Ниже мы впервые публикуем главу из книги «Фильм русской революции: В психологической обработке» (Белград: М.Г. Ковалев (Jефименко и Мартjановиh), (б.г.). - 460 с.) выдающегося русского учёного с мировым именем, врача-психиатра, общественного деятеля, публициста, писателя, участника русско-японской, Великой (Первой Мировой) войн, члена Особой комиссии при Главнокоманду­ющем Вооруженными Силами на Юге России по расследованию злодеяний большевиков Николая Васильевича Краинского (1869-1951) (см. о нем).

Предположительно книга опубликована во второй половине - конце 1930-х гг.

Название, подготовка главы к публикации - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко).

+ + +

ГЛАВА XX.

Врангелиада. Севастополь осенью 1920 года.

Трудно поддаются пониманию современника события революции и не легко в них разобраться. Сам человек незаметно для себя меняется и прогрессивно опускается. Справится ли история с правильной оценкой этой страшной катастрофы, сомневаюсь. Прекрасное, великое и мудрое - образ и поведение Императора Николая Второго - причуд­ливо, сплетается с отвратительным, низким и пустым - поведением его предателей. Порывами в душе людей то проносится вера и надежда, мечты и радость, то охватыва­ет уныние, страх и отчаяние безнадежности.

Тот, кто покинул Севастополь в феврале, во время развала армии Деникина, едва ли узнал бы его 1-го октября 1920 года, когда я вернулся туда с Лемноса, оправившись от сыпного тифа, после шестимесячного пребывания в английском концентрационном лагере на положении неплененного военнопленного.

Город имел вид обыкновенного крупного тылового центра действующей армии. Масса военных фланировала по улицам в своеобразном обмундировании: нерусские шинели английского образца и происхождения. Публика слегка распу­щена и лишена привычной глазу в старину военной выправки. Их, как всегда, слишком много в тылу. Они слишком веселы и беззаботны для переживаемого момента. И все же это уже не опустившиеся лемносцы и не «товарищи-бандиты» времен Керенского. На улицах не убивают и по ночам не слышно безсмысленной ружейной пальбы.

Много говорили об образцовом порядке на фронте. Жизнь хотя и наладилась, но носила на себе черты пережи­той и надвигающейся катастрофы. Она подчинялась автори­тету Врангеля, о котором восторженно говорили всюду. Было бы бесполезно описывать обыденную жизнь перепол­ненного города: это значило бы повторять те картины по­луберложной жизни, которые уже описаны на протяжении всей моей книги. Она мало улучшилась и при Врангеле. Мы, группа, приехавшая с Лемноса, разместились в казарме. Кормили нас на эвакуационном пункте. Стол был сол­датский: вкусный борщ, каша из яшной крупы, так назы­ваемая «шрапнель». После лемносской голодовки у англи­чан, было сытно. Каждый дорожил куском черного хлеба. Цены заставляли только пожимать плечами. Пестрели все нули: сотни тысяч, миллионы... Кругом, потеряв понима­ние действительности, говорили: «надо печатать больше бумажек». Прокормление интересовало людей больше, чем дела на фронте.

Время в своих логовищах проводили по-свински: ничего не делали, валялись на подстилках, заменявших постели, на полу. Все было загажено. И часто во мраке полуосвещенных берлог резались в винт. Если за сто­лом водилась водка, все пили и одурманенные спаситель­ным ядом легче переносили такую жизнь. Рука Врангеля все-таки повелевала и его превозносили. Но об окружении его говорили скверно. Около него оказался злой гений России, гном её гибели, Струве. Осуждали Кривошеина. Это был чиновник-ренегат старого режима, приклеившийся к рево­люции. Чиновник столыпинской формации «новых людей», он пользовался престижем чиновника царских времен. Очень отрицательно говорили о начальнике санитарной час­ти при Врангеле, враче Лукашевиче. Имя одного Врангеля было на устах у всех. Одного его не критиковали. С упрощением жизни исчезла ее прежняя красота. Все опро­щалось и «демократизировалось». Все стриглось по социали­стически под одну и ту же гребенку.

Еще на Лемносе я часто сверял наблюдаемую мною жизнь с пророчеством Ефрема Сирина, которое я еще в 1917 году переписал себе из книги Нилуса с сионскими протоколами.       

На заголовке книги Нилуса, напечатанной в 1907 году, стояло «О том, что так близко и чему никто не верит». И это было настоящим пророчеством. Теперь все это уже пережито, и действительность точно воплотила пророчество Ефрема Сирина. Впрочем, надо сказать, что всякая револю­ция, сопровождавшаяся гибелью государства, протекала бы так же и потому возможно, что картина, рисуемая проро­ком, есть результат исторического обобщения. Во всяком случае она очень близка к действительности.

«Пришла в смятение страна... Вложена в сердца чело­веческие боязнь и малодушие... Повсюду совершаются всякого рода ужасы... В те времена особливо для верных... с великою властью совершаемы будут знамения и чудеса... Будет летать по воздуху безмерно устрашая всех людей... Сын Бога скоро увидит сию неизреченную скорбь, ото­всюду приходящую на всякую душу, потому что совершенно ни откуда нет у ней ни на земле, ни на море никакого утешения, ни покоя... каждый бежит укрыться в горах, и одни умирают от голода, другие истаивши как воск от жажды и нет милующего... все живущие на востоке земли от великого страха бегут на запад, а также живущие на западе солнца бегут на восток... не будет покоя на земле. Будет же великая скорбь, смятение, замешатель­ство, смерти и глады во всех концах. Такой способ употребит мучитель, что все должны будут носить на себе печать зверя... начнет он с чрева, чтобы человек, когда будет приведен в крайность недостатком пищи, вынуж­ден был принять печать... Придет всескверный.., смирен­ный, кроткий, ненавистник неправды, как сам будет говорить о себе... добрый, нищелюбивый, в высокой степени наружностью прекрасный, постоянный, ко всем ласковый... станет обольщать весь мир, пока не воцарится... И скоро утвердится царство его и в гневе поразит трех царей. Потом вознесется сердцем и изрыгнет горечь... смятет вселенную, подвигнет концы её, всех притеснит и ста­нет осквернять души, не благоговение в себе уже пока­зывая, но при всяком случае поступая, как человек су­ровый, жестокий, гневливый, стремительный, беспорядочный, страшный, отвратительный, ненавистный, мерзкий, лютый, гу­бительный, бесстыдный, который старается весь род чело­веческий ввергнуть в пучину бедствия... и скажет: «все народы, познайте мою силу и власть!»... Но все это обма­ном и мечтательностью, а не действительно... Тогда сильно восплачет и воздохнет всякая душа. Тогда все увидят, что несказанная скорбь гнетет их день и ночь, и нигде не найдут пищи, чтобы утолить голод. Ибо жестокие надзи­ратели будут поставлены на место, и кто только имеет у себя на челе или на правой руке печать мучителя, тому по­зволено будет купить немного пищи, какая найдется. Тогда младенцы будут умирать на ложе матери. Умрет и мать над своим детищем, умрет также и отец с женою и детьми среди торжища и некому похоронить и положить их в гроб. От множества трупов, поверженных на улицах, везде зловоние, сильно поражающее живых. С бо­лезнью и воздыханием скажет всякий по утру: «когда наступит вечер, чтобы иметь нам отдых?» Когда наста­нет вечер с самыми горькими слезами будут говорить сами в себе: «скоро ли рассвет, чтобы избежать нам постигшей скорби?» Но некуда бежать или скрыться, по­тому что все будет в смятении и море, и суша. Глад, землетрясение, смущение на море, страхования на суше. Множе­ство золота и серебра никому не принесут никакой пользы во время скорби, но все люди будут называть блаженными умерших, преданных погребению прежде нежели нашла на землю эта великая скорбь. Но все поспешат бежать и скрыться и нигде уже не укрыться от скорби... напротив того при голоде, скорби и страхе будут угрызать плотоядные звери и пресмыкающиеся гады. Страх изнутри, извне трепет. День и ночь трупы на улицах. Смрад на стогнах, зловоние в домах: голод и жажда на стогнах, глас рыдания в домах. С рыданием встречаются все друг с другом, отец с сыном, мать с дочерью. Друзья на улицах обнимаясь, с друзьями кончают жизнь. Увядает красота лица у всякой плоти, и вид у людей, как у мертвецов... Пошлет Господь Илию и Еноха, чтобы они возвестили человеческому роду благочестие, дерзновенно проповедовали всем благоведение, научили не верить из страха мучителю.

Никто да не верит нисколько, никто да не повинуется богоборцу, никто из вас да не приходит в страх, так что богоборец сей скоро будет приведен к бездействию... Впрочем немногие тогда захотят послушать и поверить сей проповеди пророков... Многие с великой поспешно­стью побегут в пустыни и со страхом будут укрываться в горах и пещерах. А кто имеет ум на дела житейские и любит земное, тому не будет сие ясно, хотя и ус­лышит, но верить не будет... По исполнении же трех с половиною лет власти и действия нечистого... и придет наконец Господь, подобно молнии... придет Святый, Пре­чистый, Страшный Бог наш с несравненною славой. Отверзнутся гробы и в мгновение ока пробудятся все колена земные. Мучитель со всеми демонами связанные будут при­ведены перед судилище... все же не принявшие печати ан­тихриста и все скрывающиеся в пещерах возвеселятся...»

Когда я записал эти пророчества в Киеве в 1917 г. мне не могла придти в голову мысль о том, что они так полно и точно исполняются. Я тогда пожимал плечами и думал: «а откуда же возьмутся гады и пресмыкающиеся?» Но когда на Лемносе меня укусила сколопендра и в палат­ках убивали ядовитых змей, эти слова пророчества пол­ностью реализировались.

В 1917 году странствования с запада на восток и с востока на запад еще не предвиделись, не было ни смяте­ния на море, ни скрывания по пустыням и в пещерах. В моем психофильме революции можно найти все эти карти­ны до мельчайших подробностей позже осуществившимися.

Мой школьный товарищ, у которого я жил тогда на квартире, рассказывал мне, как одна старуха из пред­местья Харькова в восьмидесятых годах, когда мы были гимназистами, пророчествовала, что настанет война с жел­токожими и Россия будет побеждена, что потом наста­нет война мировая и за нею катастрофа - погибнет Цар­ская Россия и настанет великое бедствие и брат пойдет на брата на Украине.     

«Ну, - говорили мы в 1917 году - этого еще нет. Украина цела. Теперь все это уже пережито. А пятиконеч­ная звезда разве это не клеймо «мучителя»?

Теперь уже все видели и все пережили и Дантов ад представляется жалкой пародией на пережитое. Ещё во время войны часто удивлялись, как все это может вынести че­ловек? Однако революция показала, что он может вынести и больше.   

В борьбе с врагом белая армия сама заразилась по­роками революции и теперь расслабленная стояла на краю гибели.

____________

Вернувшись в Севастополь 1-го октября, я явился в военно-санитарное управление, начальником которого тогда был Ильин. Оно произвело на меня грустное впечатление. Много формализма и никакого дела. Всем распоряжался умный врач - еврей Штернгольд. Все интересы служа­щих сосредоточивались на получении «мануфактуры, обуви, съестного, обмундирования». Меня зачислили в резерв и откомандировали в постоянную врачебную комиссию по освидетельствованию военных и по определению категорий, освобождающих от службы. Работа была гнусная: до 90 процентов было уклоняющихся и симулянтов.

Когда первого октября 1920 года я приехал Сева­стополь, все еще были бодро настроены и верили в успех Врангеля. Говорили о поразительных преобразованиях, ко­торые за короткое время успел сделать Врангель в армии. Сознавали, что тыл дезорганизован. Врангель будто бы прекратил грабежи мирного населения. Но в начале октя­бря уже обозначился перелом на фронте. С поляками большевики заключили мир и теперь они могли всеми силами обрушиться на Врангеля. Перевес большевиков уже чувствовался. Говорили о планомерной эвакуации Мелитополя, но были уверены, что на зиму закопаются в Крыму за не­приступным Перекопом.

Поэтому меня очень удивило сообщение моего брата, служившего в санитарном управлении, о том, что Вранге­лем будто бы получено сообщение, что Антанта в случае эвакуации армии предоставляет ему отход на Константинополь. В Крыму еще были французы и хорошо понимали, что рано или поздно они предадут Врангеля, как предали Колчака. Об этом открыто говорили.

События пошли скорее, чем думали. В Севастополе довольно спокойно следили за развитием боев. Напирала конница Буденного, и силы красных росли. А еще недавно ходили слухи о том, что эта конница на польском фронте разбита и предлагала свои услуги Врангелю с тем, чтобы её командиром был назначен ген. Шкуро. Бог знает откуда рождались такие легенды. Болтали еще, что 80 ты­сяч красноармейцев хотели сдаться Врангелю, но что их условия будто были отвергнуты.

Действительность развернулась иначе, и никто в Сева­стополе так впоследствии и не узнал истины, как про­изошла катастрофа с армией Врангеля. Больше недели ца­рили победные слухи.

Но верный барометр фронта - базар, - говорил иное: цены неудержимо росли. Сало за фунт с 6000 возросло до 30000 рублей. Железнодорожники стояли в несомненной связи с большевиками, а они говорили, что большевики ско­ро будут в Крыму. После 20-го октября узнали, что ар­мия с большими потерями отошла к Перекопу и там оста­новилась. Затем пошли совсем несуразные слухи, которые не стоит и передавать. В Севастополе не допускали даже и мысли об оставлении Крыма. Все учреждения работали как обыкновенно: не наблюдалось ни нервности, ни паники.

Я думал иначе. Еще уезжая с Лемноса, я понял, что после польского мира песня Крыма спета. Я думал, что через две недели мы будем сброшены в море.

В это время я жил вместе с моим братом, с которым опять встретился в Севастополе, в комнате вблизи базара. После голодовки у англичан мы отъедались соленою комсой и грушами.

С братом жил военнопленный красноармеец Собо­лев, которого брат привез с Кубани, где находился в составе десанта. Соболев был на положении вестового, но держал себя фамильярно. Прикидываясь простачком, он подслушивал наши беседы. А когда мы возвращались домой со службы, оказывалось, что он заглядывал в наши мешки. Молоко из консервных банок оказалось выпито, табак брата выкурен.

В это время страшно ругали Кривошеина, обвиняли его в спекуляции и говорили, что через него Врангель попал в руки евреев.

Мы не следили за днями и числами: не все ли равно?

В один из этих дней, придя в санитарное управ­ление, я узнал от помощника военно-санитарного инспекто­ра, что «на фронте что-то случилось». Но мы так и не узнали в чем дело. Уже чувствовалось, что Перекоп по­терян. В это время я был назначен председателем про­тивогазной комиссии, так как опасались, что красные при­менят на Перекопе ядовитые газы. Я получил приказание отправить немедленно на Перекоп все маски, какие удастся собрать.

Особенно хвалили дроздовскую дивизию и порицали кубанцев.   

- Все дело в том, что кубанцы нам изменили, - услышал я фразу на улице. И странно, что говорили об этом спокойно, без страха, а ведь это означало конец всему, ибо о какой-либо эвакуации в это время не было и разговора.

Если кто-нибудь произносил слово «эвакуация», то с улыбкой безнадежности пожимали плечами и говорили:

-              Куда?

Любили утешать себя фразой: «прорыв ликвидирован».

К нам приехал с фронта врач, передавшийся от красных. Он говорил, что там царит развал, но что их много. Возвратившаяся из Польши конница Буденного будто бы настроена противобольшевистски. Она, будто бы, переходя на крымский фронт, громила на Украине жи­дов, заливая Украину морем крови. Агитация там шла во всю. Призывали красноармейцев сбросить Врангеля в море, говоря, что он последняя опора контрреволюции и что, покончив с ним, покончат с войной. Борьба белой ар­мии была героическая, и о громадных потерях красных говорили все.                               

За два дня до катастрофы появился лаконический при­каз Врангеля: «В виду тяжелого положения на фронте предписываю генералу Слащеву-Крымскому немедленно от­правиться на фронт и вступить в командование войсками».

Ждать от большевиков пощады было нечего.

Однажды в разговоре один из врачей сказал: «При­дется капитулировать!».

Приезжавшие из Симферополя говорили, что там на­строение спокойное.

28-го октября учреждения еще работали. По делам противогазов я был в порту. Там ещё виднелись остат­ки несметных богатств Императорской России. Части ко­раблей, много стволов отличных двенадцатидюймовых орудий валялось на берегу. В доке стоял корабль. На бе­регу я видел орудие, вытащенное из воды. Оно сплошь было обросшим толстым слоем ракушек.

Я нашел запас в 40000 противогазов и отправился с радостным извещением в санитарное управление. Но там я застал составление списков на случай эвакуации. Переписывали чинов с членами их семейств и количе­ство грузов. Меня это удивило. Эвакуироваться - куда и на чем? Люди волновались и суетились. И только 29 октя­бря утром стало ясно, что эвакуация начинает осущест­вляться. Около одиннадцати часов утра я узнал, что на пароход «Ялта» грузят раненых и что некоторые из врачей получили приказ их сопровождать.

Процесс эвакуации развивался так быстро, что у пуб­лики не успела развиться паника. Еще рано утром мы узнали, что ночью срочно были мобилизованы офицеры для нагруз­ки угля на пароход «Инкерман», так как грузчики за­бастовали. Но этому факту тогда не придали значения. Не­видимая рука в глубокой тайне подготовила номер, кото­рый должен был удивить весь мир, если бы он интере­совался русским делом.

Не успела еще публика подумать о том, что с нею будет, как для каждого учреждения был назначен паро­ход и час посадки. На улицах царило оживление, но по­рядок был полный. Не было времени понять и разобраться в происходящем. Я уже пережил эвакуации Одессы и Новороссийска - там картины были дикие. Обезумевшая толпа рвалась на пароходы, ломая трапы и сталкивая друг друга. Здесь было иное: был порядок и чувствовалась власть.

У ворот государственной стражи грузились повозки и в них валили хлеб. А если уходит государственная стража, значит город покидается.

Надо было получить пропуски на пароход. Но это оказалось не так легко. Мы с братом отправились в управление Красного Креста и тут пришлось пережить не мало волнений. Те, кто раздавали пропуски, отдавали предпочтение «своим». Я с братом были «не свои», ибо рабо­тали в частях самостоятельно. И только благодаря вме­шательству сенатора Иваницкого нам удалось получить пропуски. У дверей сенатора мы столкнулись с женой убитого большевиками бывшего министра внутренних дел Макла­кова, с которой был хорошо знаком мой брат, и тогда нам выдали пропуски как «своим».

Я невольно вспомнил, как образцово происходила эвакуация у большевиков. Там никто не был забыт. Всех вывезли по праву, а не протекции и связям...

Чины санитарного ведомства пошли еще дальше: заве­дующий инспекторским отделом Вишневский во всеуслы­шание заявил, что кто завтра не явится на службу, будет предан суду, а завтра сам первым оказался на пароходе.

О, старый, старый режим, неизлечимый пороками про­шлого!... Сам себя губивший и упорный в пороках про­шлого!

Этот вечер был мрачный. Полная темнота царила на улицах. В полуосвещенной комнате сидели фигуры людей имевших вид заговорщиков с нечистой совестью. Судьба метала жребий. Кто попадет на пароход? А остальные будут перебиты большевиками. Сумрачно молчали. Поглядывали по сторонам... Кто кого перехитрит? Какие сосед нажмет пружины, чтобы получить пропуск? Душа людей в этой берлоге в эту ночь была больной. Тогда еще не знали, что эвакуация задумана и будет проведена хорошо. Надо было внимательно следить за ходом событий, чтобы не прозевать момента посадки.

Картина эвакуации была в достаточной мере омерзи­тельна, и старый режим здесь, становясь рядом с боль­шевистским, позорно проваливался.

Мы с братом имели пропуски. Но этот пропуск был от Красного Креста, а служили мы в военно-сани­тарном управлении. Чины управления уже получили пропус­ки, а мы были в боевых частях и только временно прикомандированы, а потому нам обещали дать пропуски завтра. А завтра, как и оказалось в действительности, и управле­ния уже не будет. Мы знали, что ночью все они очутятся на пароходе.

Я и мой брат были людями долга. Мы могли спастись с пропусками Красного Креста. Но ведь приказа об эваку­ации мы не получили. А кто мог думать о моей газовой комиссии? Мы не имели формального права садиться на па­роход: с этим оба были согласны. Но с другой сторо­ны являлось донкихотством оставаться на несомненную и безполезную гибель. И все-таки мы решили остаться до утра. Что думал мой брат в тайниках души, не знаю. Но мы оба решили: «должны». Было не легко решиться на этот вызов судьбе и, имея в кармане патент на спасение, ри­сковать. Мы пошли домой, чтобы лечь спать, а завтра рано утром наведаться на пароход «Ялту». Говорили, что пароход отойдет в шесть часов утра. Был восьмой час вечера, когда мы подошли к нашему дому. Я не питал ни малейшей надежды на спасение. Мы поужинали, рассортиро­вали вещи. Все насущное, необходимое, научные работы и записки о революции я напихал в мешок, который мог носить с собою. Остальные вещи опять пришлось бросить на произвол судьбы.

Улегшись, мы спокойно заснули и ушли от мира дей­ствительного в область сновидений, и мне не снилась ника­кая эвакуация. Спалось, как редко спится. Я проснулся по­сле пяти часов утра и разбудил других. От инженера, жившего в другой комнате, мы узнали, что ночью он по­лучил приказ грузиться к 8-ми часам утра на пароход «Рион». Это значило, что эвакуация уже шла во всю. Мы решили идти с вещами на «Ялту» и там выяснить эваку­ируется ли военно-санитарное управление. Надо было торо­питься. Мы вышли в 6 часов утра, когда было еще совер­шенно темно и сомневались, застанем ли еще пароход на пристани. Мы пошли втроем с присоединившимся к нам д-ром Любарским, бывшим дивизионным врачом. Все было тихо кругом. Севастополь спал. Не слышались по­дозрительные звуки. А когда подходили к воротам уголь­ной пристани, как-то нам жутко было спросить, ушел ли пароход. На мой вопрос какая-то фигура махнула рукой вперед, ответив «там». На душе отлегло - значит ус­пеем.

Мрак ночи был полный, и только подойдя вплотную, мы увидели остов корабля без огней. Мы поднялись по трапу. На набережной не было ни души. На палубе мы узнали, что комендант военно-санитарного управления уже здесь, и брат получил от него пропуск. Если бы мы не зашли теперь на пароход, нас бы покинули. Зато теперь мы ехали легально.

Весь пароход и палуба были сплошь набиты людьми. Давка была невероятная. Но что значило все это по сравне­нию с перспективой попасть в руки большевиков? Мы сложили свои вещи на палубе, где их были сложены груды. Никто не спросил у нас никаких пропусков. На пароход пускали всякого, кто приходил. Глупая формалис­тика и вчерашняя горячка были ни к чему. Людей теперь к пароходу подходило мало. Большинство людей на палубе спало. Нам говорили, что пароход отойдет в 9 часов утра, Уходя из дому мы взяли с собой вестового Собо­лева и теперь послали его за оставшимися вещами. Он не вернулся, очевидно решив опять перейти к большевикам.

«Ялта» была госпитальным судном и на меня сейчас же было возложено срочное дело. Меня назначили врачом трюма и я спустился туда по вертикальной лестнице пожар­ного типа, для размещения больных и раненых. Врачей было много, но желающих работать не оказалось. Не до того было. Спуск по вертикальной лестнице являлся своего рода гимнастическим спортом. Мне сначала казалось, что я не смогу спуститься. Потом подумал: другие лезут - полезу и я.         

За работой дело шло быстро. Но вместо медицинской работы требовали составления никому не нужных списков больных. Требовалось писать чин, категории и прочее.

На пароходе царила тишина. В городе с парохода не замечалось пробуждения. Постепенно рассветало. Вокзал безмолвствовал, пристань была безлюдна. Но когда около 8 часов утра, покончив работу в трюме, я поднялся на палубу, стало видно, как на все стоявшие кругом парохо­ды грузились десятки тысяч людей. Мы стояли в южной бухте загороженные разводным мостом. В девятом часу утра мы тронулись к северной бухте, где должны были стать. Во всю ширь перед нами открывалась грандиозная картина. Наш пароход проходил мимо ряда кораблей, грузившихся полным ходом.

День был ясный, тихий осенний. Вереницами тянулись по берегу люди и повозки к пристани, но шли они в пол­ном порядке. Оба берега были усеяны ожидающими по­садки людскими массами. На палубы всех кораблей поднимались тюки и вещи. По трапам, ползли людские ленты и даже на огромный пароход-мастерские «Кронштадт», о ко­тором давно думали, что он годен только для мастер­ских, грузились люди. Когда мы проходили разводной мост, там, как обычно стояла толпа ожидающих и вид их был такой, словно они шли по своим обычным делам. И даже в этот момент никто не думал, что сегодня мы, если не навсегда, то надолго покинем Россию. Самое большое - думали многие - уйдем на рейд.

Передавали, что на фронте еще спокойно, что, возмож­но, еще все вернемся назад. Это только показывало, как мало знали о настоящем положении вещей.

Всякие бывали грезы...

Дальше весь берег был усеян людьми. Наблюдалась невиданная картина: уходила целая армия! Куда?

Никто этого не знал. Говорили, что судьба наша со­вершенно неизвестна. Нас будто бы никто не примет. На­ученные горьким опытом в союзников не верили и их презирали. Иногда даже говорили, что предстоит новый десант и что дело идет о перемене фронта. Шутили, что идем завоевывать малоазиатский берег или высаживаться в Одессу.

Эвакуация была подготовлена изумительно. Суда были нагружены углем и готовы к отходу. Когда мы сидели уже на пароходе, получили последний приказ Врангеля.

ПРИКАЗ

Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской Армией, Севастополь 29 октября/11 ноября 1920 года

N 3754.

Русские люди!

«Оставшаяся одна в борьбе с насильниками русская армия ведет неравный бой, защищая последний клочек рус­ской земли, где существует право и правда. В сознании лежащей на мне ответственности я обязан заблаговременно предвидеть все случайности. По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех тех, кто разделял с армией ее крестный путь: семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства с их семьями и тех отдельных лиц, которым могла бы грозить гибель в случае прихода врага. Армия прикро­ет посадку, памятуя, что необходимые для ее эвакуации суда также стоят в полной готовности в портах, согла­сно установленному расписанию.

Для выполнения долга перед армией и населением все, что в пределах сил человеческих, сделано. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли кроме Крыма у нас нет. Нет и государственной казны. Открыто, как всегда, предупреждаю всех, что их ожидает. Да ниспо­шлет Господь Бог всем силы и разум пережить и одо­леть русское лихолетье.

Генерал Врангель».

Трудно описать силу впечатления, произведенного этим благородным приказом. Даже те люди, которые отвыкли вдумываться в то, что происходит кругом, испытали словно удар грома над своей головой. Притихли, помолча­ли и на миг ушли в себя. Уходят люди, не пожелавшие примириться с крайним и логическим проявлением рево­люции в лице большевизма. Уходят на кораблях в море на полную неизвестность, искать приюта в чужих краях, настроенных против них враждебно.

Люди, покинутые союзниками, которых они когда-то спасли на Мазурских озерах, направляются теперь на их попечение. Для многих это гибель. Скитание без будущего и без надежд.

Что с ними будет? Впереди - открытый горизонт моря. Что за ним, покажет будущее тем, кто доживет.

Вспоминается расстрел русской отступающей армии румынами.

- Что же, и это может быть. Не пустят к себе, вернут к большевикам. Так и случилось впоследствии с казаками на Лемносе.

Вспоминали германцев: «это не англичане - они не предали бы!» - Не пустят в Константинополь.

«Пойдем, завоевывать себе землю», - шутили сквозь слезы.

Безнадежность оттеняла торжественность момента.

Когда мы проходили мимо Графской пристани, картина была одуряющая. Солнце ярко и мягко освещало обречен­ный город. В красивых контурах и песчано-желтых тонах обрисовывались склоны гор. По ним плавным потоком двигались людские массы по направлению к су­дам. Весь берег был усеян людьми. Созерцался великий исход русской армии и уводимых ею беженцев. Враг не надвигался, он сдерживался героическими неравными боями армии.

Мы вошли в северо-западную бухту и стали на якорь. Здесь картина была та же. Суда стояли у берегов и гру­зились. По зеркальной поверхности бухты сновали ялики с запоздалыми пассажирами, загруженные вещами. Сидевшие уже на кораблях, волками смотрели на вновь прибываю­щих. Без всяких полномочий свыше распоряжался комен­дант парохода или уполномоченный «Земсоюза». Ставили на трапах часовых и «не пускали» новых пассажиров. Пароход, правда, был набит битком. Но два десятка лишних не меняли дела. И тут, как змея отживающего режима, вилась протекция. Именем сенатора Иваницкого пус­кала тех, кто на него ссылался. Кто дал право этому человеку казнить и миловать отдельных людей?

Были и иные картины. У пристани морского госпиталя столпились больные и раненые и требовали, чтобы лодоч­ник перевез их. Тот спекулировал и не хотел везти. Тогда один из офицеров вынул револьвер и выстре­лил в воздух. Лодочник повиновался.

И в эту трагическую минуту люди не забывали о сво­их вещах. Везли десятки тюков и чемоданов.

Казалось, что погрузка будет длиться весь день. Около четырех часов дня на корабле засуетились. Приехал офи­цер от командующего флотом и разнес капитана:

-              Зачем вышли из Южной бухты без разрешения? Вернуться немедленно назад и забрать еще раненых!

- Есть!

Разсуждать не полагается. Пошли назад к месту утренней стоянки. Еще более был усеян берег людьми и все поглощало чрево пароходов. Погрузка шла в образцо­вом порядке. Говорили, что в городе царил порядок. Развели мост и мы прошли к месту, утренней стоянки. Энергично грузился «Кронштадт». Эта махина вбирала в себя поток людей и грузов. Рядом с нами у берега стояли остовы бывших старых броненосцев. Стоявшие здесь еще вчера подводные лодки ушли. Пристань была со­вершенно пуста. Там остались кучи угля и валялись раз­бросанные мешки с серой.

Мы стали ждать. Глупая и безпечная публика совер­шенно не отдавала себе, отчета в положении. Теперь они рвались на берег будучи уверенными, что мы простоим не долго. Им объясняли, что уходить в город не сле­дует. Они настаивали и чуть не скандалили. Им говорили, что можем отойти каждую минуту. Но мне не верили и на­зойливо приставали повторяя:

-              Э! Пустяки. Простоим еще до завтра! - И по­уходили.

На пароходе было объявлено, что кто хочет оста­ваться в городе, может сойти, с парохода. Несколько большевиков из бывших красноармейцев сошли.

Быстро темнело. У парохода бродили люди. С палубы им давали поручения: «На 300 тысяч табаку и на 200 ты­сяч груш!»

Человек в белой папахе вызвался исполнить по­ручение.

Время шло. Уже в полной темноте по одиночке стали прибывать раненые - пешком. Из города вернулись раз­ведчики съестного с печальной вестью: уже ничего нельзя достать.

Смеялись тому - неправда ли было забавно? - что уже громят и грабят интендантство. Звонким эхом этому сообщению вторили первые ружейные выстрелы.

-              Ну, началось! В тоне, каким произносилось это слово, слышалось хорошее знакомство с революцией. Из нор своих вылезают грабители.

Прекрасная картина сразу подернулась зловещим ко­лоритом. В душу закрался страх. Все напряженно ждут.

И началось!

Сначала одиночно щелкали выстрелы. Потом короткая обрывистая дробь пулемета, в стороне вокзала - совсем близко.

Больные подходили вяло. В тишине послышался го­лос: «уже зажгли!»

Ночная тьма мягко осветилась отраженным заревом и постепенно, не спеша, стал разгораться пожар. Совсем близко от корабля зажгли склад американского Красного Креста, - высокое пятиэтажное здание бывшей когда-то мельницы, в котором помещался склад перевязочного материала. Бандиты-товарищи грабили. Горело быстро, и зарево пожара скоро осветило весь город.

На душе у всех стало тревожно. Возможно все. Скоро откроется стрельба и по пароходу. Стояли мирно и ждали. Здание горело как карточный домик. Там был бензин и вата. Летела огненная пыль и положение корабля станови­лось невеселым.

По сходням взошел какой-то уполномоченный. Он вернулся из города и таинственно сообщил:

- Положение таково... - И не кончив фразы пошел к капитану.

Шушукались и фигуры выражали тревогу.

Неизвестно откуда поползли слухи о том, что близко около пожара есть склад снарядов. Политика большеви­ков была известна. В такие моменты они всегда зажигали пожар вблизи снарядов. Тянуло скорее тронуться и уйти от беды.

Не смели, однако, громко говорить об этом. И как нарочно, только теперь стали усиленно подходить больные, и трап работал во всю. Я стоял на верхней площадке трапа и принимал их. Несмотря на полный порядок казалось, что этой ленте поднимающихся людей нет конца. На второй сотне я сбился со счета. Из города возвращались люди, ушедшие вопреки предупреждению.

Собирались к отходу. Нас торопили и трудно было порой удержать спокойствие. Нервничали. Сзывали караул. Пламя разгоралось все сильнее. Под звуки короткой трес­котни и одиночных выстрелов картина напоминала батальную. Освещенные заревом фигуры все подходили к пароходу. Временами на трапе волновались, громко, кричали и безпокоились.

В это время на палубе засуетились три женщины. Как им говорили, так и случилось. У одной из них пожилой женщины, ушла в город дочь. У другой ушел отец. Увидя, что мы собираемся к отходу, они заволно­вались и метались по палубе спрашивая: «Что делать?»

Крыша горящего здания обрушилась. Из окон пыш­ными языками вздымалось пламя к безветренному небу. Было жутко и красиво. Нельзя было оторвать глаз от грозной картины.

Чем больше чувствовалась необходимость отхода, тем больше подходило больных. Это волновало тех, кто уже сидел на пароходе.

Сверху кричали: «Поднимайте трап!»

Снизу вторили: «Подождите, не всех взяли!»

И снова торопили поднимающихся по трапу. На встречу поднимающимся спустился матрос с веслом, чтобы опу­стить канаты.

Ежесекундно росла опасность со стороны пожара: го­ловни летели по направлению парохода. Все волновались: «скорее!»   

У меня было спокойно на душе и я любовался вели­чественной картиной и напряжением души человеческой.

Черный остов корабля, не освещенный электричест­вом, стал отделяться от пристани. Черный борт его от­ливал бронзой. Вдруг воздух огласился диким воплем: как острый нож прорезал душу крик женщины. Старуха выла:

-              А-а а!.. Моя дочь!..

Женщина металась по палубе, хватаясь за голову. Она ничего не слышала и не понимала. Её дочь не послушалась и ушла в город. 

Все понимали, что остановить пароход невозможно и ждать дочь старухи, рискуя всем, нельзя. Её отчаяние бы­ло страшно. Дочь оставалась на насилие большевикам.

Бушевало пламя, безумному вою матери вторили выстрелы. Тихо двигался остов корабля, а сверху, с высоты безоблачного глубокого неба спокойно сверкали невозмути­мые звезды. Тих был воздух, не шелохнулась зеркаль­ная поверхность вод бухты.

И вдруг заглушенным эхо с берега послышался такой же безумный вопль:

-              Ма-а ма!..

Всех ударил ужас сцены.

На верху спокойно прозвучал голос капитана.

-              Там на берегу шлюпка с корабля!

И все подхватили:

-              Там шлюпка! - С берега послышалось морское:

-              Есть.

Плавно купаясь в отражении огня шлюпка подошла к берегу, где ломала руки дочь. Другие две женщины, близкие которых остались на берегу, метались в отчаянии. Долго убеждал я их, что оставшихся примет другой корабль.

Все успокоилось.

Незаметно ускоряя ход, мы отдалялись от берега. Все замерло. И в жуткой тишине с палубы сначала мягко и торжественно, потом мощно широкой волной послышался стройный хор:

«Отче наш...»

Отчаявшись, погибающие люди вспомнили Отца небесного. Величественно пели древнюю молитву. Душа человека, закореневшая в несчастьи, звучала божественным напе­вом и в молитве слилась с Творцом Вселенной.

Горсть покинутых людей вручала жизнь неведомой и властной силе там, где мощь человека оказалась безсиль­ной. В этой молитве смирилась душа человека. Но вместе с божественным песнопением порвалась последняя нить, связывавшая отныне бездомных скитальцев с родной землею.

Мы уходили в море без надежд и без будущего.

Было светло как днем. Волшебный отблеск огня на зеркальной поверхности вод проявлял все детали картины.

С миноносца, мимо которого мы проходили, в рупор окликнули:

-              Кто идет?

-              Ялта.

-              Возьмите на буксир миноносец «Капитан Сакен» и следуйте в Константинополь.

У выхода на рейд мы поровнялись с французским броненосцем «Вальдек Руссо» и с миноносцем. Суда эти в свете своих огней и в зареве пожара сияли чистотой и порядком. Горевший огнями рейд медленно отдалялся. Мы постояли некоторое время, пока прикрепляли к борту миноносец, и в девять часов тронулись в путь, чтобы многим уже никогда не вернуться на родину.

Когда все части уже грузились на пароходы, Врангель появлялся всюду, как и большевистские комиссары в Киеве во время их отхода. Он приезжал к погрузке войск и его всюду приветствовали. Когда же все было кончено, он с адъютантом и с французскими офицерами отправился в город. Предварительно он сделал парад войскам, вынес к ним старые русские Знамена, сказал речь и от­правил на броненосец «Корнилов». Сам же пошел в город и появился на базаре. Его обступила толпа, бабы его крестили и звали: «не оставляйте нас».

Врангель отчалил последним.

Кто-то сказал: «исход великого вождя и великого народа». Циник возразил:

-                   Положим, что этот народ теперь г... о, а все-таки красиво!