***

Император Николай I, узнав, что Пушкин собирает материалы о Пугачевском бунте, сказал ему: "Я не знал, что ты собираешься писать историю Пугачева, а то показал бы тебе его сестрицу, что две недели как умерла в крепости". Государь разрешил ему доступ в государственный архив.

В записках Пушкина за 1834 г. имеются записи: 28 февраля. "Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье, на бале в концертной, Государь долго со мною разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения". 6 марта. "Царь дал мне взаймы 20 000 на печатание Пугачева. Спасибо. 3 июня. Обедали у Вяземского - Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не исключая и Ермолова".

Именно в 1834 г. Государь имел разговор с П. Д. Киселевым, вернувшимся после управления Дунайскими княжествами. Государь, с особым вниманием читавший его доклад, говорил с ним относительно крестьян. Он указывал, что они оба "займутся этим как-нибудь", так как "мы оба имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают и который их пугает". Вскоре после этого Государь говорил ему, что "преобразование крепостного права, которое в настоящем его положении оставаться не может, является необходимейшим". "Я, - продолжал Государь, - говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашел прямого сочувствия; даже и в семействе моем некоторые были совершенно противны. Несмотря на то, я учредил комитет из 7 членов для рассмотрения постановлений о крепостном праве. Я нашел противодействие. По твоему отчету о княжестве я видел, что ты этим делом занимался и тем положил основание к будущему довершению этого важного преобразования; помогай мне в этом деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, и для того подумай, каким образом надлежит приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу".

В 1835 г. Киселев был назначен членом Госуд. Совета и секретного Комитета по крестьянским делам. Вскоре было учреждено для казенных крестьян особое управление. Сначала таковым было V отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, с 1837 г. - министерство государственных имуществ, во главе которого поставлен был Киселев.

Государь, подыскивая помещение для нового V-го отделения, наметил здание Казенной Палаты. Министр финансов Канкрин был против этого, говоря, в частности, что многие чиновники лишатся тогда казенных квартир. Государь ответил ему: "Если нельзя, то нечего делать; но расширять помещение и давать квартиры, есть всеобщая страсть, против которой я неотступно воюю, и потому заключаю, что не хотите уважить, как мне, так и новому моему учреждению".

Большое впечатление произвела на Государя смерть австрийского императора Франца I (1792-1835), с которым связаны были у него воспоминания о Европе времен войн с Наполеоном и об эпохе Священного Союза. 2/14 марта 1835 г. Государь писал кн. Паскевичу: "Ты легко вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покориться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять свой долг, как отец ему завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастию, ничтожные!.." В письме от 15/27 марта Государь возвращается к австрийским делам: "Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу".

В начале весны 1835 г. Государь прибыл в Москву. Вскоре последовал приезд Императрицы с Великими князьями Николаем и Михаилом. Граф Бенкендорф отмечает в записках, что последние восхищали народ "особенно тем, что они выезжали одетые в национальные костюмы". В доме Дворянского собрания была устроена с большим вкусом и изяществом выставка мануфактурных фабричных изделий. Императорская Фамилия несколько раз осматривала ее. Государь, благодаря фабрикантов за их достижения, указал, что для дальнейшего развития производства необходимо "и правительству и фабрикантам обратить свое внимание на такой предмет, при отсутствии которого сами фабрики скорее будут злом, нежели благом". Царь далее развил свою мысль: "Это - попечение о рабочих, которые, ежегодно возрастая числом, требуют деятельного и отеческого надзора за их нравственностью, без чего эта масса постепенно будет портиться и обратится, наконец, в сословие столько же несчастное, сколько опасное для самих хозяев". В заключение, пишет Бенкендорф, он сослался на пример двух фабрикантов, находившихся тут же, в числе прочих, и особенно отличающихся обращением своим с рабочими, прибавив, что велит доносить себе о всех тех, которые последуют этому примеру, чтобы иметь удовольствие явить им за то знаки своего благоволения.

Государь пробыл два месяца в Москве. Посетив в с. Коломенском древний храм и попав случайно на бракосочетание трех пар местных жителей, он прислал потом им подарки.

Первая в России астрономическая обсерватория основана Имп. Петром Великим в 1725 г. в Петербурге одновременно с Академией Наук. И впоследствии над зданием библиотеки академии высилась восьмиугольная башня. Не раз подымали вопрос о необходимости сооружения обсерватории вне города. Совершено это было Имп. Николаем I. В 1830 г. по Высочайшему повелению был отправлен заграницу проф. Юрьевского университета В. Струве, с целью осмотреть главнейшие европейские обсерватории. Потом особая комиссия остановила выбор на вершине Пулковской горы, в 14 верстах от московской заставы в Петербурге, на высоте 248 фт. над уровнем моря. Вершина горы была указана Государем. Закладка Пулковской обсерватории состоялась 21 июня 1835 года.

Летом определилась поездка Царя в Польшу. 30 июня он писал Паскевичу. "... Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен...".

1 августа Император, Императрица, Вел. княжна Ольга Николаевна, маленький генерал-адмирал Вел. кн. Константин Николаевич, принц Фридрих Нидерландский с супругой и герцог Нассауский отбыли на пароходе "Геркулес" в Данциг. Впервые после Царя Петра I в этом городе был русский монарх. Императрица последовала оттуда в Берлин, Государь же с принцем направился в Калиш. Под Торном, по-видимому злоумышленники, подожгли по пути следования большой мост. Бенкендорф пишет: "На границе Царства Польского он отпустил приготовленный для него конвой, и мы проехали до Калиша краем, еще кипевшим горькою ненавистью к России, совершенно одни".

Съезд монархов в Калише имел целью воскресить воспоминания общих побед в 1813-1814 годах. Прусскому королю отведено было, по словам Бенкендорфа, помещение, в котором он жил в 1813 г., и где за 22 года перед тем Император Александр I, предавая забвению совокупные действия Пруссии с Наполеоном против России, протягивал Фридриху-Вильгельму III руку помощи и подписывал 25 марта союз с Пруссией против ее притеснителя. В Калише освящен был памятник, созданный Имп. Николаем в память этого союза, и устроен лагерный сбор. Сосредоточено было 60 000 русских войск и 10 000 прусских. Закреплен был союз обоих Государей.

Вслед за этим оба монарха присутствовали в Теплице на маневрах австрийской армии. Сын Франца I, император Фердинанд I (1835-48), был болезненный и вялый. Красочно описывает Бенкендорф тамошнюю обстановку: "Контраст был в самом деле поразителен. Рядом с одним из красивейших мужчин в мире, исполненным силы нравственной и физической, являлось какое-то слабенькое существо, тщедушное и телом и духом, какой-то призрак монарха, стоявший по осанке и речи ниже самых рядовых людей. Нужна была вся вежливость и ласковая приветливость Императора Николая, чтобы утаить от зорких глаз австрийцев, сколько он изумлен этою фигурою; но его обращение с Фердинандом, всегда предупредительное, дружеское и даже почтительное, вскоре привлекло к нему сердца австрийской свиты и, в особенности, молодой императрицы, которая оценила с благодарностью трудное положение нашего Государя. Можно смело сказать, что его австрийский сотоварищ был высшей ничтожностью и как бы совсем не существовал. Он едва мог удерживать в памяти наши фамилии и на все, что мы старались говорить ему с видом, будто не примечаем его ограниченности, отвечал лишь полусловами, совсем не клеившимися с предметом разговора".

Австрийцы приурочили эти дни к открытию памятника на Кульмском поле, где при поражении французов и пленении маршала Вандамма столь блестяще проявили себя 17 и 18 августа 1813 года русские войска. Бенкендорф пишет: "Государь в тот же день послал андреевские ленты подвижникам Кульмского боя гр. Остерману и Ермолову, давно уже оставившим поприще своей служебной деятельности и, конечно, никак не воображавших, чтобы Русскому монарху в далеком уголке Богемии пришли на память их заслуги".

Потом Государь провел с имп. Фердинандом четыре дня в Праге. Там он обратился к последнему за разрешением навестить в Вене вдовствующую императрицу, супругу имп. Франца и мать Фердинанда. Поездка облечена была тайной. Наш посол Д. П. Татищев вручил Бенкендорфу ключи от своего кабинета в посольстве. Можно себе представить переживания служащих посольства в Вене при внезапном появлении Императора Николая Павловича рано утром. Государь посетил в Шенбрунне вдовствующую императрицу. Сопровождаемый князем Лихтенштейном, поклонился он в капуцинском монастыре в Вене праху имп. Франца. На следующее утро Государь в штатском делал в магазинах покупки, главным образом подарки Императрице Александре Феодоровне. Венский генерал-губернатор Отгельфельн писал в Прагу кн. Метгерниху: "... Когда вчера в 2 часа пополудни мне прибежали сказать, что в Вену приехал русский Император, и что он остановился в доме своего посольства, я счел принесшего эту весть за лунатика..."

Государь приехал в Варшаву. Депутация поляков-горожан ходатайствовала о приеме ее Царем для поднесения приготовленного заранее адреса, с выражением ему благоговейной преданности. Государь на это согласился, заявив, что говорить будут не они, а он. 5 октября депутация принята была Императором в Лазенковском дворце в присутствии наместника фельдмаршала кн. Паскевича, варшавского военного генерал-губернатора Панкратьева и Бенкендорфа. Приводим речь Императора Николая I, записанную ген. Панкратьевым и просмотренную Бенкендорфом.

"Я знаю, господа, что вы хотели обратиться ко мне с речью; я даже знаю ее содержание, и именно для того, чтобы избавить вас от лжи, я желаю, чтобы она не была произнесена предо мною. Да, господа, для того, чтобы избавить вас от лжи, ибо я знаю, что чувства ваши не таковы, как вы меня хотите в том уверить.

И как мне им верить, когда вы мне говорили то же самое накануне революции? Не вы ли сами, тому пять лет, тому восемь лет, говорили мне о верности, о преданности и делали мне такие торжественные заверения преданности? Несколько дней спустя, вы нарушили свои клятвы, вы совершили ужасы.

Императору Александру I, который сделал для вас более, чем русскому Императору следовало, который осыпал вас благодеяниями, который покровительствовал вам более, чем своим природным подданным, который сделал из вас нацию самую цветущую и самую счастливую. Императору Александру I вы заплатили самой черной неблагодарностью.

Вы никогда не хотели довольствоваться самым выгодным положением и кончили тем, что сами разрушили свое счастье. Я вам говорю правду, чтобы уяснить наше взаимное положение, и для того, чтобы вы хорошо знали, чего держаться, так как я вижу вас и говорю с вами в первый раз после смуты.

Господа, нужны действия, а не слова. Надо, чтобы раскаяние имело источником сердце; я говорю с вами не горячась, вы видите, что я спокоен; я не злопамятен и буду вам делать добро вопреки вам самим. Фельдмаршал, находящийся здесь, приводит в исполнение мои намерения, содействует применению моих воззрений и также печется о вашем благосостоянии. (При этих словах члены депутации кланяются фельдмаршалу).

Господа, что же доказывают эти поклоны? Прежде всего, надо выполнять свои обязанности и вести себя, как следует честным людям. Вам предстоит, господа, выбор между двумя путями: или упорствовать в мечтах о независимой Польше, или жить спокойно и верноподданными под моим правлением.

Если вы будете упрямо лелеять мечту отдельной национальной, независимой Польши и все эти химеры, вы только накличете на себя большие несчастия. По повелению моему воздвигнута здесь цитадель; и я вам объявляю, что при малейшем возмущении я прикажу разгромить ваш город, я разрушу Варшаву, и уж, конечно, не я отстрою ее снова.

Мне тяжело говорить это вам, - очень тяжело Государю обращаться так со своими подданными; но я говорю это вам для вашей собственной пользы. От вас, господа, зависеть будет заслужить забвение происшедшего. Достигнуть этого вы можете лишь своим поведением и своею преданностью моему правительству.

Я знаю, что ведется переписка с чужими краями, что сюда присылают предосудительные сочинения, и что стараются развращать умы. Но при такой границе, как ваша, наилучшая полиция в мире не может воспрепятствовать тайным сношениям. Старайтесь сами заменить полицию и устранить зло.

Хорошо воспитывая своих детей и внушая им начала религии, верность Государю, вы можете пребыть на добром пути.

Среди всех смут, волнующих Европу, и среди всех учений; потрясающих общественное здание, Россия одна остается могущественною и непреклонною.

Поверьте мне, господа, принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье.

Если вы будете хорошо вести себя, если вы будете выполнять все свои обязанности, то моя отеческая попечительность распространится на всех вас, и, несмотря на все происшедшее, мое правительство будет всегда заботиться о вашем благосостоянии. Помните хорошенько, что я вам сказал". После этого приема депутации Государь осмотрел Александровскую цитадель, орудия которой были направлены на Варшаву.

Дальнейший путь Государя - Новогеоргиевск, Брест-Литовск, Киев. Прибыв в Мать городов русских ночью, Царь, прежде всего, в это позднее время посетил Печерскую Лавру. Останавливался он у генерал-губернатора гр. Гурьева. В Киеве встретился он с английским послом Дургамом, возвращавшимся в С.-Петербург через Константинополь и Одессу. Султан, по его словам, поручил ему кланяться Императору, как великодушному своему союзнику и покровителю. Государь предложил Дургаму послать английских морских офицеров, состоявших в его свите, в черноморские порты, двух же взял с собой при посещении войск. Дургам говорил, что, проезжая через южную Россию, он нашел порядок, безопасность и довольство.

Навестив в Белой Церкви гр. А. В. Браницкую, урожд. Энгельгардт, племянницу кн. Потемкина-Таврического, Государь проехал в Чугуев и Курск, где губернатором был деятельный и очень строгий М. Н. Муравьев, будущий водворитель порядка в Литве. Далее следовали - Орел и Тула, недавно погоревшая. При выезде из города лошади, впряженные в пошевни, в которых сидел Государь, от крика толпы понесли вдоль улицы, образовавшей довольно крутой спуск. Бенкендорф, ехавший в других пошевнях, пишет:

"При виде явной опасности я совсем растерялся, но Государь, став на ноги в пошевнях, схватил вожжи и своею атлетической силой успел сдержать лошадей".

В 1835 г. основано было Императорское училище правоведения. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский, сын сестры Государя, Вел. кн. Екатерины Павловны, состоя с апреля 1834 г. сенатором, убедился в непорядках, которые существовали в сенаторских и других судебных канцеляриях. Понял он, что только решительная мера - подбор судебных деятелей, достойных по нравственным качествам и по приобретенным ими юридическим познаниям - может исправить существовавшее зло.

26 октября 1834 г. принц развил эти мысли в своем всеподданнейшем письме и высказал предположение о создании особенного Училища правоведения, на что пожелал пожертвовать крупные средства. Письмо это Государь препроводил М. М. Сперанскому с надписью: "Благородные чувства Принца достойны уважения. Прошу, прочитав, переговорить с ним и мне сообщить, как Ваши замечания, так и то, что Вами и Принцем условлено будет". Сперанский поддержал предположения Принца в докладной записке от 24 января 1835 г. Придавал он важное значение тому, чтобы в Училище не только учили, но и воспитывали его питомцев. 29 мая проект устава и штатов Училища правоведения были утверждены Государем и об учреждении его в тот же день последовал Указ Правительствующему Сенату.

31 мая Принц был назначен Попечителем Училища и на его имя последовал Высочайший рескрипт: "Любезному племяннику Нашему Принцу Петру Ольденбургскому. Утвердив предположение Ваше об учреждении Училища Правоведения, приятною обязанностью считаю изъявить Вам, сколь много Я ценю и достоинство Вашей мысли и образ ее исполнения. Мысль внушена Вам наследственной любовью к Отечеству, а образ исполнения, Вами предложенный, означает готовность Вашу содействовать его пользам, не щадя Вашего достояния. Я уверен, что не пощадите Вы и трудов Ваших, дабы, устроив сие Училище, довести в нем попечительностью Вашею и круг учения, и порядок нравственного воспитания до той степени совершенства, какое ему в главной его мысли предназначено. Примите уверение в искренней моей признательности. Пребываю к Вам всегда доброжелательный. Николай".

Для помещения Училища Принцем был куплен трехэтажный дом И. И. Неплюева на берегу Фонтанки, против Летнего сада. В доме этом некогда помещался Пажеский корпус: жили в нем фельдмаршал кн. Барклай-де-Толли, М. М. Сперанский. Приобретение дома и переделки обошлись Принцу более миллиона рублей. 23 ноября митрополитом Московским Филаретом освящена была училищная церковь св. Великомуч. Екатерины. 5 декабря 1835 г. в присутствии Императора Николая I, Наследника Цесаревича Александра Николаевича и Великого Князя Михаила Павловича последовало торжественное открытие Училища.

Императорское Училище правоведения, созданное державной волей Императора Николая I, полностью оправдало свое назначение, в чем он мог убедиться в конце своего царствования. Питомцы Училища приняли затем большое участие в разработке и проведении реформ Императора Александра II. До революции выпущено было 2317 воспитанников Училища, из коих 46 стали членами Гос. Совета, 168 сенаторами, занимали видные должности, вплоть до министров, по судебному и административному ведомствам (64 правоведа были губернаторами).

Перед отъездом заграницу Государь оставил завещание Наследнику Цесаревичу, как ему надлежит поступать по воцарении. Приводим отдельные места: "... 5) Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня, и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасаешь Россию... 7) Сначала, входя в дела, спрашивай, как делалось до тебя, и не изменяй ни в чем ни лиц, ни порядка дел. Дай себе год. или два сроку, хорошо ознакомься с делами и людьми - и тогда царствуй... 9) Соблюдай строго все, что нашей Церковью предписывается. 10) Будь вообще кроток, обходителен и справедлив: сие последнее слово совмещает и снисходительность, и строгость, с которыми оно неразлучно. 11) Ты молод, неопытен, и в тех летах, в которых страсти развиваются, - но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом... 17) Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай казны свыше ее способов. 18) С иностранными державами сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору; но поддерживай всегда достоинство России в истинных ее пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть вся твоя забота... 20) Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести".

Завещание кончалось так: "Вот, любезный Саша, в коротких словах мое последнее тебе наставление. Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него Одного возлагай всю свою надежду. Он тебя не оставит, доколе ты к Нему обращаться будешь. Ступай смело и велик Бог русский. Николай. Александрия. 30 июля 1835 года".

Государь писал 15/27 февраля 1836 г. князю Паскевичу в Варшаву. "Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарения Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость и кичливость, но укрепит нас в чувстве искренней доверенности и надежды на милосердный Промысл Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником в достижении наших благих намерений".

Императорская Академия Наук получила 8 января 1836 г. новый устав. К кафедрам исторической и физико-математической прибавлена была кафедра наук филологических. Увеличены были штаты Академии, что дало возможность расширить академические музеи и коллекции. В ведение Академии поступила астрономическая обсерватория в Пулкове. В создании ее принимал большое участие Сергей Семенович Уваров (1786 - 1855), назначенный министром народного просвещения в 1833 г., в 1846 г. возведенный в графское достоинство и остававшийся в этой должности до 1849 г. Начиная свою деятельность на этом поприще, он писал попечителям учебных округов: "Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности".

"Энциклопедический словарь" Брокгауза и Эфрона так определяет деятельность этого сподвижника Императора Николая I: "Шестнадцатилетнее управление министерством народного просвещения гр. Уварова занимает видное место в истории народного просвещения в России: при кем был основан университет в Киеве, возобновлен обычай посылать молодых ученых заграницу, основан целый ряд учебных заведений, положено начало реальному образованию, видоизменены уставы гимназий и университетов. Уваров первый из министров народного просвещения стал публиковать отчеты по управлению министерством в основанном при нем "Журнале Министерства Народного Просвещения".

Иван Константинович Айвазовский, профессор живописи, известный маринист, турок-христианин, в 13-летнем возрасте был вывезен в Крым. У него обнаружилась способность к рисованию. По повелению Государя он был помещен в 1833 г. в Академию Художеств, где числился пенсионером Собственной Его Величества Канцелярии. По окончании им Академии Государь предложил ему в 1836 году сопровождать Вел. кн. Константина Николаевича в его плавании в Финском заливе, чтобы расширить его кругозор. В 1845-46 гг. он сопровождал Великого князя в его плавании к берегам европейской Турции, Малой Азии и Архипелагу. "По собственному отзыву художника, только покровительство русского Царя могло дать столько средств к ознакомлению с водной стихией и разнообразнейшими ее типами в двух частях света" ("Русская Старина". 1878).

В 1836 г. Государь продолжал посещения отдельных мест Империи. Сопровождаемый гр. Бенкендорфом, он в час по полуночи 26 августа подъезжал к г. Чембару Пензенской губ., расположенному в гористой местности. Вблизи города коляска на крутом повороте раскатилась, и произошла катастрофа. Кучер Колчин и камердинер Малышев, свалившись, лежали без чувств. Государя придавила коляска. Бенкендорф не пострадал. Он пишет, что с тяжелыми усилиями освободил Государя от коляски, откидной верх которой был поднят, что "спасло нам жизнь". Бенкендорф закричал: "Выходите", на что последовал ответ: " Это легко сказать, но я не могу подняться, чувствую, что плечо треснуло". Все же выбравшись, Государь почувствовал себя дурно, но отошел после данного ему Бенкендорфом хереса. Придя в себя, он сказал: "Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо: значит Бог вразумляет меня, что не дано делать никаких планов, не испросив Его помощи".

Бенкендорф пишет: "Видя передо мною сидящим на голой земле с переломленным плечом могущественного владыку шестой части света, которому светил старый инвалид и, кроме меня, никто не прислуживал, я был невольно поражен этою наглядною картиной суеты и ничтожества земного величества. Государю пришла та же мысль, и мы разговорились об этом с тем религиозным чувством, которое невольно внушала подобная минута".

Они пришли пешком в уездное училище. Государь сразу же написал письмо Императрице в юмористическом тоне. И только окончив его, сказал врачу Арендту: "Ну, теперь твоя очередь, вот тебе моя рука: займись ею". Обнаружен был перелом ключицы.

Государь 30 августа писал из Чембара кн. Паскевичу "Ты уже узнал, любимый мною отец-командир, о причине, лишающей меня возможности исполнить, к крайнему моему сожалению, мою поездку к тебе. Полагая, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит мучает лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувырколегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если бы на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что надо оставаться на покое для совершенного сращения кости, которое дорогой могло бы расстроиться... Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не имел возможности явиться перед войсками, как следует, и присутствовать на маневрах..."

Государь пробыл в Чембаре до 9 сентября и до этого всячески торопил с отъездом. 8 сентября он объявил Бенкендорфу: "Я еду непременно завтра утром в 9 часов, и, если вы не можете везти меня, то уйду пешком". Бенкендорф вспоминает "Никогда еще в жизни он не выражался со мною таким повелительным и резким тоном". Перед отъездом Государь пригласил к себе приходского священника отслужить благодарственный и напутственный молебен. Царь чистым и приятным басом пел с дьячком. В 1838 г. дворянством Пензенской губернии в доме, в котором проживал Государь в Чембаре, сооружена была церковь, которую население называло "царской".

В "Русской Старине" (1870 г.) помещены записи М. И. Глинки (1804 - 1857). В них он пишет о своей опере "Жизнь за Царя", впервые поставленной на сцене императорских театров. 27 ноября 1836 г. Государь был на репетиции оперы, незадолго до ее постановки. Он ласково спросил композитора, доволен ли он его артистами? ... "Через содействие Гедеонова (А.М., тогда директора императорских петербургских театров. - Н.Т.) я получил позволение посвятить оперу мою Государю Императору, и вместо "Ивана Сусанина", названа она "Жизнь за Царя". Государь присутствовал на первом представлении, вызвал Глинку в боковую императорскую ложу. Благодаря его, он сказал, что нехорошо убивать Сусанина на сцене. Глинка получил Высочайший подарок - перстень с топазом, стоивший 4 000 рублей.

В 1834 г. прибыл из Вены в Россию профессор политехнического института Франц фон Герстнер, знаток железнодорожного дела, изученного им в особенности в Англии. В Австрии он в 1828 г. соорудил небольшой участок железной дороги. Пригласил его начальник штаба горных инженеров К. В. Чевкин для обозрения горных заводов. Герстнер, исполняя это задание, воодушевился мыслью о постройке в России железной дороги. В 1835 г. он представил Государю докладную записку по поводу сооружения целой сети дорог. Через несколько недель записка эта рассматривалась в особом комитете под председательством Государя и встретила одобрение, но выявились финансовые трудности для осуществления предложенного Герстнером большого плана. Тогда последний, знавший положительное отношение Государя к железнодорожному строительству, представил в декабре 1835 г. проект сооружения железной дороги из С.-Петербурга в Царское Село и Павловск. Проект был одобрен. В начале 1836 года Высочайше утверждены были акционерная компания и данная ей концессия. К постройке приступлено было в мае 1836 г. Герстнер руководил работой, которую вели австрийские инженеры. Все время он пользовался поддержкой Имп. Николая Павловича. 27 сентября 1836 г. открыто было движение на протяжении всего 8 километров, причем вначале конной тягой.

***

Знаменитый композитор М. И. Глинка (1804-1857) был назначен 1 января 1837 г. капельмейстером певческой капеллы. По его свидетельству, Государь объявил ему: "Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и следовательно стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами". Глинка начал набирать певчих в Черниговской губернии, главным образом из архиерейских певчих. Государь обыкновенно сам экзаменовал их. "Император начал со "Спаси, Господи, люди Твоя", и Его Величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и исполнили этот кант. Государь был видимо доволен, заставил их еще пропеть, что такое? не помню. В знак удовольствия Его Величество поклонился мне весело-шутливо до пояса, отпуская меня". Глинка воспоминает еще: "Однажды, увидев меня на сцене, Государь подошел ко мне и, обняв меня правой рукой, прошел, разговаривая со мной, несколько раз по сцене большого театра в присутствии многих" ("Русская Старина" 1870. Т. 2) [Письмо Глинки матери, относящееся ко времени успеха оперы "Жизнь за Царя" (2 янв. 1837г.): "Милости Царя нашего не ограничились одним перстнем; на сих днях по представлению министра двора мне поручена музыкальная часть в Певческом корпусе (капелле). Его Императорское Величество сам лично в продолжительной со мной беседе вверил мне своих певчих. Это публично Царем изъявленное внимание к моему таланту есть верх наград. Сверх того это место сопряжено с существенными выгодами. Жалованья 2500, столовых 1000 и сверх того казенная квартира"].

Император 4/16 февраля писал из Петербурга кн. Паскевичу в Варшаву: "Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от ран за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином".

Государь осведомлен был о первых стадиях столкновения Пушкина с Дантесом. "После женитьбы Дантеса, - передает П. И. Бартенев со слов кн. П. А. Вяземского, - Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался".

"В ту минуту, когда Данзас привозил Пушкина, Григорий Волконский, занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний Дворец, где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф, узнавший об этом позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и сказал: "Я знаю все, - полиция не исполнила своего долга". Бенкендорф ответил: "Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там". Государь пожал плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду". Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: "Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями". Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа" (А.О. Смирнова. "Записки", 1826-45).

Князь П. А. Вяземский сообщал А.О. Смирновой: "Император великодушен и прекрасен в этом случае. Арендт (лейб-хирург), оставляя Пушкина, спросил его: "Что прикажете сказать Государю?" - "Скажите, что я умираю и прошу у него прощения". Арендт вернулся несколько времени спустя и принес ему записку, написанную рукой Императора и гласившую приблизительно следующее: "Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки".

Друг Пушкина А.И. Тургенев, сообщая о том же, писал 29 января: "Прежде получения письма Государя сказал: "Жду Царского слова, чтобы умереть спокойно", и еще: "Жаль, что умираю: весь его был бы", - то есть царев..."

Связью между умирающим Пушкиным и Государем были Арендт и Жуковский. У Государя были две заботы: чтобы Пушкин умер христианином и чтобы снята была с него забота о судьбе близких. В этом смысле составил он наскоро записку Пушкину и послал с Арендтом, сообщая Пушкину о своем прощении. Позже, через Жуковского, Государь передавал Пушкину: "Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене и детях он беспокоиться не должен: они мои".

"Когда я возвратился к Пушкину с утешительным ответом Государя, - писал потом Жуковский в письме к С.Л. Пушкину, - он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. Вот, как я утешен! - сказал он. - Скажи Государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России".

Собственоручная записка Императора о милостях семье Пушкина гласила: "I. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.".

Смерть Пушкина искренно опечалила Государя. "С тех пор, - рассказывал впоследствии Жуковский Смирновой, - как я его видел и слышал во время агонии Пушкина и после его смерти, когда он в разговоре со мною отвернулся, чтобы утереть слезы, я чувствую к нему глубокую нежность".

Близкий к Государю П. Д. Киселев, впоследствии граф, писал в Париж, что он 28 января был "поражен его мрачным и раздраженным видом, - как сообщает в своих записках Смирнова. - В присутствии Киселева принесли записку от Арендта с известиями о Пушкине. Его Величество сказал Киселеву: "Он погиб"; Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России". На лице Государя отражалось такое огорчение, что Киселев удивился, - он не думал, что Государь так высоко ценит Пушкина".

"Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть. Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура", - говорил Император Смирновой.

Государь говорил: "Его принудили. Я видел письма, я все знаю теперь. От меня хотели скрыть истину, но она часто выходит наружу. Знай я, что происходит, я отослал бы Дантеса в 24 часа заграницу и просил бы отозвать Геккерена [Барон Луи Гекерен-де-Бетерваард, нидерландский посланник в Петербурге, усыновил в 1833 г. Дантеса с условием принятия им его фамилии. Георг-Карл Д'Антес был камер-пажем герцогини Беррийской, рекомендовавшей его Императору Николаю I, когда, как роялист, он эмигрировал в Россию после июльской революции во Франции. По выдержании офицерского экзамена он был зачислен в кавалергардский полк и имел в 1837 г. чин поручика. Суд приговорил его к смертной казни. Ст. 139 воинского артикула 1716 г. обязывала оставшихся в живых дуэлянтов повесить, а "убитых и по смерти за ноги повесить". Суд ходатайствовал перед Государем о смягчении участи. Казнь заменена была разжалованием и высылкой заграницу. Надо полагать, что Государь, считаясь со ст. 139, не считал возможным допустить торжественные похороны Пушкина. Дантес-Геккерен был женат на Екатерине Николаевне Гончаровой, сестре Пушкина. Брак считался счастливым; жена Дантеса умерла в 1843 г. от родов четвертого ребенка. Бывший роялист, оказался потом камергером имп. Наполеона III и сенатором. Прожил он более 80 лет]. Он осмелился просить у меня прощальной аудиенции, но я отказал; я не принимаю людей, ищущих соблазнять молодых женщин ради забавы и удовлетворения фатовству и тщеславию своих сыновей, и занимающихся ремеслом, назвать которое затруднительно. Я узнал, что жалеют Дантеса; я еще поступил с ним слишком мягко, выслав из России с запрещением вернуться, тогда как имел право запрятать его на десять лет в крепость; но я пожалел его молодую жену, которая, кажется, его любит. Он должен ей быть благодарным, и нужно надеяться, что он будет ей верным мужем".

Приказ гласил: "Рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты".

"Государь говорил горячо, он, который всегда так спокоен в присутствии Императрицы. Он глубоко чувствует эту смерть; поведение части общества оскорбило и возмутило его своим равнодушием к человеку, составляющему гордость России и отсутствием нравственного чувства", - сообщала баронесса Сесиль Фредерикс друг детства Императрицы А.О. Смирновой.

Император 3 февраля 1837 г. писал Вел. кн. Михаилу Павловичу: "Порицание поведения Геккерена справедливо: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна".

А. Тыркова-Вильямс в своем труде "Жизнь Пушкина". (Т. 2. С. 427-429) пишет: "Со времени смерти поэта прошло сто лет. Никто из недругов Пушкина, никто из современников и многочисленных последователей никогда не обмолвился ни одним словом, не напал ни на какие данные о связи Натальи Николаевны с Царем. Об этом не говорит ни один из тоже достаточно многочисленных врагов Николая I, ни один из недоброжелателей поэта, так охотно возводивших на него всякие поклепы".

"Николай женился по любви и с женой жил очень дружно. Но он любил болтать с хорошенькими женщинами, танцевать с ними, кокетничать, возбуждать между ними соревнование, дразнить их, интриговать на маскарадах, до которых он был большой охотник. В Пушкинскую эпоху у него как будто еще не было любовных связей. Во всяком случае молва еще не называла ни одного имени. Он, конечно, восхищался красотой Наталии Николаевны. Нельзя было ею не любоваться. Такой она родилась, как ее муж родился поэтом. Царь с ней танцевал, иногда вел ее к ужину. Это было большое отличие..."

Лет десять после смерти поэта Николай I рассказывал барону М. А. Корфу: "Под конец жизни Пушкина, встречаясь очень часто с его женой, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с ней о коммеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я посоветовал ей быть осторожной и беречь свою репутацию, сколько для самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она верно рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. - Разве ты мог ожидать от меня другого? - спросил я его. - Не только мог, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой. Три дня спустя был его последний дуэль".

Заканчивая свои суждения по этому вопросу, А. Тыркова-Вильямс пишет: "Всякое поползновение Царя на честь его жены вызвало бы с его стороны яростный отпор. Пушкин был человек прямой, честный, смелый, глубоко порядочный..."

13 мая в Зимнем дворце состоялся торжественный обед, на который, по случаю открытия выставки промышленных произведений, были приглашены "восемь персон" из наиболее видных заводчиков и фабрикантов. Они были посажены за один стол с Царской Семьей. Находившийся в числе их владелец суконной фабрики в Москве. И. Н. Рыбников описал это событие в "Русской Старине" (1886, сент.) Государь, беседуя с гостями, проявлял внимание к потребностям развития торговли и текстильной промышленности в московском районе.

- Были ли Вы в Технологическом институте? - спросил Император.

- Был, Ваше Величество, - ответил Рыбников.

- Это заведение в самом младенчестве.

- Впоследствии времени это заведение должно пользу принесть, Ваше Императорское Величество, только иностранных мастеров и механиков должно чаще переменять и выписывать через каждые три года; известно, что в Англии и Франции успешнее механика идет, нежели где-либо.

- Это правда. Но Москва становится мануфактурным городом, как Манчестер, и, кажется, совсем забыли несчастный двенадцатый год. Вам, господа, непременно должно стараться выдержать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт был вашим изделиям не в одной только России, а и на прочих рынках.

В середине разговора Государь сказал:

- Я вам мешаю кушать, кушайте пожалуйста. Рыбников, сложа руки ладонями вместе и прижав к сердцу, сказал:

- Ваше Императорское Величество, как мы счастливы, что удостоились за одним столом кушать с Батюшкой-Царем и Матушкой-Государыней.

- Вы того стоите, - сказал Государь.

- Ваше Императорское Величество, потомки наши должны благословлять в сердцах своих незабвенно сие событие, и в истории навсегда останется бессмертным.

"Как скоро стали подавать хлебенное (всякого рода мучное печенье), всемилостивейший Государь встал, тоже Государыня, Наследник престола. Великие княжны и все присутствовавшие. Государь: "Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности". После стола вышли в концертную залу, где граф Канкрин представлял каждого. Государыня всех приветствовала, со многими изволила разговаривать, что она знает его изделия, видела на выставке и некоторых хвалила, а Кондрашову (фабриканту шелковых изделий), указав на свое белое шелковое платье, изволила сказать: - Это ваша материя. - Потом, подойдя ко мне, Рыбникову, всемилостивейше изволила мне поручить: - Когда приедете в Москву, кланяйтесь от меня князю Дмитрию Владимировичу и Татьяне Васильевне..." [Князь Д. В. Голицын - московский генерал-губернатор. Иван Назарович Рыбников - мануфактур-советник и кавалер]

По желанию Государя Наследник Цесаревич Вел. кн. Александр Николаевич в 1837 г. знакомился с Россией. Сопровождавший последнего, поэт В.А. Жуковский записывал 10 мая: "... Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник. От Балтийского моря до Урала и до берегов Черного моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным; все говорят: Государь посылает нам Своего Сына. Он уважает народ свой, и в каждом сердце наполнено благодарностью..." Из Симбирска Жуковский 24 июня описывал Императрице впечатление, произведенное согласием Государя смягчить участь декабристов: "Вчера была одна из счастливейших минут моей жизни, и я не могу лишить себя наслаждения разделить ее с Вашим Императорским Величеством. На дороге между Буинском и Симбирском встретил нас фельдъегерь, и скоро потом Великий Князь сообщил мне содержание письма Государя Императора, в котором было и для меня милостивое слово. Посреди дороги, под открытым небом, мы трое, Великий Князь, Александр Александрович (Кавелин) и я обнялись во имя Царя, возвестившего нам милость к несчастным. Мы три, не сговорившись, сделали одно и с одним чувством обратились к Государю. Великий Князь послал письмо из Тобольска, а я свое из Златоуста, о коем сказал Великому Князю, уже отдав его фельдъегерю. И всем нам один отзыв от нашего несравненного Государя".

Государь 24 мая писал из Петербурга гр. Бенкендорфу в его имение Фаль: "Если Богу будет угодно, мы намерены отправиться через неделю на милый берег, домой". Разумелся Петергоф. Оттуда в письме от 5 июня говорилось: "Петербург неузнаваем; он действительно делается красивым и великолепным". Письма Бенкендорфу подписывались Императором так: "Верьте нежной дружбе вашего преданного и любящего вас", или: "Навсегда преданный вам сердцем и душой, нежно любящий" ("Русский Архив", 1884. Т. I).

Леонид Федорович Львов отмечает, что Государь особенно занимался Петергофом, осушая прежде всего болота, которыми он был окружен. Все отдельные места соединены были тенистым парком, в котором настроены бесподобные павильоны. В каждом из них имелась отдельная комната, в которой Государь в жаркие дни занимался и принимал доклады. Львов пишет: "Между прочими украшениями Государь на импровизированном озере, выстроил крестьянский домик или, лучше сказать, усадьбу, которую и назвал Никольским. Этот домик очень занимал его, как наружным видом, так и внутренним устройством. Столы, скамейки были из полированного как зеркало дуба; стены бревенчатые, но как сложены! Посуда, как и все, была простая русская; но все до последней мелочи доказывало, что хозяин усадьбы мужичок очень богатый. В сенях висела на вешалке солдатская шинель Измайловского полка, которую Государь надевал, когда Императрица приезжала в Никольское кушать чай. Тут Государь, как хозяин, угощал свою хозяйку; тут и садик был разведен, и две коровки были на случай, если Государыня пожелает откушать молочка" ("Русский Архив", 1885. Т. 1).

Во внешней политике Государь озабочен был делами в Европе, в Персии и на Кавказе, где горцев поддерживали англичане. 19 июля он писал из Петергофа Бенкендорфу о положении на Кавказе: "Донесения Вельяминова сообщают о новых происках англичан. Борьба идет горячая, но мы подвигаемся вперед; он занял Пшад и работает над укреплением, которое должно защищать эту важную позицию. Раевский также занял пост, называемый Адлером" [Вельяминов проник к устьям рек Пшад и Вулан и заложил там укрепления Новотроицкое и Михайловское].

Государь, назначая в 1837 г. А.О. Дюгамеля русским представителем в Тегеране, осуждал некоторые действия англичан в Персии. Он, по словам Дюгамеля, так наставлял его: "Я желаю, чтобы вы жили в самом добром согласии с англичанами. Мешайтесь как можно меньше во внутренние дела страны, и если к вам обратятся за советом, отвечайте то, что. вам подсказывает ваша совесть, то, что вы найдете полезным для страны. Управление в Персии гнусное. Теперешний шах имеет перед собой будущность, т. к. он молод, но с другой стороны, как видите, не обещает хорошего" (Автобиография А. О. Дюгамеля // "Русский Архив", 1885. Т. 2). По свидетельству Дюгамеля шах Мохаммед (1834-48) страдал наследственной подагрой. Он был сыном талантливого, рано умершего Аббас-мирзы. Проявлялось его слабоумие. Ему Англия помогала деньгами и офицерами. В 1846 г. он заключил договор с Россией.

В 1837 г. гр. Бенкендорф опасно болел. Государь проводил у его постели целые часы и плакал над ним, как над другом и братом. К этим дням относятся слова о нем Императора: "В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а со многими примирил". Бенкендорф в этом году не сопровождал Государя в его поездках по России. Сведения о таковых можно почерпнуть из писем Царя к нему и к Паскевичу.

Государь писал Паскевичу 21 октября из Новочеркасска: "... Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужден был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиан, обратил полк себе в аренду, и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частью босых, которые все были у него на работе, то есть ужас! За то я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него фл.-адът. аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты..." [Кн. Александр Леонович Дадиани, род. в 1801 г., преображенец, адъютант кн. Паскевича, с 1829 г. флиг.-адъютант, командир Эриванского карабинерного полка. Доклад о его злоупотреблениях представлен , сенатором бар. Ганом. Развод от 1 бат. Эриванского полка происходил в октябре 1837 г. на Мадатовской площади (впосл. Александровский сад, устроенный кн. Барятинским). Семья Розен и Дадиани были на балконе дома полк. Беглерова, выходившем фасадом на площадь. Сначала прозвучал могучий голос Государя: "Розен". Повелел он вызвать Дадиани. Окинув его грозным взглядом, Император в сильных выражениях высказал неудовольствие, что флиг.-ад. обратился в подрядчика, эксплуататора, унижающего свое высокое звание. Приказал ген.-лейтен. Брайко снять с Дадиани аксельбанты и передать молодому Розену. флигель-ад, тогда же был назначен и бар. Врангель, будущий известный кавказский деятель. Дадиани разрешено было только проститься с семьей. Выяснилось, что баб солдаток, даже беременных, отказавшихся выйти на сенокос, он высек. По суду он был лишен орденов, чинов, княжеского и дворянского достоинств, отправлен в Вятку. Помилован на коронации Имп. Александра II]

Описывая то же прискорбное событие Бенкендорфу, Государь говорил: "... Не могу не сказать вам, что стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила, но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг... Здесь - то есть в Петербурге - это было бы самовластием бесполезным и предосудительным; но в Азии, удаленной огромным расстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказской моей армией, необходим был громовой удар, чтобы всех устрашить и, вместе с тем, доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступаться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал сына его, Преображенского поручика, награжденного георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адъютантом на место недостойного его шурина" [Преображенский прапорщик барон Розен первый вскочил на бруствер укрепления Воли (Варшава)].

В письме к Паскевичу Государь одобряет Розена, как администратора, но отмечает его слабый характер. Хвалит он ген. Вельяминова, отмечая, однако, его лень. Письмо заканчивалось так: "За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да забыл сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, если бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета. Передние колеса на него уже съехали, но лошади, упав, повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его. и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне; ибо мы имели время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было никакого спасения, как в Промысле Бога, что и сбылось. Ибо "живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится". Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне невольно длинное письмо; с тобой невольно разговоришься".

Император признал неправильной политику местного начальства относительно горцев, как это видно из его тогдашнего письма к Бенкендорфу. "Вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало. словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а спокойствия; и что для личной его славы и для интересов России надо приголубить горцев и привязать их к русской державе... Я сам написал тут же Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных местах школы для детей горцев, как вернейшее средство к обрусению и смягчению их нравов".

Капитан генерального штаба Г. И. Филипсон [Григорий Ив. Филипсон, ген. от кавалерии, сенатор, служил на Кавказе с 1835 г. Он особенно прославился при Н. Н. Муравьеве и кн. Барятинском], впоследствии генерал, прославившийся на Кавказе, был очевидцем посещения Государем Геленджика.

"В приезде Императора Николая в 1837 г. в Геленджик, была такая сильная буря, что ни верхом, ни пешком нельзя было пройти по фронту собранных войск, а о церемониальном марше нечего было и думать. Войска распустили, а Государь ушел в кибитку ген. Вельяминова пить чай; после приказал позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое Его Величество указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Солдаты сбежались со всех сторон к сборному месту, буквально исполнив царскую волю: кто в мундире, кто в шинели, кто просто в белье. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Вдруг Император спросил: "А где у вас Конон Забуга?" Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. - Здесь, Ваше Императорское Величество, - раздался над головой Государя громкий голос. Забуга сидел на дереве, в одном белье, чтобы лучше видеть Государя. Государь приказал ему слезть, и когда тот почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: "Передай это всем твоим товарищам за их доблестную службу". Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более впечатления, чем красноречивая речь, которой никто бы и не слышал" ("Русская Старина". 1884).

Посетил Император Эчмиадзинский армянский монастырь. Встретил его торжественно глава Церкви Иоанес. Государь писал Бенкендорфу: "Здесь (в алтаре) Иоанес произнес вторую приветственную речь, и затем своды древнего храма огласились пением стихир на сретение Царя, не раздававшиеся здесь в течение семи веков". Государь пишет, что приложился к св. мощам, почивающим более тысячелетия.

Государь писал Бенкендорфу о возмущении, вызванном тем, что он обнаружил в Бобруйске: "Госпиталь меня взбесил. Представьте себе, что чиновники заняли для себя лучшую часть здания, и то, что предназначалось для больных, обращено в залы г. смотрителя и докторов. За то я коменданта посадил на гауптвахту, смотрителя отрешил от должности и всех отделал по-своему".

В 1837 г. Государь говорил М.А. Корфу: "Сначала я никак не мог вразумить себя, чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому. в заслугу; но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько думать, что у нас бывает еще противное, когда я и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло".

На монетном дворе в Петербурге при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, оставались вырезки. Эти урезки, известные министру финансов, не записывались однако ж ни в какие отчетные книги. Таких урезков накопилось столько, что из них было вычеканено 15 000 полуимпериалов. Граф Канкрин вздумал сделать Государю нечаянный подарок и поднести его ему на Пасху 1837 г. Для этого, в Технологическом институте, по указанию министра финансов, сделано было из ольхового дерева огромное яйцо, в которое и вложены были 15 000 червонцев. Красное яйцо, разрезанное надвое, раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи, чиновники министерств финансов привезли яйцо во дворец, а в комнату Государя внесли его, за Канкриным, несколько камер-лакеев. - Это что? - спросил Император. - Позвольте, Ваше Величество, - сказал министр, - раньше похристосоваться. - Государь поцеловался с ним. - Теперь, Ваше Величество, осмеливаюсь представить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины. - Государь это сделал, яйцо раскрылось, и показался желток - полуимпериалы. - Что это, сколько тут? - спросил удивленный Государь. Канкрин указал число и объяснил,, что монеты начеканены из урезков, нигде не показанных по отчетам. Государь не смог скрыть своего удовлетворения, и сказал: "Урезка? экономия? - ну, так пополам". Канкрин отказался от этого дара. ("Русская Старина". 1896).