончательно. Думается, в 20-м веке Фёдор Михайлович получил бы в свой адрес не меньший поток обвинений и самой мерзкой клеветы. Сегодня Достоевский стал знаменем большой части русской общественности, склонной даже к излишней идеализации его образа, и лишь немногие оголтелые русофобы типа Чубайса позволяют себе открыто высказывать свою ненависть к нему. Думается, что пройдёт известное количество времени, страсти остынут, и фигура Солженицына, его творчество также будет оценено по достоинству.
Неприятие «Архипелага» имеет ещё одну причину. Она заключена в самой теме. К сожалению, так уж вышло, что слова «репрессии», «ГУЛАГ», «лагеря» ассоциируются у подавляющей массы населения с 37-м и 38-м годами и лишь с одной, меньшей частью жертв. Как произошло это? Роковая подмена началась ещё при разоблачении культа личности. Тогда, в первую очередь, бросились реабилитировать старых партийцев, «невинно пострадавших» старых большевиков, среди которых было немалое число тех, кто приложил руку к расправам с безвинными людьми ещё при Ленине. Оправдывали одних палачей, пострадавших от рук других палачей. Верные партийцы, не загибавшиеся на общих, пользовавшиеся сочувствием лагерного начальства, устраивавшего их на тёплые места, а потому в отличие от бесчисленного множества крестьян, священников и других зэков благополучно уцелевшие, бросились писать мемуары, насквозь пронизанные ложью. Сталин стал единственным козлом отпущения, тогда как Ленин, его приспешники, партия, даже сотрудники НКВД и лагерные начальники оказывались вне критики, оставаясь «умом, честью и совестью». В конце 80-х история повторилась. Реабилитировать ринулись опять же палачей: Зиновьева, Каменева, Бухарина и т.п. Так выработался стереотип, будто бы в 30-х уничтожали (и поделом - за все художества) только их, а все прочие жертвы оказались благополучно забыты, словно их и не было. Процесс же их реабилитации прочно увязался с именами людей, разрушавших государство, людей, ненавидящих не столько советскую власть, но саму Россию, не советское, а русское, не партию, но сам русский народ. О репрессиях больше всех кричали те, чьи предки весьма отличились по части истребления народа в «славные» ленинские времена. Те, которые разграбляли страну в 90-е. Те, что открыто радовались каждой русской беде с экранов. Те, что продолжали всемерно дело Ленина и Ко. Их вещания о «незаконно репрессированных» приводили к обратному эффекту: «то, что говорят они, не может быть правдой, по определению, стало быть, и все репрессии – это ложь, и побили тогда только таких гадов, как они, и прав был товарищ Сталин» – такой вывод делали для себя многие обыватели. Именно с таких позиций начинает расцениваться всякое упоминание об этой теме, всякая книга о ней, всякий, берущийся писать или говорить о ней. Происходит инстинктивное отторжение. Таким образом, рассуждения о репрессиях из уст продолжателей дела палачей России служили и служат дискредитации их жертв, мешают подлинному пониманию истории и отдаляют постижение трагедии России 20-го века.
Солженицын заметил эту крайне опасную тенденцию ещё при зарождении её. В «Архипелаге ГУЛАГ» он писал: «Этих людей не брали до 1937 года. И после 1938-го их очень мало брали. Поэтому их называют "набор 37-го года", и так можно было бы, но чтоб это не затемняло общую картину, что даже в месяцы пик сажали не их одних, а всё те же тянулись и мужички, и рабочие, и молодежь, инженеры и техники, агрономы и экономисты, и просто верующие.
"Набор 37-го года", очень говорливый, имеющий доступ к печати и радио, создал "легенду 37-го года", легенду из двух пунктов:
1) если когда при советской власти сажали, то только в 37-м, и только о 37-м надо говорить и возмущаться;
2) сажали в 37-м - только их.
Так и пишут: страшный год, когда сажали преданнейшие коммунистические кадры: секретарей ЦК союзных республик, секретарей обкомов, председателей облисполкомов, всех командующих военными округами, корпусами и дивизиями, маршалов и генералов, областных прокуроров, секретарей райкомов, председателей райисполкомов...
В начале нашей книги мы уже дали объём потоков, лившихся на Архипелаг два десятилетия до 37-го года. Как долго это тянулось! И сколько это было миллионов! Но ни ухом, ни рылом не вёл будущий набор 37-го года, они находили всё это нормальным».