Употребляя слово образование без различия, когда мы говорим об органической, неодушевленной природе и о человеке, мы этим самым ясно указываем на подмеченное нами единство условий и законов, по которым совершается в обоих случаях раскрытие внутреннего во внешнем.

Эти понятия так элементарны и просты, что в них не должно бы быть ничего ни странного, ни нового; но именно в наше время необходимо иногда повторить эту азбуку философского образования, эти давно пройденные зады. Что делать! У нас с некоторого времени вошло в моду такое безотчетное и вовсе неутешительное предубеждение против всех так называемых отвлеченностей и такое исключительное доверие к осязаемой стороне голого факта, что уяснение самых близких к нам вопросов становится, ради этого, бесконечно трудным. Наши споры часто напоминают знаменитый диспут двух дам в "Мертвых душах" Гоголя: "Милая, пестро! - Ах, не пестро! - Нет, пестро", и так далее, до изнеможения. Да и может ли быть иначе? На той почве, на которой столкнулись противоположные понятия или представления, спор не может разрешиться ничем. Нужно подняться выше, от частного к более общему, от выводного к начальному; нужно, наконец, чтобы обе стороны дошли до такого убеждения, в котором они сходятся, и затем от него спустились бы опять вниз, ибо только тогда может обнаружиться, которая из них верна в своих выводах исходному началу.

Что ж, это трудно или бесплодно? Судя по тому, с какою горькою иронией отзываются некоторые из наших молодых ученых о каждом свободном движении мысли, невольно подумаешь, что наступила пора если не законного, то, по крайней мере, понятного умственного пресыщения и что теперь на поприще науки выступило поколение, выдержавшее полный философский искус и вынесшее из него чувство тяжелого разочарования. С почтительным состраданием смотрим мы на развитие этой болезни в Германии; но у нас, когда вспомнишь, что философский искус ограничивался Логикою Кизеветтера, те же признаки возбуждают совершенно иное чувство. И в самом деле, что дало нам право так беспощадно осуждать всякую попытку внести в науку несколько более чем группировку фактов или выдавать за единственный надежный метод в науке тот механический процесс разработки материалов, которым составляются из метрических книг статистические таблицы?

Не воспитав своей мысли, не усвоив себе ни положительных, ни отрицательных результатов современной философии, не приобретя даже навыка возводить представления в понятия, мы бросились из одной крайности, известной нам понаслышке, в другую, гораздо худшую, худшую уже потому, что она не требует напряжения мысли и находит свою поддержку в том мире, который действует на нас извне, без участия нашей мыслительной способности и воли.

Мало-помалу застилаются самые элементарные понятия, и на место их всплывают грубо вещественные представления. Мы надеемся это показать, обставив идею образованности теми представлениями, из которых сложилось воззрение г. Великосельцева на образование русского народа. Понятие о духовной цельности человека постепенно вытесняется дроблением его на отдельные способности и силы, из которых каждая развивается и действует по своим особенным законам и в полном разобщении с другими. Возникает представление о каком-то ящике с глухими перегородками: вот в этой клетке место для догматики - это по части благодати; а рядом, за перегородкою, помещается искусство - это департамент вкуса; там, в стороне, наука, куда никакая другая способность, кроме отвлеченной мысли, проникать не должна; а там и нравственность. Очень естественно, что для того, кто свыкся с этими представлениями, трудно допустить, что все способности человека подчиняются высшей духовной силе сознанием просветленного самообладания и что в сущности у всех одна задача - создание цельного образа нравственного человека. Зато нам становится понятным человек, как равнодушное вместилище, в котором укладываются разные способности, и мы продолжаем толковать о высоком значении личности, не замечая, что мы же подорвали его, откинув понятие о внутренней цельности. Нам не представляется нисколько невозможным, чтобы один и тот же человек верил в одно, знал другое, восхищался третьим; и мы охотно взялись бы передать на примере китайцу или мусульманину общечеловеческое понимание истории европейских народов, лишь бы только на время уроков он становился на объективную точку зрения, т.е. позабывал бы свою веру, свои нравственные понятия, свою народность, - одним словом, весь китаизм свой, оставаясь, впрочем, китайцем в своем эстетическом вкусе, в своих юридических понятиях, в своей жизни *. Стоит только открыть один ящик, а все прочие закрыть.

______________________

* См. "Русск. Вестник", № 9. Статья г. Чичерина о народности в науке.

______________________

Мы согласимся признать, что каждый исторический народ является с запасом нравственных и умственных сил; но мы при этом упустим из виду, что с понятием силы связано понятие творчества, а всякое творчество предполагает содержание. Мы выразим на той же странице убеждение, что всякий народ может сравняться с другими народами не иначе как силою оригинального действия, оригинального слова; а на следующей странице мы не задумаемся назвать народность сосудом, в который вливается общечеловеческое содержание (то, в чем уже не предполагается никакой оригинальности), местом, которое нужно застроить *.

______________________

* См. "Русск. Вестник", № 11, стр. 220 - 223. В этой замечательной статье, писанной, между прочим, с целью показать сбивчивость понятий о народности, выраженных в первом № "Русской Беседы", автор называет народность силою, орудием, сосудом и местом. На чьей стороне сбивчивость понятий и неопределенных представлений?

______________________

А если сказать, что это место занято и никогда не бывает пусто, это покажется невероятным. Удержим все эти понятия: они нам пригодятся.

Как познавательная способность действует в полном разобщении с прочими, так, разумеется, и наука, в объективном ее значении, как плод этой способности, не может иметь ничего общего, например, хоть с нравственностью. Самое предположение какой-либо между ними связи в общем развитии народного просвещения кажется нам дикою мыслью; но прежде чем прийти к этому изумлению, мы должны были позабыть, что все науки - ветви одной науки, что существует только одна наука и что самые существенные, коренные ее вопросы формулируются умом и в то же время глубоко захватывают совесть; что от этих основных данных, так или иначе разрешенных сознанием, во всей его жизненной цельности, каждая наука берет исход и к ним же окончательно сводится.

Да не мечта ли это? - "Какая связь между добродетелью и химиею, между смирением и ботаникой?" * Не правда ли, самый вопрос возбуждает смех в читателе, а возбужденный смех есть уже почти согласие?

______________________

* См. "Русск. Вестник", 1856, № 9, стр. 69.

______________________

"Истина одна" - это мы знаем. Вот, например: дважды два четыре, следственно, не пять. Но попробуйте сказать, что истина едина по существу своему и что все частные истины сводятся к одному явлению истины, и вас закидают вопросами: "Да где ж эта предполагаемая связь? Переведите ее в цифры, дайте ее ощупать! Разве не говорит нам противного ежедневный опыт? Вот, например, лежит перед нами программа гимназического экзамена; мы в ней читаем: № 1, Закон Божий; № 2, История; № 3, Физика. По первому предмету пятерка, по второму единица, по третьему двойка; а поведение само по себе: это отдельная статья. Все это положительно и ясно, да где же тут связь?"

Действительно нельзя не сознаться, что все подобные представления, к которым мы привыкаем с детства, подкупают своею обманчивою определенностью. Нетрудно усвоить себе рубрики или подразделения, основанные на внешних признаках. Зато мы видим, как трудно бывает от них освободиться и сквозь разграфленную бумагу уловить движение жизни, безостановочно текущей через все границы и затопляющей все заборы.

Уяснив себе популярное представление о человеке или народе, которому предстоит образоваться, и о том, что входит в круг образованности, рассмотрим теперь, каким образом совершается усвоение готовой образованности необразованным существом, каким образом оно постепенно образуется.

Кому случалось следить за развитием умственных и душевных способностей в ребенке с самого раннего возраста, тот, вероятно, замечал, что прежде всего внимание его останавливается на самых общих, отвлеченных и в то же время самых практических вопросах, по их прямому отношению к личности каждого. Он старается уяснить себе, что такое Бог, свое отношение к Богу, в чем выражается Промысл, откуда добро и зло; он вслушивается в первое лепетание своей совести и с жадностью расспрашивает об отношении мира видимого к миру невидимому, которого первоначальное, темное ощущение проявляется в особенном чувстве ужаса, неизвестно откуда западающем в душу ребенка. Потом, по мере того, как расширяется круг его ощущений, и новые представления, одно за другим, выделяются из сплошной массы явлений, он прежде всего старается по-своему приладить их к понятиям, уже приобретенным им, связать новое со старым, и все, что делается с ним или в его глазах, применить к себе, обратить в урок для себя. Неожиданность этих применений и быстрота, с которою суждение следует за каждым наблюдением, часто бывают поразительны и указывают на внутреннюю, никогда не перестающую работу души. Там, на каком-то неугасающем огне, весь материал, приобретаемый извне, как будто растопляется и в новом виде немедленно идет в дело самообразования. Кажется, что главная задача воспитания состоит именно в облегчении этой внутренней работы, так чтобы содержание, потребное для нее, никогда не оскудевало и в то же время не подавляло самодеятельности своим обилием.

И в развитии целого народа начальное по существу своему усваивается и определяется вначале. Возьмите любую образованность, завершившую полный круг своего развития, и вы найдете в основе ее систему религиозных верований. Из них вытекают нравственные понятия, под влиянием которых слагается семейный и общественный быт, а бытовые отношения выливаются в юридические формы законов и учреждений, дополняющиеся неписаным кодексом условного общежития. Нельзя себе представить цельного и свежего народа, который бы не имел веры *; а где есть вера, там нет и быть не может исключительной национальности, в смысле народного самопоклонения, в том единственном смысле, в каком национальность может быть противопоставлена развитию человеческого образования. Вера предполагает сознанный и недостигнутый идеал, верховный и обязательный закон; а кто усвоил себе закон и внес его в свою жизнь, тот через это самое стал выше мира явлений и приобрел над собою творческую силу; тот уже не прозябает, а образует себя. Очевидно, что достоинство выработанной народом образованности будет зависеть преимущественно от чистоты его духовных убеждений и от объема и глубины его нравственных требований, - очевидно, но не для всех.

______________________

* Вера в частных лицах может являться в положительной и в отрицательной форме; но и отрицание, хотя оно присваивает себе самостоятельное значение, заимствует всю свою силу от отрицаемого положения. Оттого можно бы было доказать, что у всякого человека есть вера; но один сознает, какой он веры, другой, исповедуя свою веру каждым словом и делом, не сознает ее и, может быть, приходит к убеждению, что он ничего не принимает на веру. Это грубейшая форма суеверия - вера в самого себя.

______________________

Вещественное представление о человеке и об образованности естественно приводит если не к полному отрицанию всякой самодеятельности, то к крайнему стеснению ее участия в процессе народного образования, к преувеличенной оценке внешнего общения, образующего снаружи, а не изнутри, к искусственному прививанию образованности не от живого начала, а от последних ее выводов, наконец, допущению принудительных мер, как механического применения понятий, взятых из области механики.

Нашему народу твердят одно: "учись, учись, учись *". От души спасибо, ответит на это русский человек, хотя и подумает про себя, что он уже давно сказал то же самое в известной поговорке: век живи, век учись. Но не в этом дело. Совет был бы безукоризненно хорош, если б он был предложен не в виде противоядия или спасительного предостережения от предъявленного требования самостоятельности народного мышления. В настоящем случае цель, с которою употреблено слово учись, и понятия, которыми оно обставлено, дают ему особенное значение: "вступая в область знания, не забирай с собою того, чем ты дорожишь, как русский, с чем ты сроднился и сжился; опусти спасительную перегородку между жизнью и знанием, откажись наперед от всякого суждения о том, что будут тебе внушать, даже не смей выбирать, ибо выбор есть тоже суждение; учись, учись, учись!"

______________________

* См. "Русск. Вестник", № 9, стр. 71.

______________________

Да что же, спросим мы, значит учение без свободного усвоения, без внутренней оценки, без суждения и выбора? Так можно учить дитя, но разве так можно учиться? - Ответ под рукою: "давно ли спрашивает сосуд у хозяина, чем его наполнят? Какое дело пустому месту, избранному для постройки, чем и на какую потребу загромоздят его?"

Итак, познавательная способность превратилась в какое-то вместилище, равнодушное к своему содержанию, а живое усвоение плодов чужой образованности - в процесс механического втягивания в себя или, точнее, в начинку памяти не побежденным мыслью веществом, которое останется в ней неразложенным, как тяжелая, несваримая пища, обременяющая желудок, но не питающая человека. Да, г. Великосельцев недаром назвал образованность веществом. Факт, в сыром виде, не побежденный мыслью, мысль, принятая не вследствие свободного выбора, не переработанная и не усвоенная жизнью, каково бы ни было ее достоинство, остается в живом организме на степени вещества.

Мы, впрочем, не думаем оспоривать, что и вбирание в себя чужих трудов способно до некоторой степени наполнить жизнь и принести человеку удовлетворение. Когда из души, томимой жаждою живого знания, вырывались слова:

Erquickung hast du nicht gewonnen,
Wenn sie dir nicht aus eigner Seele quillt,
(Ты не получишь наслажденья,
Если из собственной души твоей не бьет источник (нем.)).

Вагнер, осуждая этот самонадеянный порыв, отвечал своему учителю:

Verzeieht! Es ist ein gross Ergetzen
Zu schauen, wie vor uns ein weiser Mann gedacht etc.
Простите! Большое наслажденье видеть, как мудрый задолго до нас думал (нем.).

Этот голос будет раздаваться до скончания века; но нельзя требовать, чтобы целый народ ему вторил, да и Гёте вывел в лице Вагнера не воспитателя народного, а олицетворение цехового воззрения на науку.

Другие понимают несравненно шире и глубже процесс образования; но, допуская, что каждый образованный исторический народ являет собою оригинальное и самостоятельное развитие, полагают, как главное и самое существенное условие этой оригинальности и самостоятельности, внешнее общение и взаимодействие с другими народами. Нам говорят: "Сам по себе, отдельно взятый, народ не может иметь истории в истинном смысле слова, не может быть ни самостоятельным, ни оригинальным, потому что не в чем будет выразиться его самостоятельности и оригинальности. В этом отношении народ есть то же, что и человек. Не думайте, что характер человека будет тем оригинальнее, чем он будет разобщеннее от всех и от всего. Повторите в воображении эту старую и уже скучную историю о переселении человека-младенца на необитаемый остров, и вы согласитесь, что не только оригинального характера не получите, да и человека не получите" *.

______________________

* См. "Русск. Вестник", № 11, стр. 221.

______________________

Неужели это воззрение историческое, плод наблюдения? Китай и Япония жили в полнейшем разобщении с остальным человечеством; но, сколько нам известно, никто до сих пор не оспоривал у них оригинальности развития. Правда, они стоят, может быть, ниже всех в семье человечества, но вовсе не по неразвитости или бесцветности своего развития, а по ложности духовных начал, из которых вытекла их неоспоримо богатая образованность. Возьмем другой пример в Европе. Из всех западных народов в сравнительно большем разобщении с другими развивалась Англия; со всех сторон обнесенная морем, она, по самому своему положению, вела более сосредоточенную в себе жизнь, чем Франция или Австрия; но помешало ли это оригинальности и самостоятельности ее развития? Вправе ли мы думать, что она менее внесла от себя и более заимствовата у других общечеловеческих истин, чем ее соседи на Европейском материке?

Не имея намерения разбирать в подробности все туманные представления, возникшие у нас по поводу вопроса о народности, мы остановимся на выраженной мысли, что народное образование зависит не столько от богатства и достоинства внутреннего содержания (которого и нельзя предполагать в орудии или сосуде), сколько от внешнего общения. Не то же ли самое говорит г. Великосельцев, утверждая, что школа образования есть базар, а условие образования развлечение? Это - применение общего взгляда к частному случаю и в тесных размерах.

Несколько выше мы старались показать, из каких представлений сложилось воззрение автора на образованность. Он смотрит на нее не как на живое явление творческого народного духа, но с внешней ее стороны, как на факт, отрешенный от живых начал, которыми он создан, как на вещество. Такой взгляд бесспорно находит свое законное применение в тесных пределах житейского быта. Всякое органическое существо развивается от центра к окружности; эта окружность, доступная осязанию и зрению, сама по себе не могла бы явиться на свет, ибо вся жизненность ее зависит от непрерывной ее связи с внутренними органами; но, по самой своей вещественной плотности, она иногда переживает их и некоторое время поддерживается со всеми внешними признаками жизни, хотя органический процесс обращения соков давно прекратился. Так относится кора к дереву.

Образованность, этот живой продукт человеческого духа, имеет также свою вещественную оболочку, свою кору. Силою предания, привычки, сцеплением житейских выгод, поддерживается иногда, во всей своей цельности, внешний быт, выработанный народом, между тем как происхождение его давно забыто, внутренний смысл утрачен, а живые начала, которыми он создан, лишились своей производительной силы, может быть, даже отвергнуты обществом, которое, по старой привычке, пробавляется выводами без основных посылок, результатами без причин, формою без содержания. Тогда самый быт получает значение условной формальности. Для этого понятия наружной образованности французы придумали прекрасное выражение: la civilisation des chemins de fer - все нужное для того, чтобы проехаться по Европе, никого не задев, не оскорбив и не давши себя обидеть, принимать участие в разговорах между пассажирами, не возбуждая смеха и не обращая на себя всеобщего внимания. Совокупность этих требований обнимает весь широкий круг общечеловеческой образованности, в смысле общих мест; все это приобретается извне и остается в памяти или врезывается в привычку, не проникая человека насквозь, не образуя его изнутри. Это та полировка ума, воли и чувства, которая достигается долговременным трением или частым обращением с людьми.

Чтобы яснее понять отношение формальной образованности к внутренним, духовным деятелям народного образования, возьмем в пример хоть эту утонченность обращения, в которую входит и целование рук и от которой г. Великосельцев ожидает такой пользы для народного благосостояния. Изучите происхождение внешних форм общежития, усвоенных нами от Западной Европы, приподнимите их, и вы найдете под ними идею рыцарской чести и особенный взгляд на женщину, выразившийся в средневековом романтическом понятии de la galanterie, der Huldigung. Спуститесь глубже, и вы откроете в основе их общехристианские понятия о достоинстве человека и о духовном значении женщины, но только преломленные в призме германского национального представления. Какой же смысл, какое плодотворное значение, какую образовательную силу могут иметь эти формы, внесенные в цельный быт народа, не принимавшего участия ни в средневековой жизни германцев, ни в поэтическом ее отражении в романтизме?

Живое растение плодится только от семян или от корня. Если же вы снимете одну кору и обвяжете ею другое растение, то неужели эта кора прирастет к нему и оно пойдет в ход скорее и лучше прежнего? Имея дело с живым народом, г. Великосельцев не мог не ощутить глубокой непрактичности такого способа воспитания. Если б он не выходил из своего кабинета, может быть, он бы поверил, что не трудно образовать целый народ снаружи; но, будучи с ним знаком наглядно, он предчувствует упорное, хотя и пассивное, сопротивление. Он не скрывает от себя, что весь этот внешний быт, так беспощадно им осуждаемый, коренится в образ мыслей первобытного русского человека и что едва ли крестьянин окажет много добровольной восприимчивости не только к чужим обычаям, не видя причин отложить свои, но даже и к познаниям, не приведенным в живое соотношение и согласие с целою системою его убеждений. Да полно, нужно ли стесняться недостатком доброй воли и выжидать, пока проснется свободная потребность? Оно бы, конечно, было необходимо, если бы дело шло о воспитании народа изнутри, об органическом развитии народности; но ведь уж мы пришли к тому, что образованность есть вещество, народность - сосуд или место, а условие образования - внешнее общение. Так над чем же долго задумываться?

Забирайте смело крестьянских девок к себе во двор, пусть они потолкаются около господской передни; потом подберите к ним женихов из бородачей, выдайте их замуж: добейтесь этого, разожмите челюсть упрямому сосуду и влейте в него целебное вещество... Личность, сама по себе и независимо от ее направления или содержания, имеет такое бесконечное достоинство, что, когда признаётся за нужное освободить ее от невежества и застоя, не грех и приналечь на нее.

Будем справедливы к г. Великосельцеву: он довел до логической крайности, в применении к народному воспитанию, вещественные понятия, блуждающие в нашей литературе, и в этом его заслуга; а вещественность этих понятий заставила его помириться с вещественностью средств: в этом его извинение.

Начавши читать его статью, мы ожидали встретить под нею подпись князя Луповицкого, знакомого читателям "Русской Беседы"; но, добравшись до предлагаемых мер, мы разуверились и в то же время заметили в первый раз довольно важную ошибку в характере благодушного преобразователя, выведенного на сцену г. Аксаковым. В действительной жизни могут встречаться самые невероятные противоречия между основными понятиями человека и его образом действия, но в типическом образе их не должно быть, и, для художественной верности изображения, с теоретическими понятиями князя Луповицкого должно было идти неразлучно практическое воззрение барона Салютина.

--------------------------------------------------------------------------------