В ноябре 1920‑го Русская армия (так с весны того же года именовались Вооруженные силы Юга России) покинула Крым. Завершилась трехлетняя борьба на Южном фронте — главном и последнем фронте антибольшевистского сопротивления (борьба еще продолжалась на Дальнем Востоке, но это уже не могло повлиять на исход событий).

На 126 судах эвакуировались более 145 тысяч солдат и офицеров, а также гражданских беженцев. Тех, кто поверил обещанной большевиками амнистии и остался, ждала страшная участь. Крым называли в те месяцы всероссийским кладбищем. Только по официальным советским данным (тогда еще публикуемым; позднее эта тема стала запретной) было расстреляно 56 тысяч человек. Эта цифра сильно занижена: по данным союзов врачей Крыма, свыше 120 тысяч — военных, сестер милосердия, священников, просто обывателей — мужчин и женщин, детей, стариков — легли тогда в братские могилы. Ужасы крымской бойни запечатлели писатели Иван Шмелев (в эпопее «Солнце мертвых», цикле «Крымские рассказы», публицистике), Иван Савин (в стихах, рассказах «Плен», «Белой ночью», других произведениях); историк Сергей Мельгунов в книге «Красный террор в России. 1918–1923». (Крайняя дата обозначала, понятно, отнюдь не год окончания большевистского террора, но последний год сбора сведений для книги, вскоре вышедшей в Русском зарубежье).

В эмиграции, подводя итоги Белого движения, многие отмечали, что, несмотря на поражение, белые воины спасли честь России, не сдавшейся пассивно красному тоталитаризму. «Белая армия… малочисленная, неустроенная и безоружная, вела… сказочно-героическую борьбу против огромного, чудовищно-наглого и лютого врага, борьбу Давида с Голиафом. Против врага… превзошедшего жестокостью своей всё, что до сих пор известно было о звере в человеке… И тогда, как все мы… покорно подставляли шею под ярмо и спину под палку, отдельные русские люди, мужественные и гордые, просочившись сквозь все заставы, собравшись с остатков фронта, разорванного в клочья, сплотились и подняли знамя борьбы. Они имели удачи и неудачи, были близки к торжеству и сорвались в пропасть. Но уже то, что они посмели в этих условиях бороться, поднимает этих людей и их дело на ту высоту, на которой история записывает только подвиги нетленные», — вспоминал известный публицист И. М. Бикерман, не участник белого сопротивления, но современник и свидетель событий.

Говоря сегодня о белом воинстве, обратимся к такой значимой и порой пререкаемой теме, как его отношение к Православию. О духовной составляющей Белого движения мы беседуем с известным историком, автором ряда монографий и многочисленных статей по истории Гражданской войны, заведующим Отделом военно-исторического наследия Дома русского зарубежья имени А. Солженицына Андреем Сергеевичем Кручининым.

— В русской религиозной философии неоднократно высказывалась мысль о том, что большевизм — это нечто большее, чем политический или экономический феномен. Это своего рода псевдорелигия — воинствующе антихристианская и стремящаяся подменить собою христианство. Правомерно ли в таком случае рассматривать борьбу белых и красных как противостояние не только политическое, но и религиозное? И если да, то осознавалось ли это самими представителями Белого движения?

— Думаю, не просто осознавалось: делались даже попытки донести понимание «большевизма как антирелигии» до сравнительно широких народных слоев. Так, на Юге России был выпущен плакат-карикатура, изображающий кровавый языческий ритуал — принесение России в жертву «Интернационалу» (идолу с головой Маркса). Вряд ли случайно Ленин, Троцкий и другие советские вожди оказались представленными на этом плакате не просто кровожадными преступниками, а именно жрецами-убийцами. Если же говорить об антихристианском характере большевизма, то эта его черта подчеркивалась в белой пропаганде еще настойчивее: образ красногвардейца, топчущего иконы или прикуривающего от церковного кадила, был еще более распространенным.

Кстати, я бы подчеркнул поистине бесовскую ненависть большевиков именно к христианству. Всякая традиционная религия в конечном итоге была для них враждебной, но вот представить в Красной армии полк с названием, скажем, «Православный» или имеющий своей эмблемой Крест — совершенно невозможно, а «шариатские колонны» или «мусульманские бригады» — встречаются, как и полумесяц и буддистская свастика в качестве нарукавных эмблем. Конечно, это было лишь тактическим ходом, поиском временных союзников, отнюдь не повсеместным и не исключающим гонений на любое вероисповедание. И, скажем, донские калмыки массово поднимались за свои поруганные большевиками храмы, уходили в Белую армию и потом — «в отступ» за ней, даже в изгнание за границу. Но христианство всё же было для большевизма главным и неизменным врагом.

Очевидной для участников Белого движения была и их роль защитников религии и необходимость Божиего и церковного благословения на их борьбу. К сожалению, сегодня это не только забывается, но иногда и прямо подменяется свидетельствами, которые не должны бы на самом деле оставаться без исторического комментария. К примеру, митрополит Вениамин (Федченков), в годы Гражданской войны — епископ Севастопольский, а в 1920 году даже глава военного и морского духовенства в Русской армии, через двадцать с лишним лет писал в воспоминаниях, ссылаясь на рассказ генерала А. П. Кутепова о якобы состоявшемся в ставке генерала А. И. Деникина обсуждении вопроса о лозунгах борьбы.

«Когда был обсужден вопрос о целях войны, дошли и до веры, — пишет владыка Вениамин. — По старому обычаю, говорилось: “За веру, царя и Отечество”. Хотели включить первую формулу и теперь, но, рассказывает очевидец Кутепов, генерал Деникин как “честный солдат” запротестовал, заявив, что это было бы ложью, фальшивою пропагандой, на самом деле этого нет в движении. С ним согласились, и пункт о вере был выброшен из проекта. Такая откровенность делает честь прямоте генерала, но она показывает, что в Белом движении этого религиозного пункта не было, а если пользовались им после, то лишь в качестве антибольшевистской пропаганды».

Воспоминания — вообще очень «сложный» текст с источниковедческой точки зрения, и сейчас, вероятно, уже нельзя установить, кто ошибался — генерал или архиерей, но, к счастью, сохранились (и, к сожалению, известны гораздо меньше, чем приведенная цитата) подлинные, документально зафиксированные высказывания Деникина, не оставляющие сомнений в том, какими он видел цели борьбы и роль Церкви в «новое Смутное время».

«Велико и благодетельно значение Православной Церкви в историческом деле собирания земли Русской, — писал, например, Деникин летом 1919 года в приказе об амнистии, объявленной по ходатайству поместного Юго-Восточного Собора, — когда в наиболее тяжелые и мрачные периоды русской истории, среди всеобщего раздора, шатания мысли и вражды возвышался голос наших великих архипастырей, властно призывавших русских людей, забыв личное и мелкое, вспомнить о погибающей Родине и в святом действенном чувстве патриотизма отдать ей свои силы и даже самую жизнь.

Велико должно быть значение мудрого голоса Церкви и в настоящую, тяжелую для государства годину, когда во многих местах его под напором большевизма и низменных страстей рухнули основы религии, права и порядка, и русские люди, забыв стыд и долг свой, глумятся над растерзанной и истекающей кровью Родиной. В такое тяжелое время глубоко отрадно вновь услышать голос Православной Церкви, и я верю, что по молитвам ее Господь Бог укрепит нас в нашем трудном подвиге и Десницею Своею благословит наше правое дело на благо и величие горячо любимой Матери-России».

И в дальнейшем Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России выражал «твердое убеждение», «что возрождение России не может совершиться без благословения Божия и что в деле этом Православной Церкви принадлежит первенствующее положение, подобающее ей в полном соответствии с исконными заветами истории». А в речи на открытии Поместного Собора (май 1919 года) генерал, скорбя о бедственном состоянии России и русского народа («Храм осквернен. Рушатся устои веры. Расстроена жизнь церковная. Погасли светильники у пастырей, и во тьме бродит русская душа, опустошенная, оплеванная, охваченная смертельной тоской или тупым равнодушием»), так формулировал свои пожелания — пожелания мирянина и воина — к иерархам, проповедникам, церковно-общественным деятелям: «Устроение церковного управления и православного прихода. Борьба с безверием, унынием и беспримерным нравственным падением, какого, кажется, еще не было в истории русского народа. Борьба с растлителями русской души смелым пламенным словом, мудрым делом и живым примером. Укрепление любви к Родине и к ее святыням среди тех, кто в кровавых боях творит свой жертвенный подвиг». И удивительно ли после этого, что, скажем, профессор Новороссийского университета В. В. Завьялов в речи, произнесенной в сентябре 1919 года, обращался к Белым воинам со словами привета именно как к «новым крестоносцам, среди официального безбожия и интернационализма советской власти поднявшим православный крест и старый русский меч на защиту веры и Родины»?

Была подготовлена даже агитационная (непочтовая) марка, на которой атаке белой пехоты предшествует священник в епитрахили и с поднятым крестом, с лозунгом «Русские! За веру и за Отечество!» (к сожалению, заказанный за границей тираж был испорчен огромным количеством ошибок в текстах — так, на этой марке вместо «за веру» оказалось «за верю» — и в обращение не поступил, оставшись на многие годы всего лишь редкостью-загадкой для коллекционеров). И всё сказанное — лишь часть большой картины, явно свидетельствующей о том, что роль Белого движения по защите христианства и роль Церкви, благословения которой жаждали в своем подвиге белые воины, были ясны в те годы всем.

— А как выражалась приверженность христианским ценностям в символике Белого движения?

— Говоря о символике, начинать нужно, конечно, с государственного герба. К сожалению, до сих пор неизвестны официальные документы о разработке в 1919 году нового рисунка герба и об его утверждении, но на денежных знаках (а это государственные ценные бумаги, важный документ), выпущенных при Верховном правителе России адмирале А. В. Колчаке, уже изображен двуглавый орел, в целом соответствующий образцу, существовавшему в период царствования императора Николая II, но с заменой скипетра мечом, корон — сияющим Крестом и девизом «Сим победиши». Вот как писала об этом в сентябре 1919‑го фронтовая газета:

«Правительство настоящего времени, правительство адмирала Колчака, правильно понимая и по заслугам оценивая значение Православия в деле государственного строительства России, восстановило эту легкомысленно и преступно порванную связь Церкви и государства и после правительств, лишенных простого государственного смысла и богоборствующих, само покорно и благоговейно склонилось к подножию Креста Господня. Недавно в одном журнале, — продолжает автор статьи, — я видел и пришел в восторг от изображения проекта нового государственного герба России: тот же могучий двуглавый с приподнятыми вверх крыльями орел; в крепко сжатых когтях у него обнажен[ный] острый меч, как символ власти, и держава, как знак суверенных автократических прав России; вверху крест, как очевидный символ Православия русского народа, а над крестом в лучах света краткая, но многоговорящая самой своей краткостью надпись: “Сим победиши”. Эта надпись со всею определенностью указывает на признание за Крестом Христовым и верою православной громадного исторического значения в деле строительства политических и государственных судеб русского народа и Русского государства. Этот могучий Державный Орел — не та пустоголовая, пришибленная, с опущенными вниз крыльями, обдерганная ворона, которую придумал для России Керенский. Такому Орлу можно и должно служить, такому Орлу верить, его любить, таким Орлом гордиться».

Если же говорить о символике специфически армейской, то есть ли для армии что-либо более священное, чем полковое знамя? Но ведь русские знамена последнего образца были не просто «священной воинской хоругвью», как определял их старый устав, но и прямо иконами! Образы Спасителя (в большинстве случаев) или святых, чья память приходилась на день полкового праздника, непременно присутствовали на знаменах и штандартах, освященных Церковью. Показателен такой случай, произошедший во время Гражданской войны: офицер (собственно, и рассказавший об этом в своих воспоминаниях) вез в седельной сумке свернутое знамя и по ошибке неожиданно выехал прямо на развернутый строй красной конницы. Сворачивать было уже поздно, и он… проскочил через красную лаву, не будучи никем замеченным — никто даже не поднял на него руки. Размышляя потом о случившемся, мемуарист обратил внимание именно на указанную выше особенность знамени: знамя — это икона, а иконам свойственно чудотворение. Да, получилось так, что я спас знамя… но ведь и знамя спасло меня! — таков был его вывод, и сам по себе он многое говорит об уровне духовного и религиозного сознания белых воинов.

Более разнообразными были, так сказать, нерегламентированные флаги («значки»), не имевшие статуса воинской святыни и просто отмечавшие в бою или на постое расположение штаба или место военачальника. Но и здесь творчество авторов неоднократно обращалось к религиозным мотивам. Скажем, на таком флаге («стяге») генерала М. К. Дитерихса было изображение лика Спасителя в терновом венце. Сохранился и подробный рассказ о значке одного из дивизионов Нарвских гусар, действовавших на Северном Кавказе в 1919–1920 годах: ротмистр Г. А. Байков написал на одной из сторон значка «гуашью по атласу» Нерукотворный Образ Спасителя, который «был точной копией со старинного Спаса в Фе[о]доровском Государевом Соборе» (кстати, какое неожиданное и непривычное сочетание — гусар-иконописец! — а ведь вот, было и такое).

Пытаясь в 1918 году сформировать кадры «Северной армии», генерал граф Ф. А. Келлер, хотя сам оставался лютеранином (по свидетельству послужного списка; версия о его присоединении к Православию не имеет документальных подтверждений), в качестве отличительного нарукавного знака избрал православный восьмиконечный Крест (к сожалению, после гибели графа, убитого в Киеве петлюровцами, идея его формирований была скомпрометирована захватившим командование авантюристом — полковником П. Р. Бермондтом, самовольно «унаследовавшим» и этот знак). Четырехконечный белый Крест с лучами равной длины (иногда называемый «греческим») был нарукавной эмблемой Северо-Западной армии под Петроградом в 1919 году (в сочетании с национальным бело-сине-красным шевроном) и русских формирований на Западном театре военных действий в 1920‑м (уже без шеврона). Обстановка Гражданской войны вообще позволяла более вольно, чем в Императорской армии, относиться к деталям униформы, и в этой области мы нередко видим примеры религиозной символики. Например, чины одного из полков в Крыму в 1920 году носили нарукавный «щиток» с красноречивым девизом «Я боюсь только одного Бога». Да и эмблема Корниловского ударного полка с «мертвой головой» и скрещенными мечами, расшифровывавшаяся как «бессмертие посредством оружия», недвусмысленно отсылает к христианской иконе и идее: череп как символ не смерти, а бессмертия соответствует только «Адамовой голове», захороненной на Голгофе и омытой Кровью распятого Спасителя.

Наверное, самым известным символом Белого движения стал знак отличия «За Первый Кубанский поход», учрежденный генералом Деникиным в конце 1918 года и сочетающий с «воинским» мечом терновый венец. Нужно ли специально повторять, откуда этот символ и что он говорит христианину? В конце же Гражданской войны, в 1920 году, в Крыму сменивший Деникина генерал Врангель учредил боевой орден святителя Николая Чудотворца, избрав для него знаменательный девиз «Верою спасется Россия» (он же вместе с иконой Святителя был и на Николаевских орденских знаменах — «коллективных» наградах отличившимся полкам). Сейчас, в историческом отдалении, этот девиз воспринимается уже как завещание Белого движения — и услышан ли он нами?

— Расскажите, пожалуйста, о дружинах Святого Креста и Зеленого знамени.

— Эти части начинают формироваться на Восточном театре Гражданской войны довольно поздно, в конце лета — осенью 1919 года, в общем контексте «добровольческого движения»: в армию зовут многочисленных беженцев, уходивших за отступавшими войсками из своих родных мест от красной оккупации, и ту часть местного населения, которая не подлежала мобилизациям. Но Главнокомандующий фронтом генерал Дитерихс попытался сделать и большее — создать Православные братства, в которых христианская духовность подкрепляла бы воинскую дисциплину, а борьба «с большевиками как с богоотступниками» велась бы с большим самоотвержением и доблестью. «Положение о дружинах Святого Креста» гласило, в частности:

«Дружина Св. Креста есть воинская добровольческая часть, рота, батальон, борющаяся с большевиками как с богоотступниками за веру и родину»; «каждый вступающий в дружину Св. Креста, кроме обычной присяги, дает перед Крестом и Евангелием [1] обет верности Христу и друг другу»; «подчиняясь обычной воинской дисциплине, дружина Св. Креста, кроме того, следует особым Правилам, исключающим пьянство, нечестивость, сквернословие, распущенность, притеснение мирных жителей и так далее»; «каждая дружина Св. Креста, будучи воинской частью, есть в то же время и религиозное братство, имеющее своего небесного покровителя, имя которого носит (например, дружина Св. Гермогена, Св. Александра Невского, Св. Сергия Радонежского и так далее), и особые правила или братский устав, а все дружины образуют единое братство Св. Креста»; «в дружины Св. Креста могут поступать лица всех христианских исповедований, при дружинах Св. Креста могут существовать и нехристианские отряды (например, мусульмане), сражающиеся за веру [в] Единого Бога, подчиняющиеся своим уставам (они-то и носили наименование частей «Зеленого знамени». — А. К.)».

Думаю, стоит упомянуть и еще об одном из инициаторов формирования православных дружин — благочинном 11‑го армейского корпуса игумене Ионе (Покровском), в эмиграции ставшем епископом Ханькоуским и в 1996 году канонизированном Русской Православной Церковью Заграницей. Уже в первой половине августа 1919 года он обращался с ходатайством «о благословении на формируемые на фронте военных действий отряды Св. Креста» (кстати, существовало официальное требование: во время боевых действий такой отряд «наряду с командиром… ведет в бой и священник»); в октябре был назначен Главным священником Оренбургской армии и быстро стал близким сотрудником и советником атамана А. И. Дутова, который прислушивался к мнению тридцатилетнего игумена не только по церковным вопросам, высоко ценя знание им человеческой души. (Через много лет после того, как Дутов был убит большевицкими террористами, советский кинематограф не преминул изобразить отца Иону под его собственным именем в отталкивающем виде «попа-контрразведчика», чуть ли не лично руководящего пытками.) Интересно отметить и еще одно обстоятельство: епископ, запомнившийся «русским маньчжурцам» делами милосердия и благотворительности, умением высоко поставить авторитет Православной Церкви даже в глазах язычников-китайцев, был связан и с деятельностью, гораздо менее известной, — в первой половине 1920‑х годов (cвятитель Иона скончался в 1925 году) он оказывал поддержку и словом, и делом русским партизанам, которые вели на «подсоветской» территории отчаянную и, увы, безрезультатную борьбу.

— Известно, что не все в Белой армии Восточного фронта с энтузиазмом отнеслись к идее генерала Дитерихса о создании дружин Святого Креста; были и скептики, считавшие ее несвоевременной и бесполезной…

— Да, и скепсис или сомнения в определенной степени были оправданны. Ведь нельзя умолчать и о том, что «Положение о дружинах Святого Креста» содержит утверждения весьма спорные и даже опасные: «Дружины Св. Креста могут быть всех родов оружия, а равно могут быть соединяемы в более крупные части (дивизии, корпуса)»; «в случае недостаточной численности для образования самостоятельной части (полка, дивизии и так далее) дружины Св. Креста входят в состав других действующих полков, предпочтительно добровольческих, в виде отдельных рот или отдельных батальонов, но никоим образом не распределяются между ротами полка». Получается, что генерал Дитерихс, человек осторожный и расчетливый, допускает возможность создания из тыловых добровольцев или беженцев целых полков и, более того, войсковых соединений, которые вряд ли успели бы пройти серьезное обучение, и даже предполагает поместить их в боевую линию, потому что иначе формирование дивизий и тем более корпусов не имеет смысла? (Заметим здесь же, что инициатива игумена Ионы о формировании дружин на театре военных действий из фронтовиков выглядит намного более реалистичной с военной точки зрения.) Неужели Дитерихс сознательно стремился восполнить религиозным порывом такие необходимые на войне вещи, как выучку и — еще более важную — сплоченность новых, «сырых» частей? В каком-то смысле, пожалуй, перед нами — напряженное ожидание чуда. Но насколько оправданно и допустимо такое ожидание, когда речь идет о суровой и жестокой вещи — войне, и не будет ли оно подобно известному искушению — броситься с крыши храма, поскольку в 90‑м псалме сказано, что ангелы на руках возьмут тя, да не преткнеши о камень ногу твою?

Ведь религиозность, самая глубокая и искренняя, не исключает, естественно, и здравого смысла — вспомним хотя бы рассказ митрополита Вениамина о сентиментально-экзальтированном проекте в 1920 году «устроить грандиозный крестный ход» из Крыма на красные позиции: «Большевики расстреляли бы этих мечтателей, и только, — пишет об этом проекте владыка. — Да и наша власть (генерал Врангель. — А. К.) не согласилась бы на осуществление его, будучи ответственной за народ».

Нельзя также умолчать и о том, что идеи организации «христианских православных воинских частей по орденскому принципу (религиозному)», высказывавшиеся и ранее начала формирования дружин Святого Креста, еще в апреле 1919 года вызвали обстоятельный и критический ответ протоиерея Александра Касаткина, Главного священника армии и флота:

«В основу жизни воинских частей молодой нашей армии положены начала воинской дисциплины, любви к Родине, религиозности и нравственности…

В каждом полку имеются священники, пользующиеся высоким пастырским авторитетом и зарекомендовавшие себя в деле учительства и нравственного влияния на части с самой лучшей стороны; богослужения не только совершаются, но и посещаются воинскими чинами весьма усердно; молитвы утренние и вечерние введены; с пороками, неизбежными по греховности человеческой природы вообще, и пастыри, и начальствующие лица борются…

Таким образом, говорить о создании каких-то новых частей на принципах религиозности, нравственности, любви к Родине и уважения к дисциплине не только излишне, но и вызывает чувство обиды за нашу доблестную армию, которая так ярко проявляет и в своей жизни, и в борьбе с неприятелем эти высокие христианские и гражданские принципы».

— А нет ли здесь некоторой доли идеализации? Говоря о Белом движении, нередко вспоминают слова журналиста и политика В. В. Шульгина, который писал, что Белое дело начинали почти святые, а кончили его почти разбойники…

— Вполне вероятно, что в донесениях, на которых основывал свое мнение Главный священник армии и флота, присутствовала доля идеализации, а недоброжелатель может предположить здесь и отстаивание ведомственной «чести мундира»; а Шульгин, кстати, не ограничивался процитированными словами, но и приводил в своих мемуарах примеры неблаговидных поступков — «самоснабжения» (на грани грабежа, а то и за гранью) белых солдат и даже офицеров. Правда, о духовной прозорливости Шульгина, периодически увлекавшегося оккультизмом до спиритического «столоверчения» включительно, говорить не приходится. Приведенная же фраза хлестка, афористична и… лжива: и начинали не святые (да и немного на войне бывает святых), но и заканчивали отнюдь не разбойники. Не говоря уж о том, что жизнь самого Шульгина и сохранилась-то благодаря борьбе и жертвам этих «разбойников»; и что среди отряда, с которым он отступал, по его же словам, как раз разбойников не было. Но это, видимо, просто свойство человеческой натуры: в своей части всегда видеть доблестных и честных воинов, а вот в соседних — можно и «разбойников». Припомним и один из эпизодов, описанных Шульгиным же: солдаты гоняются за крестьянскими курами и гусями (напомним, — голодные солдаты нищей Белой армии, не имевшей правильного снабжения, средств и припасов и отнюдь не всегда встречавшей радушие местного населения, ею же защищаемого, скажем, от грабительской большевицкой продразверстки), а за ними буквально бегает, увещевая и уговаривая остановиться и не грешить, полковой батюшка. Шульгину, конечно, нужно было подать это в комическом и ироническом ключе, но если посмотреть на дело объективно, мы увидим священника, отнюдь не ограничивающего себя формальным исполнением треб, искренне болеющего о грехах своей непутёвой военной паствы. И вряд ли его упреки совсем уж не повлияли тогда ни на кого из солдат. Сильно ли эта картина противоречит словам протоиерея Александра Касаткина?

Возвращаясь к дружинам Святого Креста — в целом противопоставление «более православных» новых формирований «менее православной» армии выглядит, думается, довольно спорным. А возможно, вполне резонными были бы и подозрения насчет присутствия в «орденских» проектах излишней экзальтации (того же требования чуда) или даже гордыни их инициаторов, которым существовавшая армия, окормлявшаяся православным духовенством и имевшая в числе провозглашенных задач борьбу за поруганную веру, казалась недостаточно хорошей для них, «недостаточно христианской».

— Были ли попытки создания специальных формирований «крестоносцев» на других фронтах?

— Там дело действительно ограничивалось лишь попытками. Да и как могло быть иначе, скажем, с проектами, которые предполагали «двойственное подчинение» таких «орденских частей», как, например, в случае «Легиона Святейшего Патриарха Тихона» на Юге России [2]. Инициатором здесь выступил «Союз русских национальных общин», а идея создания легиона как первого шага в формировании «Гвардии Православной Руси» была провозглашена в конце лета — начале осени 1919 года. Но, учитывая, что части новой «Гвардии» должны были бы подчиняться, помимо армейского командования, еще и руководству Союза, да кроме того заниматься «пропагандой идей русского национализма», то есть сразу получить привкус «политических» войск, на поддержку этого проекта командованием Вооруженных сил Юга России рассчитывать не приходилось, и он так и остался нереализованным.

Сохранилось свидетельство об ответе генерала Деникина еще на одно предложение о формировании «крестоносцев» в сентябре 1919 года. Оно исходило от Общества ревнителей Православия одного из одесских приходов и предполагало формирование «из людей высокохристианской подготовки отрядов крестоносцев имени Иоанна Воина, которые бы, помогая сейчас Добровольческой армии, остались и по окончании Гражданской войны, чтобы творить большую созидательную работу, когда наступит неминуемая реакция». Формулировка, как видим, снова довольно темная и вызывающая больше вопросов, чем желания утвердить этот проект. Разговор представителя Общества с Деникиным шел вполголоса, и лишь на последних словах генерал возвысил голос, чтобы его слышали все окружающие: «…Надо думать, что сами добровольцы [3] — крестоносцы. Своим подвигом они проходят кровавый тяжелый путь. Зачем же еще какие-то особые отряды крестоносцев? Церковь же Православная в лице своих пастырей всё равно находится среди войск».

Здесь Деникин как будто повторяет, независимо от него, аргументы протоиерея Александра Касаткина; но слова генерала очень знаменательны еще и потому, что вновь позволяют понять, как смотрели на свою борьбу белые вожди. В самом деле, чаще понятие «крестоносец» связывается с воином, ополчившимся во имя святой цели. Неблаговидные деяния исторических западных крестоносцев, их борьба против Византии и Руси, жестокости во внутренних религиозных войнах и прочее сами по себе не исключают высокой цели освобождения Гроба Господня. Можно вспомнить и нашего Владимира Мономаха, который шел в поход против половцев не только с оружием, но и с иконами и хоругвями, со священниками во главе войск и пением тропаря Кресту и канона Богородице — то есть тоже как бы в крестовый поход. Но ведь Деникин говорит не о подвигах и победах, даже не о цели войны, а о тяжелом пути — крестном пути. Не апеллирует ли он к более религиозному, чем военно-историческому, понятию крестоношения как добровольной жертвы за други своя (Ин. 15, 13)? И то, что Главнокомандующий не отделяет одно крестоношение от другого, подвиг воина от подвига христианского мученика, — не лучший ли ответ на вопрос, сильно ли было в Белом движении религиозное начало?

И снова о дружинах Святого Креста, с которых мы начали. Как уже упоминалось, формирование их разворачивалось в чрезвычайно трудное время поражений; уже поэтому большого вклада в борьбу они внести просто не успели. И в тяжелейшее отступление Белой армии на Восточном фронте — «Великий Сибирский поход» — дружинники шли, умирая в боях, вынося все тяготы и не сдаваясь, — не в составе тех подразделений, которые их организаторам казалось нежелательным даже смешивать с другими, «менее православными», а в общем строю Белого Христолюбивого воинства. Символом же Сибирского похода вновь был избран обнаженный меч с терновым венцом…

— Владыка Вениамин в уже упомянутых Вами мемуарах неоднократно возвращался к одному эпизоду, видимо, запавшему ему в душу. Он разговаривал с совсем юными, еще безусыми защитниками Перекопского вала, которые с горечью спрашивали его: «Неужели мы проиграем? Ведь мы за Родину и Бога!». Но, как мы знаем, победили разрушители Родины и ненавистники Бога. В чем же главные причины поражения белых?

— Причин было более чем достаточно, в том числе и субъективных ошибок в стратегии или строительстве вооруженных сил (они все-таки представляются более значимыми, чем ошибки в политико-экономической области). Но, пожалуй, среди основных, хотя и редко упоминаемых, причин я бы назвал союз, заключенный большевиками весной 1918 года с немецкими оккупантами (ценой уступки немцам значительных территорий и выплаты им огромной контрибуции). Картина «Советской Республики в огненном кольце фронтов», которую еще моему поколению усиленно внедряли в умы со школьной скамьи, полностью лжива. От Мурмана [4] до Воронежа большевики, благодаря благожелательству немцев, почти весь 1918 год имели мирную границу, спокойно формируя свои войска, пользуясь материальной и промышленной базой центральных губерний и их мобилизационными ресурсами (губернии с высокой плотностью населения), в то время как на окраинах белые сражались разобщенно друг от друга, не имея запасов старой армии (все крупные склады — в центре) и зачастую просто в окружении врагов! После такой «форы», кажется, нужно не говорить о возможностях победы белых, а удивляться, как они вообще смогли продержаться так долго и быть так близко к победе осенью 1919-го?!

Впрочем, вопрос, как я понимаю, не совсем об этом. Победа богоборческой власти, сопровождавшаяся массовым террором, поруганием святынь, стоившая России стольких невосполнимых жертв, может с отчаянием восприниматься как слишком несправедливая, и, вероятно, именно это имели в виду собеседники владыки Вениамина. Но ведь существует множество подобных вопросов: почему погибла, не сумев предотвратить нашествия и тяжелейшего ига, дружина Евпатия Коловрата? Можно объяснить это тем, что полчища Батыя многократно превосходили числом тех немногих, кто пошел за Евпатием. Но ведь и на большинстве этапов Гражданской войны численное превосходство красных над белыми было не меньше. Почему пала Византия, бывшая, при всех ее недостатках, православным государством, почему она была сменена османским игом, принесшим христианам столько горя? Почему православные сербы были разбиты на Косовом поле теми же османами? Почему под натиском католической экспансии не состоялось как православное Литовское государство (а ведь предпосылки к этому были)? Думается, тайны Божиего Суда останутся тайнами для нашего слабого земного разума, и прискорбны сегодняшние самонадеянные попытки «истолкований» Промысла, раздачи индульгенций или, наоборот, ниспровержения в преисподнюю людей, чаще всего уже давших ответ Господу. Зачастую попытки эти предпринимаются на основании собственных незрелых или просто необоснованных взглядов и представлений. Но мы можем, да, наверное, и обязаны сделать другое: пристально, с любовью и состраданием обращать наш взгляд на горькие страницы истории не меньше, чем на славные, и тогда в Смуте ХХ века мы увидим то, о чем писал эмигрантский историк и публицист А. А. Керсновский, отнюдь не случайно обратившийся к библейской аналогии:

«В Содоме не нашлось и трех праведников. В России семнадцатого года их были тысячи.

Этими праведниками всероссийского Содома были офицеры Русской армии и увлеченная ими русская учащаяся молодежь», а в последующие годы, добавим, и тысячи других русских людей всех сословий и состояний: казаки, крестьяне, рабочие (ижевцы, воткинцы, донецкие шахтеры…), ставшие под русское знамя на защиту Родины и веры. Конечно, не все были праведниками в полном смысле слова, а многие были и грешниками; но и высокомерное заявление литератора И. А. Родионова владыке Вениамину — «Вы здесь хоть и благочестивы, но не святы» (после чего Родионов благополучно уехал за границу) — выглядит кощунством на фоне тех жертв за други своя, которые принесла Русская Белая армия.

И последнее, о чем хотелось упомянуть. В советских мемуарах встречается рассказ, как в одном из боев красные столкнулись с полком, состоявшим из священников и монахов, в конном строю в лоб атаковавших вражеские пулеметы. Конечно, это миф, может быть, ставший отголоском слухов о дружинах Святого Креста, а может быть, и от начала до конца измышленный на потребу коммунистическо-атеистической пропаганде. Но… независимо от мотивов лгуна-мемуариста, не слышен ли в его рассказе нечувствительный для него самого голос испуганной совести, знающей, откуда ждать кары? Ибо борьба Белой армии за Россию была неотделима от борьбы за веру, и русские воины действительно шли в бой и на смерть за Бога и Родину.

* * *

Николай Туроверов

Перекоп

<фрагмент>

Родному Атаманскому полку

Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб.
Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал?..

О милом крае, о родимом
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг.

Туроверов Николай Николаевич (1899–1972) — поэт русского зарубежья. Добровольцем ушел на Великую (Первую мировую) войну. Закончил Гражданскую в чине подъесаула.

[1] Воинская присяга, разумеется, также принималась перед Крестом и Евангелием. — А. К.

[2] Об отношении Патриарха Тихона к Белому движению см.: Кручинин А., Кузнецов Н. Незримая звезда адмирала Колчака / Беседовала О. Гаркавенко // Православие и современность. 2014. № 31 (47). С. 103-105. — Ред.

[3] То есть чины Добровольческой армии и, шире, всех Вооруженных сил Юга России; такое словоупотребление было в то время обычным. — А. К.

[4] Мурман — тогдашнее наименование Мурманского (устар. Поморского) берега Баренцева моря от Норвежской границы до мыса Святой Нос. — Ред.

Журнал «Православие и современность» № 35 (51)

Андрей Кручинин
Беседовала Оксана Гаркавенко