Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 13:14
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Лев Тихомиров. КОНЕЦ ВЕКА

Прошлое столетие приближалось к своему окончанию с твердой уверенностью в наступлении новой светлой эры Разума. Ее осуществление оно завещало XIX веку. Но вот наш век подходит к концу в состоянии какого-то нравственного банкротства. Со всех сторон слышишь выражения: “finde siecle”, “fin d'un monde”, “декадентство”, “вырождение”. Печальные венки на еще не вырытую могилу века, вступившего в историю с такими пышными и самоуверенными надеждами!..

Об этих finde siecle, декадентстве, вырождении толкуют и у нас. Мелкая пресса пустила в ход даже выражение “фендесьеклистое происшествие” — изобретение, кажется, г-на Дорошевича. Публицисты бранят друг друга “декадентами”. Г-н Мережковский проповедует символизм. Г-н Меньшиков пишет статью “Декадентская критика”. Все это может показаться отчасти простой болтовней. Европа “вырождается”, нельзя же нам отставать от века? Русский мальчик, подражая “большим”, закуривает декадентскую папироску, в которой даже и вкуса по-настоящему не разберет. К сожалению, с таким взглядом трудно согласиться. В иных отношениях мы, пожалуй, перещеголяем саму старушку Европу по части этого “вырождения”. Недаром в книге Макса Нордау такое видное место занимает “толстоизм”.

Кроме простой болтовни о вырождении, кроме декадентства, в которое иные рядятся, как во всякое другое платье, идущее из Парижа, мы видим совершенно искренний и серьезный страх, возбуждаемый ненормальными явлениями конца века. Вспомним, как много говорилось в нашей прессе о Ницше. Книга Макса Нордау “Вырождение” уже переводится “С.-Петербургскими ведомостями” (с № 193), а г-н Михайловский подробно остановился в “Русской мысли” на явлениях вырождения, которые, конечно, особенно больно должны поразить его, кровного воспитанника европейских идеалов прогресса. Да и для человека иного типа, для человека, имеющего другие идеалы, зрелище духовного банкротства если не целой цивилизации, то, во всяком случае, огромного слоя ее представителей не может не представлять грустного и тяжелого интереса.

Предпринятый “С,-Петербургскими ведомостями” перевод книги Макса Нордау заслуживает поэтому особенного внимания читателей. Не во всем можно соглашаться с Нордау, но ему, несомненно, принадлежит заслуга яркого и смелого указания на явление грозное. Каковы его размеры, есть ли это начало смерти, есть ли только тяжкая болезнь — во всяком случае, это нечто серьезно опасное, требующее всех усилий, какие цивилизованный мир еще способен сделать для своего оздоровления. И это дело не только коренных стран европейской цивилизации. Оно, к сожалению, близко касается и нас. Нам даже, может быть, особенно поучительно вдуматься в то, чем кончает век, которому мы все время так слепо и так вредно для себя поклонялись.

Если бы мы в конце XVIII столетия спросили любого человека того времени, что значит принадлежать веку, быть человеком конца XVIII столетия, мы бы услыхали в ответ высокопарные, но вполне убежденные декламации на тему свободы, равенства, прогресса, разума. Но что значит, по оценке современников, быть человеком нашего fin de siecle? Макс Нордау едко, но метко перебирает признаки этого:

“Король отрекся от престола, покинул свою страну и переселился на постоянное жительство в Париж. Он оставил за собой некоторые политические права. В один прекрасный день он проиграл много денег и попал в затруднение. Тогда он подписывает с правительством своей страны новое обязательство и за миллион франков отказывается отныне и навсегда от всех оставленных еще за ним титулов и преимуществ. Король "finde siecle".

Епископа преследуют судом за оскорбление министра исповеданий страны. В день судебных прений он передает репортерам оттиски своей защитительной речи. Присужденный к денежному штрафу, епископ открывает подписку, покрывшую необходимую сумму в десять раз.

Он совершает окружную поездку по Франции: говорит пред толпой зрителей, являющихся посмотреть на героя дня, и собирает пожертвования в свою пользу. Епископ "finde siecle".

Убийцу Пранзини передали после казни в анатомический театр. Начальник тайной полиции отрезает от трупа большой кусок кожи и заказывает из нее для себя и некоторых из своих друзей книжки Для визитных карточек. Чиновник "finde siecle".

Американец приказывает повенчать себя в воздухоплавательном парке и отправляется сейчас же в свадебное путешествие по облакам. Свадьба "finde siecle".

Две молодые девушки из прекрасной семьи, подруги по институту, разговаривают. Одна из них тяжело вздыхает. "Что с тобой?" — спрашивает другая. "Большое горе. Я люблю Рауля, и он любит меня". — "Но это очаровательно! Он красив, молод и изящен, и ты считаешь это горем?" — "Да, но у него ничего нет, а мои родители хотят, чтобы я вышла замуж за жирного плешивого урода барона, у которого страшно много денег". — "Так выходи замуж за барона и познакомь с ним Рауля, цыпонька!" Барышни "finde siecle"”.

Вот что значит быть людьми “нашего времени”, “конца XIX века”. Обобщая же частные случаи, получим одну основную черту: “фактическое отрешение от существующих порядков, предоставление свободы животным инстинктам для развратника, исключительное господство своего "я", пренебрежение к интересам других, уничтожение всяких преград, презрение к свету и позорное щегольство низменными чувствами, обыкновенно тщательно скрываемыми. Для верующего "finde siecle" значит колебание догматов, отрицание сверхчувственного мира, преклонение перед фактом; для поклонников красоты — колебание эстетических идеалов в искусстве; для всех вообще — конец мирового порядка, логически созданного тысячелетиями и воспитавшего все зрелое и прекрасное в искусстве”.

Этот век, стало быть, кончается прямо в том смысле, что умирает. Одна эпоха умирает. Конечно, за ней должна народиться какая-нибудь другая. Но что оставляет для нее умирающий век? В XVIII столетии, по сознанию современников, тоже многое умирало, но не на эти явления смерти указывали тогда как на признак современности. Указывали на то, в чем правильно или ошибочно предполагали источник новой растущей жизни. XIX же век как на типичные свои черты указывает на то, в чем нет жизни, в чем смерть и только смерть.

Потеряв веру и уважение ко всему существующему — во что другое уверовал человек конца XIX века? Еще недавно он указывал на идею социализма, да и теперь, по господствующему сознанию, будущее считается принадлежащим социализму. Но эта перспектива уже представляется только неизбежной, а вовсе не светлой и радостной. С радостью ждет ее пролетарий и его вожаки, давно не принадлежащие к цвету наций. Все верхние слои просвещения уже теперь недоверчиво смотрят на такое будущее. Идеалы предстоящего социалистического переворота еще задолго до осуществления потеряли свою притягательную силу, и умы пытаются укрыться во что-либо более теплое и светлое. Но эти искания и попытки выражаются в чем-то странном, несуразном, больном. Теперь, говорит Нордау, очень высокопарно толкуют о “тревожных поисках новых идеалов”, о “более тонких проявлениях облагороженной нервной системы” и т.п. Все это — пустые слова. “Врач, в особенности посвятивщий себя изучению нервных и душевных болезней, легко распознает в настроении "finde siecle", в современном искусстве и поэзии, в характере авторов мистических, символистских и декадентских произведений и их почитателей, в склонностях и вкусах модной публики симптомы давно известных ему болезней: вырождения и истерии”.

Болезненный характер новейших течений европейской мысли и творчества, “последнего слова” цивилизации, видимо, поразил, как сказано, и г-на Н. Михайловского.

“Мы, — говорит он (“Русская мысль”, апрель), — знаем патриотическую Францию, знаем Францию легкомысленную, знаем Францию буржуазную, добежавшую до Панамы, Францию — лабораторию политических и социальных идей, Францию Вольтера, Руссо и социализма, Францию Пьерро и Шарко. Но чтобы в этой Франции возможно было возрождение средневекового мрака, душного, смрадного, переполненного чудовищно-фантастическими и кроваво-грязными образами, — этому трудно верится. Неужели мы в самом деле присутствуем при вырождении французской расы, как утверждает Макс Нордау?” Или даже при вырождении всего мира современной цивилизации? Г-н Михайловский так и не решает загадки. Но любопытно, что, несмотря на свое отвращение к средним векам, он сам через несколько страниц замечает: “Наблюдатель, совершенно даже отрицательно относящийся к средневековой жизни, должен признать за ней известную полноту и цельность, завидную для наших надломанных, надтреснутых современников... Теоретическая истина, практическая мораль и непосредственная деятельность сливались в один аккорд. Человек жил весь, целиком, без мучительного внутреннего разлада! Нельзя ли вернуться к этой цельности, с полной неприкосновенностью ее догматов и форм? Некоторые думают, что можно...”

Г-н Михайловский, конечно, не разделяет этого мнения. Но характеристично то, что даже в сравнении со средними веками, со всеми их астрологиями, чернокнижием, конвульсионерами и колдунами, современники и ему кажутся надломанными, надтреснутыми, которые не могут не завидовать цельности тех времен. И это — после столетнего формального господства “эры Разума”! Эта “эра Разума”, открывавшая человечеству новую будущность, через столетие дает людей, не выдерживающих сравнения со средними веками, создает явления, заставляющие предполагать вырождение целых рас.

Но если это точно вырождение, то, стало быть, это конец. Мы Давно слышим от социалистов о гнилости строя, о неизбежном падении его. Но тут дело оказывается хуже. Уже не о гнилости строя приходится говорить, а о гнилости личности. Если плохой строй может быть заменен лучшим, то где сила, которая бы из полусумасшедшей расы сделала расу здоровую? Если даже возможно представить внешние условия, способные дать такое оздоровление личности, то кто же будет их создавать? Не те ли самые “вырождающиеся”, “истеричные”? Душевнобольные плохо излечиваются даже в психиатрических клиниках, организованных здоровыми людьми, светилами науки. Но “новый строй”, долженствующий вылечить больную расу, представит, так сказать, больницу, устроенную и руководимую самими же умалишенными. Возможно ли ожидать от них больших успехов, нежели у Шарко и Балинских?

Нет, если речь зашла уже о вырождении, то она идет о конце расы и цивилизации, ею созданной. Это ясно.

К тем признакам разложения, которые сгруппированы Нордау, можно бы прибавить еще более резкие, именно из тех слоев, которые обещают перемену строя, долженствующую все упорядочить и оздоровить. В мире социалистическом, который за это борется, признаки разнообразного вырождения личности едва ли менее резки, чем в новых явлениях искусств и литературы. Мне об этом приходилось уже писать раньше*.

Но тем не менее на этот раз, мне кажется, опасения Нордау привели его к не совсем правильной постановке вопроса. В этих толках о вырождении расы сказывается некоторая нервность людей погибающей культуры и их неспособность взглянуть надело более объективно, чем дают господствующие точки зрения этой же самой цивилизации. Люди как Макс Нордау находятся под большим влиянием материалистического миросозерцания, нежели сознают сами.

Для людей как г-н Михайловский, конечно, было бы страшно тяжело проводить в могилу расу, которая создала и поддерживает европейскую цивилизацию; но похоронить этого дорогого покойника все-таки им легче, нежели усомниться в правильности миросозерцания, которое создало эту форму цивилизации и которым живут они сами.

Но если посмотреть со стороны, с хладнокровием человека, лично не живущего европейскими идеалами, то нельзя не сказать, что слово вырождение произносится слишком поспешно.

Нордау рассуждает как психиатр-теоретик. Но уже психиатр-практик, ставя свой диагноз, не всегда признает сумасшедшим того, кто действует как сумасшедший. Это действительно большая разница. Действовать как сумасшедший может в иные минуты, при известных условиях самый здоровый человек.

* Анархистов считают какими-то сумасшедшими, писал я в 1891 году, но “в эту патологическую эпоху разложения, воображающего себя развитием, слово сумасшедший ничего не определяет. Если анархисты полусумасшедшие, то душевное состояние современного цивилизованного человечества представляет множество и других ненормальностей, как, например, духовное оскудение социальной демократии и совершенно животное состояние консервативных буржуа” (Социальные миражи современности. — Русское обозрение. 1891, июль). Совершенно ненормальный характер действий русских революционеров мне также неоднократно приходилось отмечать.

Нормальное состояние есть, собственно говоря, отвлечение, а действительное существование состоит из ряда разнообразных отклонений от нормы. Для того чтобы признать отклонение от нормы болезненным, нужно, чтобы оно доходило до известной степени и постоянства. Если мы позабудем это руководящее правило диагноста-практика, то все люди всех веков нам будут представляться больными. Сверх того, даже и с этой оговоркой ни психолог, ни тем более социолог и политик, принимая во внимание показания психиатра, не могут делать своих заключений только на одном их основании. К ним приходится привнести еще много других соображений. Собственно, факты разложения, расстройства, ненормальности личности, выработанной “веком прогресса”, не подлежат сомнению. Но это духовное расстройство составляет ли расстройство душевное в психиатрическом смысле? — вопрос совершенно иной. Насколько Нордау увлекается теорией в оценке того, что ему кажется явлениями вырождения, видно, например, из его рассуждений о “Войне и мире” графа Л. Толстого. В противность французскому романисту, который выбирает одно лицо, выделяет его из ряда других и делает предметом особого наблюдения, граф Л. Толстой рисует сотни типов, связанных одной эпохой, в некоторой неразрывной комбинации, так что не разберешь, интересуется ли граф Толстой Пьером, или Денисовым, или Россией, или исторической эпохой, или смыслом жизни человеческой. Нордау на этом основании ставит графа Толстого ниже Тургенева и находит, что это у него “черты вырождающегося мистика”, неспособного “сосредоточить внимание”! Трудно сказать что-нибудь более узкое, более чуждое пониманию художественного произведения. Как будто сосредоточенность внимания есть только там, где есть узость кругозора или интереса! Как будто сосредоточенность внимания на целой жизни требует меньшей силы и здорового состояния ума, нежели сосредоточенность внимания на какой-либо частности! Но этак, с критическими приемами Нордау, можно договориться до полных нелепостей. Иной тогда провозгласит, что роман, который, по теории, должен показать полное развитие целой страсти или столкновения, есть форма творчества вырождающихся, неспособных сосредоточить внимание на отдельном эпизоде. А иной пойдет дальше и не позволит “здоровому” художнику ничего, кроме отдельной картинки... Все это крайне поверхностно, непродуманно. В действительности степень сосредоточенности внимания никак нельзя измерять сложностью картины, на которую оно устремлено. Можно рассеянно смотреть на самую простую вещь, можно глубочайше сосредоточиться на очень сложной. С другой стороны, как ни драгоценна способность сосредоточения на одном предмете, но при одностороннем развитии и она приведет к явлениям патологическим — к маньячеству. Вообще, в диагнозе приходится быть гораздо осторожнее и разностороннее, нежели Нордау.

Если мы в творчестве нации, в деятельности отдельных лиц замечаем ненормальности, замечаем факты, приличные только для душевнобольных, то и это еще не значит, чтобы мы имели дело с нацией сумасшедших. Есть расстройство, да. Но есть ли вырождение? Всех знаний медицины недостаточно, чтоб утверждать это как научно проверенный факт. Между тем именно в отношении коллективной деятельности, в сфере разных направлений, партий и т.п. нужно быть особенно осторожным с психиатрическими обвинениями. Тут личность находится под разнообразным давлением примера, поощрения, застращивания. В направлении, поставленном на правильные основы, даже глупый или несколько расстроенный умственно человек делает работу нормальную, здоровую, по которой никак не догадаешься, что он глуп или несколько “тронут”. Наоборот, в направлении, исходящем из начал ложных, не соответственных действительности, вся работа неизбежно принимает характер фантастический, больной. Личность, будучи, по осмотру психиатра, совершенно здоровой, поступает так, как подобает только безумному. Почему это? Потому что она действует далеко не по своей воле, вкусу и рассуждению, а под влияниями направления, ложно поставленного. Зная этот факт, прекрасно знакомый из истории, еще лучше известный всякому более или менее неглупому наблюдателю людей и их действий, мы при виде таких ненормальностей не можем торопиться с гипотезой физического вырождения, а прежде всего должны справиться, не объясняются ли наблюдаемые явления более общей и более простой гипотезой неправильности основ, на которых духовно живет данная раса или цивилизация?

Поэтому толки о вырождении имеют по преимуществу лишь тот интерес, что указывают, насколько ненормальность развития XIX века стала бить в глаза. Не менее интересны, но почти с теми же оговорками, рассуждения Нордау о причинах предполагаемого им вырождения цивилизованного мира. Многое тут блестяще метко. Между прочим, Нордау замечательно совпадает с тем, что еще в 1885 году указывали у нас преосвященный Никанор Одесский, а вслед за ним К. Н. Леонтьев.

Преосвященный Никанор* тогда резко обличал близорукое самодовольство наше “прогрессом”, до крайности ускоренным темпом жизни. “Явный вред и ясно предвидимая опасность быстрых путей сообщения, — говорил он, — заключается в том, что мы скоро живем и торопимся жить”. Характеризуя усиленную трату благотворных сил природы лихорадочным прогрессом, преосвященный между прочим отмечает порчу общих санитарных условий: “Истощение лесных чащ гибельно и тем, что эти массы цветущей зелени прежде производили массу живительного кислорода и азота, которые, оживляя силы человека, наоборот, губительно действуют на массы вибрионов, подрывающих в самом зерне человеческую жизнь... Но та же быстрота жизни и движения тратит и нравственные, духовные силы. По-видимому, железные, например, дороги строятся для увеличения благосостояния. Они удовлетворяют потребностям, но удовлетворяют, пропорционально увеличивая же самые потребности, так что жизнь становится дороже, затруднительнее и требовательнее. Они не создают чувства довольства, покоя и счастья, напротив, порождают всюду тревогу, потребность в средствах к жизни, погоню за наживой. Корысть скоро убьет самый вкус к прелестям природы, как убивает красоту природы. Опасно, как бы земля не стала скоро походить на всемирный паутинник, охватывающий весь земной шар, в котором плавает только отощалый всеядный человек, как голодный паук, не имея кого и что поглотить, так как сам же он пожрал, побил и истерзал все живое на поверхности земли...”

* Цитирую по статье Леонтьева (Т. II. С. 387).

Это же мрачное отношение к результатам современного прогресса проникает всю критику Нордау. “Житель большого города подвержен неблагоприятным условиям, сокращающим его жизненную силу. Он дышит отравленным миазмами воздухом, находится в состоянии бессменного нервного возбуждения... Невероятный прирост истеричных объясняется теми же причинами, как и проявления вырождения, отчасти же переутомлением современного поколения... В наши дни пар и электричество перевернули вверх ногами жизненные привычки всех цивилизованных народов... В 1840 году в Европе было 3000 километров железных дорог, в 1891 году — 218 000 километров. Число пассажиров в 1840 году в Германии и Франции было 2,5 миллиона, в 1891 году 614 миллионов. В Германии в 1847 году на обывателя в среднем приходилось 85 писем, в 1888 году — 200”. Так же страшно расплодилась пресса. “Стоит подумать только, что 18 000 новых изданий и 46 800 немецких книг должны же быть кем-нибудь прочтены... Вся эта деятельность сопряжена с чрезвычайным напряжением нервной системы, с необычайной затратой сил... Население Европы за 50 лет не удвоилось, затрата же сил его удесятерилась и даже упятидесятерилась”. И поколение, застигнутое этим, не выдержало: “Первое поколение истомлено и истерзано, а у его потомства болезнь проявляется в наследственной массовой истерии... Вырождение и истерия являются последствием крайней растраты организма, крайней, напряженной деятельности и роста городов”.

Я только клочками цитирую Нордау. Но рисуемое им положение и без того всем известно, только не все о нем думают. Современный человек работает, конечно, как никогда. Мы хвалимся своими механическими изобретениями, усилившими производительность труда, но при всем росте качества труда растет в невозможнейшей степени и его количество. И при этом чрезмерном напряжении сил современный человек, миллионер и пролетарий, никогда не чувствует себя обеспеченным, никогда не знает, не кончит ли он голодной смертью.

Но как ни важны все эти указания, нельзя все-таки не сказать, что Нордау остается как бы на поверхности исторического процесса. Его гипотеза вырождения отчасти принуждена раздувать опасные явления и подводить под психиатрические термины многое, в чем вовсе нельзя признать даже простой ненормальности. С другой стороны, эта гипотеза не охватывает всех явлений расстройства конца века. Так, например, возвращаясь к началу рассуждений Нордау, к этим барышням, королям или чиновникам fin de siecle, мы спрашиваем: что тут “психиатрического”? Презрение к существующему, отсутствие нравственных устоев, безмерная жажда поверхностного наслаждения — это конечно. Но все такие явления вовсе не обязательно “психиатричны” и показывают не какие-либо патологические изменения мозга данных лиц, а отсутствие в самой жизни, в самой цивилизации нравственных основ, способных авторитетно дисциплинировать человека. Возьмите человека самого “здорового” с точки зрения медика и предположите, что в силу каких-либо обстоятельств для него исчезает из жизни нравственный авторитет. Такой человек неизбежно развратится, его страсти окажутся разнузданными, и он примкнет в той или другой форме к сонму “ненормальных” людей fin de siecle. Нордау говорит о чрезмерной быстроте жизни, чрезмерном напряжении сил и т.п. Но откуда является тут болезненно ускоренный темп жизни? Неужели только из-за одних открытий пара, электричества и т.п.? С этим никоим образом нельзя согласиться. Где же, однако, мерка, которую мы можем поставить человеку в деле обладания силами природы? Дорогу через первобытный лес можно проложить — ну а можно ли ее шоссировать? Можно. Ездить на лошадях можно, и никто не угрожает человечеству опасностью, если эти лошади будут не клячи, а хорошие бегуны, пробегающие не 7—8 верст в час, а 20. Почему же является опасность, если построят железную дорогу и вместо 20 верст проезжают в час 40 или 100? То же самое относится ко всем механическим и техническим усовершенствованиям. Решительно нельзя понять, почему двигательной силой воды или ветра можно пользоваться безопасно для своей нравственности, а силой пара или электричества — нельзя. Такие же, кажется, силы природы. Вообще, если человеческая нравственная жизнь может быть нормальной только при известных технических условиях и разлагается при других — то, значит, духовная жизнь наша не имеет никаких высших основ. Тогда прав К. Маркс и школа научного социализма, сводящего духовную жизнь человека к простым результатам “способа продукции”. Но не прав в этом случае ни К. Маркс, ни М. Нордау.

Мы знаем эпохи разложения обществ, происходившие при совсем иных материальных условиях, нежели происходит разложение XIX века. Но картина духовного состояния человека в этих случаях совершенно аналогична настоящей. И это потому, что дело вовсе не в материальных условиях самих по себе, а в отношении человека к жизни. Можно быть спокойным среди самой сложной и тревожной жизни, можно истощаться в тревоге среди жизни, материально очень несложной. Все зависит от того, чего человек хочет от жизни, чего он ждет от нее. А это определяется его собственным духовным состоянием. И вот в какую сторону должны мы прежде всего смотреть, имея перед собой картину расстройства “века прогресса”. Хорошо ли питаются люди или плохо, так или иначе одеваются, производят ли они ценностей каждый на 100 рублей или на 10.000 в год, ходят ли в лаптях по грязи первобытных проселков или пробегают по сто верст в час в вагоне железной дороги — всегда и везде спокойствие и довольство не вне, а внутри них. А сообразно с этим их внутренним состоянием их социальная жизнь так или иначе приспособляет к себе жизнь экономическую. В начале нашей эры прогресса, в XVIII веке, мы вовсе не видим никаких чудес техники, никакого особенного усиления материального прогресса. Европейская поставщица идеалов Франция могла скорее представить картину экономического упадка. Но именно тогда мы видим глубокий духовный переворот в людях, который создает современное отношение к жизни. Цивилизованный мир остановился на ошибочном определении природы человека. Отсюда столь же ошибочное определение идеалов жизни, а затем — вся работа человечества уже, понятно, вступает на ложный путь. Человечество переносит свои лучшие идеалы в жизнь социальную и начинает ее устраивать на невозможных началах. Понятно, что она у него постоянно рушится, тем более что в силу ошибочных идеалов люди сами разрушают все появляющиеся ростки твердого строя и упорно хотят достигнуть того, чтоб общество стояло на том, на чем оно по существу социальных явлений стоять не может. Отсюда — вечный и неустанный источник беспокойства и раздражения. А в то же время благодаря расстройству социального строя процессы экономического порядка делаются совершенно независимы от воздействия разума человеческого, так что действительно уже не человек господствует над производством, а оно над ним. Отсюда масса явлений, поражающих своим противоречием: общая необеспеченность среди небывалых богатств, вопиющие картины нищеты среди роскоши, переутомление и безработица. Об этом нечего много распространяться — предмет общеизвестный. В то же время искренний человек, думающий о способах благоустройства общества, останавливается в отчаянии пред очевидной нелепостью, совершенно невероятной глупостью народных решений, голосований, выборов. Общественная жизнь теряет всякий престиж в глазах современного человека, а между тем все идеалы — в ней. Легко понять результаты разочарования. Раз современный человек увидит лицом к лицу это прославленное “общество”, в котором вся его религия, — он остается без всякой веры, без всякого нравственного авторитета над собой. Уважать окружающее он не может. Жить — ему остается жить только для удовольствия, для наслаждения. Нужно ли быть больным с точки зрения медика, чтобы при таких условиях вести жизнь развратную, безумную?

Нелепости и бесчеловечные противоречия существующей жизни обещает излечить социализм. Это единственное убежище для нравственного чувства человека современной цивилизации. Но оно остается убежищем только до тех пор, пока человек его хорошо не рассмотрел. Когда перед ним начинают уясняться черты “будущего строя”, он скорее приходит в ужас, потому что в лучшем случае не видит перед собой ничего, кроме какой-то всемирной фабричной казармы. Такое ли общество, такое ли “человечество” он может обоготворять, во имя его ли будет сдерживать свои страсти и инстинкты?

Но и распущенность, отсюда происходящая, конечно, только расстраивает человека, не удовлетворяя его и менее всего внушая ему уважение к самому себе.

Этот истомившийся человек конца века начинает наконец искать чего-нибудь способного успокоить его душу. Нордау совершенно верно отмечает болезненный характер этих исканий. Но хотя, допустим, в них частичным образом и сказываются явления истерии и вырождения, в общем источник их ненормальности, конечно, иной. В них сказывается основное отрешение “века прогресса” от духовных начал человеческой природы. Все эти наши мистики и экстатики, в сущности, такие же материалисты, только ищут “непонятных” раздражении. Они, как и сознательные атеисты, не хотят допустить Бога иначе, как сами его создавая. Такое искание с самого начала ставится на столь же ложный путь, как искание нравственного авторитета в социальной религии, или “религии человечества”. Идя таким путем и будучи совершенно здоровым по диагнозу психиатра, можно воспроизводить в своих поступках точную картину сумасшествия. Можно, конечно, так дойти и до настоящего сумасшествия, прочного, сопровождаемого уже чисто патологическими изменениями нервов или мозга. Но начало не в этом.

Начало в том первородном грехе “века прогресса”, который заставил его исключить духовное начало из числа реальных сил, действующих в человеке. Конечно, такое исключение не мешает духовному началу существовать и действовать. Но вся сознательная, вся произвольная деятельность человека коренным образом извращается. Все, что он ни начинает создавать, ведется по ложному плану; где частности могут быть даже очень умны и практичны, но общее их соотношение — совершенно нелепое. Это совершенно одинаково сказывается во всех отдельных областях творчества, а в общем проявляется тем страшным расстройством, которое наконец заставляет наблюдателя века предполагать вырождение расы.

 

Категория: Антология Русской Мысли | Добавил: rys-arhipelag (29.03.2014)
Просмотров: 425 | Рейтинг: 0.0/0