- Я жил во Франции и прилетал сюда – мы репетировали спектакль. В общем, жил между Москвой и Парижем. И последний раз, когда я прилетел во Францию, я там ничего никому не сказал – ни жене, ни дочери, но я знал, что прилетел проститься. Никто не знал – ни друзья, никто. Я тихо ушёл, потому что боялся. Боялся, что меня начнут отговаривать и отговорят. Сейчас объясню. Со всем своим образованием, воспитанием, культурой, со всем нажитым опытом – ты знаешь, что есть какой-то крайний момент, во всяком случае у мужчины, когда ты должен забыть обо всём, как говорится, отодвинуть. Как например, интеллектуал, писатель, поэт Эренбург, который знает не понаслышке, что есть Томас Манн, и Гёте, и Вагнер, и Гофман. Но наступает момент, когда надо обо всём этом забыть и сказать: «убей немца!»

Иначе мы всегда себе объясним нашу трусость – мы просто будем объективно смотреть на вещи, пытаться подняться над ситуацией. А есть вещи, где объективность не то что невозможна, она противопоказана. Такие вещи, как любовь к человеку, к родине – они не могут не быть субъективны. Мне мой субъективизм дорог – я за него дорого заплатил и готов за него биться и отстаивать. Скажу, может быть, грубо: в повседневной жизни мне плевать на то, кто я и кто мои товарищи. Последнее, что я знаю о своих друзьях, - кто они по национальности. У нас компания в Литинституте была: бурят, кореец, еврей, украинка, русский. Как только я вспоминаю о том, что я русский, значит, где-то рядом агрессия. Значит, мне об этом напомнили.

Для меня Россия и Украина одинаковы – это моё отечество. Я родился в Одессе, вырос на Колыме. Я никогда не думал, кто я – украинец или русский. Я не бегаю по Украине и не кричу: это моё отечество. Я могу забывать об этом. Но мне напоминают. Когда начинают убивать детей и женщин, вот тут я вспоминаю, что это мои соотечественники.

- А что стало такой, может быть, последней каплей, повлиявшей на решение ехать?

- Вы знаете, несколько событий. Майдан, конечно же. Особенно, когда это смотришь на Западе. Я был в Амстердаме и смотрел эти события по телевизору. Показывают картинку правильную: стоит безоружный боец «Беркута», и его бьют цепями, жгут. А диктор в это время говорит: вот как правительственные войска расправляются с мирной демонстрацией. В Амстердаме выходили на улицы проукраинские люди с сине-жёлтыми флагами, говорили: «Путин – фашист». Я подошёл к ним и сказал: «ребята, я только что с Майдана, вы всё перепутали – фашизм там, они Бандеру реставрируют». И там был мой друг – актёр, который в голландском фильме играл Петра Первого. И он стоял с табличкой: «мне стыдно, что я русский». Я сказал ему: «Старик, ну представь, что Пётр Первый стоит в Голландии с такой табличкой… что ты делаешь?» Вот за кого действительно стыдно.

Следующим таким событием стала Одесса, где сожгли людей. После Одессы всё стало понятно. А последней точкой стало письмо человека, который поехал туда и погиб. В прощальном письме он пишет: «больше я не могу прятаться за семью, за детей, за работу. Там убивают людей, и я должен ехать». Он погиб в Донецком аэропорту. После этого я поехал.

- Но вы же поэт, то есть сугубо мирный человек….

- Да, у меня не было никакого военного опыта. Я поэт-лирик. Более того, в советское время в издательствах меня ругали за то, что я всё время пишу о любви, а гражданской поэзии у меня нет. Дескать, тему любви вы освоили, а с гражданственностью хуже.

Меня меньше всего волновало что-то кому-то доказать. Это только разборки с самим собой. Вот как ты будешь жить с этим дальше. Ты репетируешь что-то в Париже, приезжаешь на свой авторский вечер в Москву... А у людей с Донбасса, может, нет такой возможности, как у тебя - уехать в Париж или в Москве спрятаться. На них бомбы падают и их никто не спрашивает – хотят они этого или не хотят. И твои стихи ничего в этой ситуации не значат. Всё, что ты можешь – приехать к ним и попытаться хоть в какой-то степени быть им полезным.

Поэтому в первую же ночь, когда я приехал и записался в ополчение, у меня буквально выдохнулись стихи: «Зачем иду я умирать?». У меня было полное ощущение, что я погибну очень быстро (потом я заменил "умирать" на "воевать").

Поэтому я никому и не говорил о своём отъезде – боялся, что отговорят. Актриса мне звонит, с которой мы репетировали: «ты где?». «Я на Донбассе, в ополчении». «А когда же репетиции?» «После победы». И жена узнала, только когда я ей позвонил из Донецка. Позвонил по делу, сказал, что нужно срочно переводить текст на французский и выставлять информацию на сайт, который я открыл – Новороссия-инфо. Но она сразу включилась, сразу всё поняла. Она такая – француженка, но ополченка.

- Не сказала: как ты посмел?

- Ну что вы, мы бы с ней 20 лет не смогли прожить. Когда я попал в плен, и никто не знал, что со мной, французские журналисты брали у моей жены интервью. И она сказала, что полностью поддерживает меня, что иначе я бы не смог. Столько в её словах было достоинства и веры в меня. Мне потом говорили: какая у тебя жена замечательная. мне очень повезло с ней. Мне, вообще, везёт на людей. И ещё я просто слушаю себя и оказываюсь там, где нужно.

Когда мои знакомые узнали, что я в Славянске, мне тут же позвонили из Парижа, Израиля, Молдавии: «у меня там мама, бабушка, она одна, больная». И я носил лекарства, еду своим подопечным. Там ополченцы хоронили детей, потому что у людей не было средств и сил на это. С одной стороны, это страшно – сожжённый, разрушенный город, окружённый кольцами укреплений, с постоянным обстрелом с Карачуна. Но как это ни удивительно, я там дышал спокойно и был в ладу с собой – впервые за несколько месяцев.

- Юрий, какие люди были с вами рядом в ополчении? Кого вы там увидели?

- Прекрасные, красивые люди…Я там нашёл друзей. И многих из них очень быстро и потерял. Там достаточно один раз оказаться с человеком под миномётным обстрелом. Там людей видно - кто чего стоит, тем более Славянск маленький город.

Поэтому, когда я лежал в госпитале и пришёл Игорь Иванович Стрелков и вручил мне медаль «За оборону Славянска», мне это было очень дорого. Тем более, он снял её с себя – эту медаль номер 001. Я горд этим. Тем более, что именно за "Славянск". Это такой форпост России. Он был с этой целью и основан - когда-то ещё в исторические времена. И то, что медаль за оборону Славянска номер 001 получил поэт-лирик, в этом тоже есть очень глубокий смысл.

Вы спрашиваете про людей… Мой друг, которого я встретил там, написал: «Мне кажется, здесь собрались лучшие люди». И он был прав. Я не знаю, кем были раньше люди, которые оказались в ополчении Славянска. Может, у кого-то были проблемы с милицией. У меня тоже были проблемы с милицией в юности. Но они сделали свой выбор, хотя могли уйти. Этот выбор – быть с теми, кто беззащитен. Помогать им, спасать. И если что-то там и было, они искупили этим выбором всё.

Там были и ребята достаточно высокого уровня интеллекта. Разные люди. Но главное – там было братство. Совершенно юные – и девушки, и мужчины, которые могли совершенно спокойно погибнуть за товарища, о котором они ничего, кроме позывного, не знали.

Это большое счастье – хотя слово «счастье», возможно, неправильное, это же война, но я понимаю людей, которые вернулись с Великой Отечественной и потом вспоминали это как лучшие годы своей жизни. Всё было чище, понятнее, прозрачней. Когда всё суетное уходит, и ты знаешь, что с этим человеком ты можешь спокойно ночью пойти на чужую сторону.

Помню парня, он погиб в 21 год – ополченец из Иловайска. Рядом с ним, с убитым, лежала бумажка - из кармана выпала, а там список – «Мечты, желания, цели». «Купить собаку». Успел, купил – эта собака стояла над ним мёртвым... Ещё было: «не обижать Марину», «научиться прыгать с вышки», «сделать тату»…Но один пункт остался для меня неразгаданным, необъяснимым: «попрощаться с настоящими». Он знает, что в любой момент может погибнуть. А настоящие – это, видимо, те, кто рядом. Хотя об этих настоящих он может не знать ничего, кроме позывного.

- Вы же там попали в плен. Такая была ещё тяжёлая страница…

- Тяжёлая страница, да… Я про неё сейчас делаю сценарий художественного фильма. Но если бы этого не было, моё представление об этой войне было бы неполным. Если бы я был только с той стороны, я бы многого не увидел. Я знал, что на другой стороне фашисты, я видел их на Майдане. Укры, каратели, правосеки – такая безликая масса. А тут я увидел их лица, их глаза. Тоже разные люди. Кто изначально по сути каратель и садист. А кто понятно -задуренный. Лозунги вроде те же самые: «за свободу против фашистов». И слова вроде говорят правильные. Но кроме слов там есть факты и дела. Я там понял, что многие верят искренне, что они воюют с Россией. Почему? Это им нужно как наркотик. Потому что долго ты не можешь быть слепым. Ты не можешь обстреливать два с половиной месяца Славянск и не понимать, кого ты бьёшь. Славянск как на ладони, Карачун – удобная точка, с которой вели обстрел. Они стреляют не по военным. Целенаправленно всё это время уничтожается мирное население – детские сады, школы, больницы.

И это они не могут не видеть. И тогда ты понимаешь, что становишься убийцей. И в этом случае должен или уйти, дезертировать, за что посадят или расстреляют свои же, или убедить себя, что там все сепаратисты и ты воюешь с Россией. Независимо от возраста – дети, младенцы – все сепаратисты и продались Путину. И они же заявляют это на уровне депутатов, что за линией фронта нет мирных жителей, они все проголосовали за отделение. Ему надо убедить себя, что он воюет не с мирным населением и простыми шахтёрами, а с российской армией. Какая российская армия? Тысячи пленных и с той, и с другой стороны. И за всё это время они нашил якобы только десять российских десантников, с которыми всё время носятся. За всю войну только десять российских десантников, которые были почему-то и с паспортами, со всеми документами.

Я на одном маленьком участке в Иловайске увидел десятерых грузин, из них три полковника, один из которых был начальников разведки у Саакашвили. Я же не говорю, что мы с грузинской армией воюем. Что делают десять грузин в одном батальоне украинской армии? А сколько там поляков, немцев? Что же мы с немецкой армией воюем? Но присутствие русских там объяснимее, чем грузин. Потому что там убивают русских. А что делают там поляки, немцы, американцы? Своих братьев-сестёр пришли защищать?

Когда меня обменяли на троих военных нацгвардии, я был мешок костей – три поломанных ребра, нога – и меня обменяли на троих рослых, упитанных ребят. Они пожали мне руку ночью на украинском блок-посту – знали, что был обмен непростой, всё могло сорваться, они были в какой-то степени благодарны мне, я им. На следующий день один из них на пресс-конференции в Киеве рассказал журналистам, что их троих обменяли на группу российских военнослужащих. Вот так из ничего создаётся этот миф о российской армии. А вот они все «российские военнослужащие» – поэт-лирик из Франции.

- Ну если у нас такие поэты-лирики, России точно ничего не страшно!

- Когда я поехал на Донбасс, это было моё решение. Я разбирался с собой, со своей совестью. Но потом я увидел, что этот мой очень личный поступок вызвал неожиданно широкий резонанс. Я стал свои дневниковые, славянские записи выставлять в Фейсбуке, это стали перепечатывать новостные агентства. Я никогда не фотографировал, а там начал, и фотографии стали расходиться по всему миру. И вдруг совершенно незнакомые люди стали мне писать: спасибо, что вы там, потому что мы вам верим. И я увидел, что у меня своя война.

- Сколько дней вы пробыли в плену?

- Три недели, из них шесть суток в железном шкафу, где вместе со мной оказался ещё боец из ополчения – словак. Это был шкаф для инструментов, стоявший на школьном дворе и оказавшийся прямо в эпицентре артобстрелов с нашей стороны. Охранники уходили в убежище и ждали, когда в шкаф, где мы сидели, попадёт снаряд. Но всё мимо и мимо. А для нас-то каждый снаряд летит в нас. И после первой ночи я подумал, что организм человеческий не сможет такого внести. Но я не знал, что мне предстоит провести там шесть дней и ночей. А между этими бомбардировками бойцы нацгвардии срывали на нас зло за погибших и раненых. Понятно, что выбраться нельзя. Задача одна – умереть достойно. Вопрос непростой, потому что сломать можно всех. И желание выжить – опасное желание. Потому что оно может привести к таким последствиям, что потом жить не захочется. Не дать им увидеть свой страх, потому что для них главное – унизить, они от этого садистское удовольствие получают. Расслабляться нельзя ни на секунду.

Они всё время говорили: пленный тут живёт, пока он может заинтересовать информацией, всё остальное не имеет никакого значения. Они в окружении, им нет смысла держать пленных. Как ни странно, я только потом сообразил, что и мысли-то такой не было, чтобы выторговать для себя что-то. Было другое: понятно, что конец, но чтобы этот конец был как можно более достойным. Они мне говорили: вы слишком хорошо держитесь для простого военкора. А я им отвечал: я не простой военкор, я ещё и поэт! Нет-нет, вы агент, завербованный КГБ. Когда вы выехали за рубеж? Ещё в советское время? Жена – француженка? Ну всё понятно.

А там же не знаешь, где на мину нарвёшься. Тебе так ласково говорят: мы хотим тебя обменять, но надо же знать, с кем договариваться. Кому позвонить? Кто заинтересован в твоём обмене? Им надо вытащить какие-то номера, связи, чтобы зацепиться. На моих глазах парня так раскрутили – он и не заметил, как всех сдал.

- Вы сказали, что в какой-то момент поняли – это ваша война. И пытались по мере сил доносить правду об этих событиях до европейского общества. Тогда как в западных СМИ преобладает совсем другая картинка…

- Там глухая стена. И за это ответственны наши коллеги – западные журналисты, которые много лет формировали представление о России как о стране-агрессоре. Они врали, врут и будут врать. И за это их надо всех судить – Нюрнбергский процесс устраивать журналистам, потому что это они провоцируют эту войну. Я видел их там. Я видел их в Славянске, видел у «Боинга»: я был там через два часа после крушения самолёта – вместе с Андрюшей Стениным приехали туда в одной машине. Я видел, как они приезжали с заготовленными сценариями – им совершенно неинтересно, что там происходит. Только картинку заснять, чтобы было видно, что это оттуда. В ютьюбе есть где-то видео, где я гоняю французскую журналистку. Выходит из машины юная девушка, она ещё ничего не видит и начинает нести заготовленный текст: «тут сепаратисты всё уже подготовили, инсценировали, правды мы не узнаем». Я ей говорю по-французски: «что вы несёте? О какой инсценировке вы говорите? Оглянитесь – вы же ничего не видели». Она не ожидала такого и просто ринулась от меня. А её переводчица кинулась ко мне: «простите, вы неправильно поняли, она сейчас всё перепишет».

Я не раз видел такое же в Славянске, когда западные журналисты приезжали с заготовленными сценариями. Я наталкивался на стену: предлагал их свести с людьми, которые расскажут, что здесь происходит, а они на меня смотрят – ну оставьте ваш телефон. Вы что, из Парижа мне будете звонить? Я понимаю, что им не нужна эта правда.

- Есть надежда, что правда о происходящем на Донбассе всё-таки пробьёт себе дорогу?

- Если честно - надежды мало. Но все равно, надо правдупробивать, как можешь. Вот я сделал сценарий фильма, который начинается в Париже, а потом действие происходит на Донбассе. Еще один проект - театральный, связанный с Донбассом – мы также сейчас готовим и планируем показать его в Европе. Потому что на телевидение там всё перекрыто – не пробьёшься. И надо ходы искать с неожиданной стороны. Привезти, например, к ним спектакль о детях, убитых на Донбассе. Европа не подозревает, что там гибнут дети.
http://www.ruvek.ru/?module=articles&action=view&id=9810