Меню сайта
Категории раздела
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
Фигура Константина Николаевича Леонтьева воспринималась и воспринимается чаще всего как некое воплощение, почти что, символ крайнего консерватизма в русской общественной мысли, и причисление его к творческому направлению в традиционализме, вероятно, способно вызвать недоумение. Создалась уже более чем вековая привычка видеть в Леонтьеве трубадура социальной неподвижности, некоего "близнеца-брата" К.П. Победоносцева, или же – утопического реакционера, мечтающего восстановить дореформенные порядки.
Уже через год после кончины мыслителя, либеральный философ С.Н.Трубецкой в специальной статье о нем охарактеризовал его социально-политическую программу, как "простое охранение status quo в Европе и России", как "безнадежную <…> программу <…> запруд и плотин, <…> реакционных паллиативов", усматривая в ней "обскурантизм и крепостничество" (1). Почти в тех же выражениях высказался годом позже о Леонтьеве П.Н. Милюков (2). В дальнейшем эта либеральная концепция перекочевала и в советскую гуманитарную науку. Так, по мнению М.Н. Пеуновой, Леонтьев, "будучи апологетом средневековья, <…> пытался теоретически обосновать застой, борьбу против прогресса, просвещения" (3). Р.А. Гальцева и И.Б. Роднянская причисляют его наряду с Победоносцевым к идеологам "абсолютного консерватизма", противопоставляя их обоих "либеральным консерваторам" – Ф.М. Достоевскому, В.С. Соловьеву и И.С. Аксакову (4). Для Н.И. Цимбаева Леонтьев – прямой антагонист славянофилов – либералов, "реакционер умный, твердый", призывавший "к застою и стагнации" (5). Л.Р. Авдеева утверждает, что леонтьевская философия – это обоснование "целесообразности сохранения и реставрации феодально-патриархального уклада общественной жизни" (6). С.И. Бажов считает, что мыслитель "решительно встал на сторону социальных и культурно-исторических сил, боровшихся за сохранение в неизменном виде "самобытно"-самодержавной России" (7). В новейшем комплексном исследовании русского "консерватизма" формулировки почти те же самые. Б.С. Итенберг соглашается с дореволюционным публицистом Л. Козловским в том, что "Леонтьев весь свой талант вложил в идейную защиту крепостничества, что он был "теоретиком и певцом" той формы государственности, "в которой застыла Россия Николая I"" (8). По В.А. Твардовской, "теории Леонтьева явились своего рода порождением консервативного максимализма Каткова, Победоносцева, Мещерского",отличие последних от первого "скорее, в степени реакционности, нежели в ее характере" (9). Как главное доказательство особой, злостной "реакционности" Леонтьева большинство авторов, пишущих о нем, приводят или используют (зачастую неточно) один и тот же знаменитый афоризм Константина Николаевича: "<…> надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила"…" (10) Эта фраза, ставшая, что называется, "крылатой", буквально заворожила сознание нескольких поколений исследователей творчества мыслителя, толкующих ее не иначе как квинтэссенцию, как визитную карточку его социально-политической философии. П.Н. Милюков, кажется, первый заостривший внимание на крамольном леонтьевском "словце" (и высказавший, кстати, убедительное предположение, что оно есть реминисценция из "России и Европы" Н.Я. Данилевского) привел его в искаженном виде (вместо "не "гнила"" – "не жила"), благодаря чему оно приобрело зловеще-одиозный смысл (11). Н.А. Бердяев поставил его одним из двух эпиграфов к своей ранней статье о Леонтьеве и передал ход мысли последнего следующим образом: "<…> через Россию можно еще спасти мир, а для этого нужно заморозить (так! – С.С.) ее хотя бы самым мрачным насилием" (12). Известный русский правовед П.И. Новгородцев так рисовал умонастроение Леонтьева ("пессимистический консерватизм"): "Он мечтает о счастливой старине, о давно прошедших веках, и для тех народов, которые сохраняют еще связь с прошлым, он знает один совет – задержать, подморозить жизнь" (13). Философ-эмигрант Ф.А. Степун, характеризуя деятельность и мировоззрение К.П. Победоносцева, доказывал, что близок последнему был "разве только Константин Леонтьев. Сказанная им (Победоносцевым. – С.С.) фраза: "Разве вы не видите, что Россия ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек" – явно напоминает известное леонтьевское изречение: "Надо подморозить Россию, чтобы она не загнила (так! – С.С.)"" (14). П.П. Гайденко трактует пресловутый афоризм как "теоретическое обоснование (? – С.С.) консерватизма Леонтьева, проникнутое глубоким пессимизмом, поскольку такого рода "подмораживание" есть мера заведомо паллиативная" (15). М.Ю.Ч ернавский считает, что знаменитая фраза явилась "квинтэссенцией правительственных контрреформ" при Александре III (16). Образ "подмораживаемой" России стал настолько расхожим, что проник даже в публицистику и художественную литературу. Известный поэт-футурист Велимир Хлебников, например, в статье 1913 г. "Западный друг" писал: "Возгласы о титаническом величественном столкновении заставляют вспомнить о Титанике, погибающем от льда, и о льдине Конст. Леонтьева. Может быть, в Северном море еще плавают льдины. Может быть, для этого Леонтьев просил кого-то "заморозить (так! – С.С.) Россию"" (17). В воображении поэта-символиста Бориса Садовского уже сам Леонтьев "замерз в глыбе кристального льда" (18). Даже Максим Горький не устоял от соблазна процитировать сакраментальные слова устами Клима Ивановича Самгина (19). Но наряду с вышеизложенной концепцией, существовала и существует иная точка зрения, подчеркивающая творческий характер леонтьевских идей. Еще в 1894 г. Л.А. Тихомиров, полемизируя с С.Н. Трубецким, настаивал на том, что автор "Византизма и славянства" "не мог, по идеалам своим требовать застоя, потому что он сам признавал никуда не годным то место, на котором мы стоим.<…> Он, по существу, звал к будущему, к "прогрессу" того типа, который мы получили от рождения. Никакой "реакции", никакого "ретроградства" тут быть не может.<…> Леонтьев скорее напоминает якобинца 1793 г., чем гр. Аракчеева" (20). Поэт и критик В.В. Бородаевский, человек достаточно левых убеждений, тем не менее, отмечал в 1910 г., что "Леонтьев, защитник власти, не был консерватором в обычном смысле слова. <…> Ему рисуются широкие перспективы иного, обновленного строя <…>" (21). В советской историографии миф о Леонтьеве-"подмораживателе" впервые подверг сомнению в 1969 г. А.Л. Янов. Мы говорили в первой главе о его, в сущности, верном, но терминологически неудачном разделении "охранителей" и "консерваторов". Константина Николаевича Янов решительно относит ко вторым (22). Более того, исследователь выдвинул гипотезу, согласно которой, "Леонтьев предложил альтернативный путь развития капитализма в России, "самобытный" характер которого состоял, по его мнению, в естественной для русской истории "принудительной прогрессивности". Это был путь быстрого индустриально-милитаристского роста страны, сохранявший и даже укреплявший в то же время неограниченную авторитарную монархию" (23). Позднее, Янов продолжал развивать свою идею, но теперь он уже говорит о леонтьевском "социализме" и даже "национал-социализме", который дает "возможность стремительно и жестко индустриализовать страну" (24). (Отдельные моменты яновских построений мы обсудим ниже). По мнению Н.В. Лиливяли, Леонтьев "полагал вполне возможным создать совершенно новую политическую культуру, направив Россию по пути "консервативного прогресса". <…> Идеальное общество будущего Леонтьев не наделял качеством статичности, оно должно было развиваться" (25). А.И. Абрамов также пишет о ""консервативном прогрессе" леонтьевской историософской системы", противопоставляя ее "простому и вульгарному реставрированию исторического прошлого" (26). А.М. Салмин подчеркивает антидетерминистские элементы философии автора "Среднего европейца…" и неожиданно сближает его с "консервативными либералами вроде Токвиля, Л.фон Штейна, Риля и др." (27) А.Ф. Сивак резко противопоставляет Леонтьева Победоносцеву и Каткову, утверждая, что он "в прямом смысле консерватором не был, он совершенно не предполагал, как Катков, сохранения того, что существует в России", а "предполагал восстановить в стране саму идею византизма и все ее реальные атрибуты в тех формах, которые доступны практической реставрации"; мыслитель был "радикальным пророческим консерватором" (28). А. Игнатов именует Константина Николаевича "одним из крупнейших представителей "консервативной революции"" и "революционным реакционером" (29). Не трудно догадаться, что из двух представленных выше точек зрения мы поддерживаем вторую. К тем аргументам, которые уже приводили ее выразители, мы хотели бы добавить и несколько своих. Прежде всего, нам представляется целесообразным наконец-то детально разобрать мифологему "подмораживания" и выяснить – насколько адекватно она выражает основной пафос леонтьевской философии. Желание "подморозить хоть немного Россию" Леонтьев высказал в статье "Газета "Новости" о дворянском пролетариате" (газета "Варшавский дневник" от 1 марта 1880 г.). Но практически никто из "леонтьевоведов" не обратил внимания на то, что смысл этого высказывания разъясняется, уточняется и, отчасти, даже дезавуируется в двух написанных в том же году статьях – "Чем и как либерализм наш вреден?" ("Варшавский дневник", N 46, 49 за 1880 г.) и "Наши окраины" (опубликована только в 1882 г. в газете "Гражданин"; в данном случае, перекличка отмечена В.И. Косиком и Г.Б. Кремневым (30)). В первой статье автор недвусмысленно утверждает, что "таяние" России "одним репрессивным подмораживанием без некоторых ретроградных реформ (выделено нами. – С.С.) вполне и приостановить нельзя" (31). Т.е. Леонтьев ясно и четко дает понять, что "подмораживание" для него – мера временная, что его истинная, позитивная программа – "ретроградные реформы". "Быть просто консерватором в наше время было бы трудом напрасным, – пишет мыслитель в той же работе. – Можно любить прошлое, но нельзя верить в его даже приблизительное возрождение. Примеров полного возобновления прожитого история не представляет, и обыкновенно последующий период – есть антитеза предыдущего, в главных чертах; побочные же черты сохраняют связь с прошедшим или даже возвращаются к очень далеким векам". Как видим, Константин Николаевич говорит вещи, которые сегодня не будет отрицать ни один образованный человек, это азбука историзма, его общие места. Но в 1880 г. для большинства русской интеллигенции, верившей в благодетельный, разрешающий все противоречия прогресс, такие слова звучали раздражающе-ново. Леонтьев предсказывает, что либеральные реформы, дойдя до "такой точки насыщения, за которой эмансипировать будет уже некого и нечего", вызовут как антитезис "опять постепенное подвинчивание и сколачивание" в новых формах, и "каковы бы ни были эти невиданные еще формы в подробностях, но верно одно: либеральны они не будут". "Точка поворота", уверен автор, "должна совпасть со следующими двумя событиями: социалистическим бунтом в Париже, более удачным, чем прежние, и взятием славянами Царьграда <…> Значение Парижа и Европы будет с этой минуты умаляться; значение Босфора и вообще чего-то другого – расти" (32). "Чего-то другое" – это и есть те самые "ретроградные реформы", которые возникнут в леонтьевском тексте буквально через абзац. Заканчивается статья новым напоминанием того, что "репрессивные меры (т.е."подмораживание". – С.С.) не могут быть сами по себе целью; они только временный прием для того, чтобы люди "не мешали" приготовить что-нибудь более прочное в будущем" (33). В "Наших окраинах" упоминается о "новом созидании" (те же "ретроградные реформы"), которого мыслитель ждет от России, вставшей "во главе какого-нибудь Восточного союза" (см. "взятие славянами Царьграда"). Но "теперь, – подчеркивает он, – до разрешения Восточного вопроса, надо одно – подмораживать все то, что осталось от 20-х, 30-х, 40-х годов и как можно подозрительнее (научно-подозрительнее) смотреть на все то, чем подарило нас движение 60-х и 70-х годов" (34). Любопытно, что после 1880 г. метафора "подмораживания" исчезает из сочинений Леонтьева. Нам известно только одно ее использование (в сугубо отрицательном контексте) – в часто цитируемом письме Т.И. Филиппову 1880-х гг. (к сожалению, его подлинник недоступен современным исследователям). Константин Николаевич дает в этом письме следующую характеристику К.П. Победоносцеву: "Человек он очень полезный; но как? Он как мороз; препятствует дальнейшему гниению; но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова; мороз, я говорю, сторож; безвоздушная гробница; старая "невинная" девушка и больше ничего!!" (35) Здесь система образов говорит сама за себя: "мороз"-"консерватор в самом тесном смысле слова"-"сторож"-"безвоздушная гробница"-"старая "невинная" девушка" – все эти синонимы обозначают явление низшего порядка даже по сравнению с "реакционером"-"восстановителем"-"реставратором", а уж тем более – "творцом". "Препятствовать дальнейшему гниению" – задача важная, но чисто негативная; позитивная программа определяется словом "расти". "<…> Леонтьев хотел роста, цветения <…>" – комментирует этот пассаж Ю.П. Иваск, настаивающий на том, что фраза о "подмораживании" не выражает взглядов мыслителя в целом (36). Легко понять, почему тема "подмораживания" муссируется Леонтьевым в 1880 г. и почти совершенно исчезает позднее (само это слово уже не встречается в его публицистике). 1880 г. принадлежит эпохе Великих реформ Александра II, которые Константин Николаевич воспринимал как разрушительные и не видел возможности им что-то противопоставить, кроме их замедления. В примечании к одной из статей того времени (написанном уже в 1885 г.) мыслитель предельно ясно объясняет свою тогдашнюю позицию: "Это писано в печальные дни 1880 года, когда мы висели над "бездной"… Россия мне казалась тогда неизлечимо либеральной… В 82 и 83 году стало мне уже не так страшно за родину… Возвратилась вера в то, что Россия еще носит в собственных недрах своих силы органического (т.е. не либерального) возрождения и что эти силы, при не слишком замедленном разрешении Восточного вопроса, должны удесятириться… Поэтому и письма мои о "восточных делах" (82 и 83 года) имеют оттенок большей уверенности и в культурной (т.е. не западной) будущности нашей отчизны" (37). В последнем предложении Леонтьев упоминает свой цикл статей "Письма о восточных делах", который стоит рассмотреть в данном контексте. В этой работе обсуждаются те же темы, что и в публицистике 1880 г. Присутствуют тут и "социалистический бунт в Париже" ("надо желать, чтобы якобинский (либеральный) республиканизм оказался совершенно несостоятельным <…> перед коммунарной анархией <…> Разрушение Парижа сразу облегчит нам дело культуры даже и внешней в Царьграде"); и "Восточный союз" с "ретроградными реформами" ("<…> все восточные и славянские нации, которым необходимо будет <…> войти в состав <…> Великого Союза, принуждены будут <…> произвести у себя дома прогрессивно-реакционные реформы <…>") (38). По смыслу, идеи 1880 г. полностью аналогичны идеям 1882-1883 гг., но тон, которым высказываются последние, действительно, гораздо уверенней, автор более откровенен, раскован. Это особенно хорошо видно на сравнении следующих пассажей. 1880 г.: "Мы верим, мы имеем смелость верить, что Россия еще может отстраниться от западноевропейского русла…" 1883 и 1885 гг.: "<…> нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать, наконец, во главе умственной и социальной жизни всечеловечества"; "<…> есть слишком много признаков тому, что мы, русские, хотя сколько-нибудь да изменим на время русло всемирной истории… хоть на короткое время – да!" Во втором случае утвердительные интонации явно преобладают, в первом – ощутима нота сомнения. Вопреки всем толкам о его тотальном пессимизме, мыслитель так объяснял свое кредо в 1888 г.: "Пессимист, так сказать, космический, в том общем смысле, что зло, пороки и страдания я считаю и неизбежными и косвенно полезными для людей "дондеже отъимется луна", я в то же время оптимист для России, собственно для ее ближайшего будущего, оптимист национально-исторический <…>" (39). Неверно было бы делить Леонтьева на "подмораживателя" в 1870-х гг. и на "консервативного революционера" в 1880-х, как это делает А.Л. Янов. "<…> Леонтьевский византизм 70-х годов, – пишет он, – есть <…> одно обнаженное, неконструктивное отрицание, лишь нигилистическая реакция охранителя на демократический нигилизм 60-х годов, по сути – парадоксально перевернутый, поставленный с ног на голову нигилизм. <…> Между этим нигилистическим византизмом и позднейшим, утопическим византизмом 80-х годов существует огромная разница. <…> тот же самый Леонтьев, вся социально-экономическая программа которого сводилась в 70-е годы к печально популярной формуле "тащить и не пущать", к охранению самодержавия и отрицанию социального конструированию, теперь сам конструирует" (40). Из приведенных выше леонтьевских цитат становится ясно, что и в 70-е гг. программа Константина Николаевича отнюдь не сводилась к формуле "тащить и не пущать", что уже тогда он размышлял о "социальном конструировании" (понятие "охранительные реформы" употреблено им еще в статье 1873 г. "Панславизм и греки" (41)), просто находил его тогда не вполне своевременным, а в 80-е гг. – выдвинул его на первый план. Точно так же очевидно, что в 80-х гг. он не снимал полностью и лозунг "подмораживания", отмечая, что нужно и "действие административного жезла <…> и теперь нужно даже до крайности; но для векового бытия этого мало, очень мало…" (42) Так что Янов абсолютно не прав, когда утверждает, что, дескать, нельзя вообще говорить о леонтьевском учении как о чем-то цельном, едином, раз и навсегда определенном. Как раз наоборот: поразительно именно неизменность леонтьевского учения в 1870-1880-х гг. Более того, судя по письмам и беллетристике мыслителя, основы его мировоззрения сложились у него уже к середине 1860-х гг. В первой своей концептуальной статье "Грамотность и народность" (1870, но написана в 1868) Леонтьев уже выступает как последовательный творческий традиционалист: "Не обращаясь вспять, не упорствуя в неподвижности, принимая все то, что обстоятельства вынуждают нас принять <…> мы можем, если поймем вполне и сами себя и других, не только сохранить свою народную физиономию, но и довести ее до той степени самобытности и блеска, в которой стояли поочередно, в разные исторические эпохи, все великие нации прошедшего" (43). В "Записке об Афонской Горе и об отношениях ее к России" (1872) Константин Николаевич рассуждает в том же духе: "Обновление во всем неизбежно; от движения вперед, от изменений, к упадку ли они ведут или к развитию лучшего, устраниться нет возможности" (ср. с тезисом 1882 г.: "На месте стоять нельзя; нельзя и восстановлять, что раз по существу своему утрачено <…>") (44). Тогда же в его творчестве появляется новая и важная тема – критика политического панславизма. Несколько ранее он переживает религиозный кризис, после чего становится приверженцем строгого, "византийского" Православия. Наконец, в 1875 г. выходит в свет главный историософский труд Леонтьева "Византизм и славянство", где формулируется "теория триединого процесса развития", после чего принципиальных изменений его мировоззрение не претерпевает. Конечно, время вносило в него и определенные коррективы, но никакой пропасти между взглядами мыслителя в 1870-х и 1880-х гг. – нет. Янов, уверяющий, что "различие между этими двумя взглядами столь велико и принципиально, что если оставить в стороне яркую художественную индивидуальность Леонтьева, можно было бы подумать, что высказаны они были разными людьми", просто невнимательно читает леонтьевские тексты, где важен каждый абзац, каждая фраза. Невнимательность, порой, приводит его к прямо-таки анекдотическим умозаключениям. Например, он доказывает, что-де, если в 70-х гг. Леонтьев был врагом технического прогресса, то в 80-х -призывал "индустриализовать страну", а в качестве аргумента приводит высказывание Константина Николаевича о необходимости экономических реформ (45). Т.е. исследователь явно не понимает разницы между экономическими реформами, о коих действительно писал его герой, и техническим прогрессом, о котором "ни при какой погоде" автор "Среднего европейца…" не сказал ни единого доброго слова. Неужели Янов не знаком с леонтьевскими письмами В.В. Розанову, где (30 июля 1891) недвусмысленно говорится: "<…> все усовершенствования новейшей техники ненавижу всею душою и бескорыстно мечтаю, что хоть лет через 25-50-75 после моей смерти истины новейшей социальной науки, сами потребности обществ потребуют, если не уничтожения, то строжайшего ограничения этих всех изобретений и открытий" (46)? Похожие высказывания есть и во многих леонтьевских статьях 80-х гг. Вполне вероятно, что мыслитель допускал неизбежность технического прогресса для усиления русского государства (по крайней мере, он не отрицал необходимости промышленного развития и выступал за "протекционную систему" (47)), но лозунгов "индустриализации страны" в его текстах нет, и незачем их ему приписывать. Итак, совершенно очевидно, что представление о Леонтьеве как о "подмораживателе", т.е. апологете "застоя и стагнации", основанных на насильственном подавлении всякого движения, вполне несостоятельно. Это именно мифологема, а не научно обоснованная концепция. Характерно, между прочим, что никто из "леонтьеведов" не заметил, что в том же абзаце, откуда взят афоризм о "подмораживании", есть и недвусмысленное утверждение о "вреде застоя" (в другом месте говорится о том, что "государство есть своего рода организм, которому нельзя дышать исключительно ни азотом полного застоя, ни пожирающим кислородом движения <…>") (48). Несправедливы и многие частные претензии к "византинисту-изуверу" (49). Не вполне корректно, скажем, обвинение в "крепостничестве". Еще в 1880 г. Константин Николаевич характеризовал крестьянскую реформу 1861 г. как "самую, можно сказать нелиберальную (наивысшая похвала в его устах. – С.С.) из реформ нашего времени в России" и со значением подчеркивал, что "она-то и оказалась самою, так сказать счастливою" (50). В неопубликованной при жизни работе "Культурный идеал и племенная политика" (1890) мыслитель объяснял, что "без освобождения крестьян обойтись в половине XIX века было невозможно…" (51). Конечно, это не похоже на демократическую проповедь, но уж, во всяком случае, на пропаганду крепостничества – тоже. Также неверно видеть в Леонтьеве какого-то безусловного поклонника Николая I. Отзываясь об этом императоре с большим уважением, он, тем не менее, не признавал его политику "национальной" – "ни в обыкновенном смысле славянско-племенном, ни в моем, в смысле явного стремления обособить как можно более Россию от Запада в отношении духа цивилизации и в отношении нравов. Николай Павлович, видимо, довольствовался тем, чтобы Россия была самым сильным из европейских государств" (52). Неубедительной выглядит параллель, проведенная Ф.А. Степуном между Леонтьевым и Победоносцевым. Мы уже цитировали резкий и многозначительный отзыв первого о втором, но важно отметить и то, что афоризм Победоносцева о России как о "ледяной пустыне" нимало не сходен с леонтьевским призывом к "подмораживанию". Для Константина Николаевича Россия отнюдь не "ледяная пустыня", она наоборот слищком "тепла" и потому ее нужно "хоть немного" "подморозить", укрепить ее, так сказать, форму, которую она может потерять при излишне высокой "температуре" (ср. например: "Нам нужно побольше церковности, побольше знания, чтобы придать больше ясности и твердости нашей разнузданной теплоте, нашей горячей, ноющей тоске" (53)). Там, где у Победоносцева – отсутствие жизни, у Леонтьева, пусть больная, но все же жизнь. Не следует преувеличивать и близость мыслителя с Катковым, она была скорее делового, чем идейного плана. В своих письмах Леонтьев говорит об издателе "Русского вестника" (журнале, где была опубликована большая часть его прозы) как о "гениальном и пока еще незаменимом подлеце". Очень высоко оценивая деятельность Каткова (предлагая даже поставить ему при жизни памятник рядом с памятником Пушкину), Леонтьев, однако, подчеркивал, что у Михаила Никифоровича "и тени нет смелости в идеях, ни искры творческого гения, – он смел только в деле государственной практики и больше ничего". Смерть Каткова Леонтьев воспринял как хороший знак: "<…> пуговку-то электрическую на Страстном бульваре (там располагалась редакция, издаваемых Катковым, "Московских ведомостей". – С.С.) сам Господь вовремя прижал. Это предвещает присоединение Царьграда и сосредоточение там Церковного управления" (54). Для понимания мировоззрения Леонтьева важно уяснить: он никогда не выступал против развития как такового, но понимал его совершенно по-другому, нежели идеологи либерализма или социализма. Более того, по точному замечанию С.Л. Франка, с леонтьевской точки зрения, "так называемый прогресс <…> реакционен <…>" (55). Процесс развития, по мнению автора "Византизма и славянства", есть "постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему", высшей точкой которого является "высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством". Поэтому "эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития", ибо ведет как к ослаблению "деспотического единства", так и к всеобщему уравниванию (социальному и цивилизационному), а в итоге – к "вторичному смесительному упрощению" и к гибели "всечеловечества" ("в однообразии – смерть") (56). Следует отметить, что мыслитель не отказывался полностью от употребления в позитивном смысле понятия "прогресс". Он различал прогресс "как развитие, <…> как дифференцирование в единстве" и прогресс "как уравнение и ассимиляция". "Надо, – подчеркивал Леонтьев, – <…> отречься не от прогресса правильно понятого, т.е. не от сложного развития социальных групп и слоев в единстве мистической дисциплины, но от <…>либерально-эгалитарного понимания общественного прогресса; и заменить это детское мировоззрение философией, <…> которая учит, что все истинно великое, и высокое, и прочное вырабатывается никак не благодаря повальной свободе и равенству, а благодаря разнообразию положений, воспитания, впечатлений и прав, в среде, объединенной какой-нибудь высшей и священной властью" (57). Не нужно также забывать, что Константин Николаевич считал себя последователем учения Н.Я. Данилевского о "культурно-исторических типах", которое отвергало идею единого общечеловеческого прогресса (где за общечеловеческое выдавалось европейское) и доказывало возможность прогресса каждой цивилизации на основе собственной исторической традиции. И "учитель", и "ученик" надеялись на возникновение нового славяно-русского культурно-исторического типа, и потому их упования направлены прежде всего на будущее, а не на прошлое и настоящее. "<…> Данилевский стоит за движение вперед, за сильный и бесстрашный процесс развития, а не за одни данные современности. <…> Данилевский имел в виду преимущественно будущее и даже во многом небывалое <…>" (58) – сочувственно констатировал Леонтьев. Можно, конечно, не соглашаться с леонтьевской методологией, (хотя сегодня она вовсе не выглядит маргинальной – цивилизационный подход к истории изучают даже в школе), считать его идеалы вредной утопией, но нельзя не замечать творческого пафоса, пронизывающего сочинения мыслителя. "Отчего же и не мечтать нам, русским? Отчего не "фантазировать" смелее? Необходимо нам дерзновение ума и полезен нам каприз фантазии… Нас теперь призывает история к очереди нашей! Ошибки в сфере искусства и мысли, даже самые грубые, если они являются рядом с живыми указаниями, и те гораздо плодотворнее вечной осторожности, вечного terre-a-terre, вечного какого-то озирательства" (59), – похожи ли эти революционные призывы на кредо консерватора-"подмораживателя"? Конечно, у фантазий самого Константина Николаевича были пределы, и он их четко обозначал: " <…> Мечтать и надеяться мы все имеем право, но только о чем-нибудь таком, чему бывали сходные примеры, о чем-нибудь, что хотя бы и приблизительно, да бывало или где-нибудь есть. <…> Поэтому мечтать и заботиться об оригинальной русской, славянской или нововосточной культуре можно, и позволительно даже искать ее. <…> Но с точки зрения умственной непозволительно мечтать о всеобщей правде на земле, о какой-то всеобщей мистической любви, <…> о равномерном благоденствии" (60). Как верно заметил Р.В. Иванов-Разумник, Леонтьев проповедует "расцвет нового, но нового старого" (61). Мыслитель был убежден в том, что "какие бы революции ни происходили в обществах, какие бы реформы ни делали правительства – все остается; но является только в иных сочетаниях сил и перевеса; больше ничего" (62). Структуру любого общества, по его мнению, определяют некие постоянные элементы, которых "нельзя никак вытравить из социального организма дотла. Можно только доводить каждую из этих сил до наименьшего или наибольшего его проявления". Такие элементы Леонтьев величает "реальными силами", и считает, что к ним относятся : "религия или Церковь, с ее представителями; государь с войском и чиновниками; различные общины (города, села и т.п.); землевладение; подвижной капитал; труд и масса его представителей; наука с ее деятелями и учреждениями; искусство с его представителями" (63). Таким образом, общество в своем развитии неизбежно приобретает новые социально-политические формы, но его основы остаются неизменными. Это и есть главный тезис творческого традиционализма. Другое дело, что Леонтьев (да и другие традиционалисты) надеялись сохранить не только основы, но и, в модернизированном виде, некоторые формы Российской империи. История показала, что, насколько верным оказалось учение о "реальных силах", настолько утопичной – надежда удержать их именно в той конфигурации, которая казалась традиционалистам идеальной. Мировоззрение К.Н. Леонтьева отличается исключительной сложностью, в нем поражает, по меткому замечанию В.В. Розанова, "разнопородность состава" (64). Действительно, трудно найти в истории русской культуры другого мыслителя (за исключением того же Розанова), в творчестве которого бы так причудливо соединялись консервативное и радикальное начала, представляя нам образец гармонии по-леонтьевски – "поэтического и взаимного восполнения противоположностей" (65). И это чувствовали даже некоторые внимательные наблюдатели, совсем не разделявшие его социально-политических упований. С.Л. Франк, например, называл автора "Среднего европейца…" "духовно прогрессивным реакционером" (66). В "ряду духовных революционеров" (вместе с М.А. Бакуниным) его упомянул М. Горький (67). Г.В. Адамович доказывал, что его место в соседстве не с Катковым и Победоносцевым, а – с Чаадаевым и Герценым (68). Такие оценки лишний раз подтверждают, что понимание Леонтьева исключительно как идеолога "подмораживания" России очень далеко от истины. http://www.portal-slovo.ru/ | |
|
| |
| Просмотров: 1454 | |