Меню сайта
Категории раздела
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
ЛЕОНТЬЕВ И СЛАВЯНОФИЛЬСТВО
Естественно, что при рассмотрении мировоззрения К.Н. Леонтьева в контексте идеологии творческого традиционализма возникает вопрос о взаимоотношениях леонтьевских идей со славянофильской доктриной, и самого Константина Николаевича с кружком "московских славян". Данная проблема неоднократно затрагивалась в литературе, но до сих пор однозначного решения не получила. Наиболее отчетливо были высказаны крайние точки зрения: 1) Леонтьев – славянофил и 2) Леонтьев – ничего (или почти ничего) общего со славянофилами не имеет. Еще при жизни мыслителя в "Московских ведомостях" от 16 августа 1891г. появилась статья В.В. Розанова "Европейская культура и наше отношение к ней", где автор недвусмысленно утверждал, что "именно К. Леонтьев является одним из самых глубоких исполнителей славянофильской идеи". В 1899 г. Розанов, развивая свой тезис, писал, что в лице Н.Я. Данилевского и Леонтьева "славянофильство выходит за пределы национальной значительности и получает смысл универсальный" (138). (Позднее, правда, переменчивый Василий Васильевич утверждал и нечто совершенно противоположное: Леонтьев "не имел предшественников (все славянофилы не суть его предшественники)<…>") (139). Для либеральных идеологов С.Н. Трубецкого и П.Н. Милюкова Леонтьев был продуктом "саморазложения" или просто "разложения" славянофильства (140). А.В. Королев считал, что "культурно-историческую систему" автора "Византизма и славянства" "можно назвать славянофильскою, но без идеализации славян и всего славянского <…>" (141). В современной литературе этот взгляд имеет своих продолжателей. А.М. Салмин, например, сближает Леонтьева с ранним славянофильством. А.Л. Янов доказывает, что мировоззрение Константина Николаевича находится "в пределах славянофильской методологии мышления" (142). Ряд авторов относит мыслителя к "неославянофилам" или к "поздним славянофилам" (143). Немало сторонников и у противоположной точки зрения. Так С.Н. Булгаков резко возражал тем, кто называл Леонтьева "славянофилом, "разочарованным", эпигонским": "Плохо надетую личину принимают за живое лицо <…> Но нас теперь не обманут эти охранительные идеи <…> Леонтьев не только не славянофил <…>, он европеец <…> Леонтьев весь в Европе и об Европе <…>" (144). В том же духе высказывался и Н.А. Бердяев: Леонтьева "по недоразумению зачислили в славянофильский лагерь. Он, конечно, никогда не был славянофилом и во многом был антиподом славянофилов" (145). Чуть менее категоричен Ю.П. Иваск: "Леонтьев никогда славянофилом не был, но иногда славянофилам сочувствовал" (146). П.П. Гайденко, явно следуя за Булгаковым и Бердяевым, подчеркивает "огромное <…> отличие Леонтьева от славяно-филов": "<…> у Леонтьева больше общего с европейскими романтиками, чем со славянофилами <…>" (147). Акцентирует "антиславянофильство" Константина Николаевича Н.А. Рабкина (148). "Леонтьев ни "поздним", ни "правым" славяно-филом <…> не был, да и вообще быть им не мог", – безапелляционно утверждает А.Ф. Сивак (149). При поверхностном рассмотрении, вторая точка зрения может показаться не просто более убедительной, но и вполне бесспорной. В самом деле, в 1880-х гг. Леонтьев и поздние славянофилы находились в состоянии жесткой и принципиальной полемики, особенно обострившейся после выхода в свет леонтьевской работы "Национальная политика как орудие всемирной революции". В сочинениях и письмах того времени мыслитель неоднократно обличает даже и ранних славянофилов как "либералов" – аттестация прескверная в его устах. Он практически никогда не печатался в славянофильских изданиях. Единственное исключение – очерк "Пасха на Святой Горе", опубликованный (под псевдонимом) в аксаковской "Руси" (1882, N22, 26). Но, во-первых, этот текст носит сугубо описательный, а не идеологический характер, а, во-вторых, и он прошел в "Руси" с трудом (и, возможно, с сокращениями), благодаря лишь протекции О.А. Новиковой (150). Отзывы же самих славянофилов о Леонтьеве почти сплошь критические. А.А. Киреев, отвечавший на "Национальную политику…" специальной брошюрой "Народная политика как основа порядка" (1889), в более поздней статье, споря с С.Н. Трубецким, писал, что не признает сочинения Константина Никлаевича "произведениями славянофильского пера" (151). Н.П. Аксаков трактовал идеи Леонтьева как "прямую и безусловную противоположность славянофильства" и даже как "доктрину чисто западническую" (152). С.Ф. Шарапов подчеркивал: "г. Леонтьев не наш. <…> И это не в оттенках только, а в главном" (153). В шараповском "Русском деле" был помещен прямо-таки развязный фельетон некоего П. Аристова "г. Леонтьев и его гадания", где мыслитель именовался "старым честолюбцем-неудачником", глядящим на историю сквозь "закоптелые очки старческого уныния" (154). Но, если мы тщательно проанализируем все высказывания Леонтьева о славянофильстве, то картина будет иной. При всех противоречиях, разделяющих его с приверженцами этого учения, мыслитель не хочет полностью выносить себя за пределы последнего. Более того, он пытается представить себя как подлинного наследника его классиков. Например, в работе 1887 г. "Записки отшельника" Леонтьев приводит остроту, греческого поэта Александра Суццо, говорившего про высокопоставленного родственника, чуждавшегося его: "Да, я ему родня; но он не родня мне!" и заявляет, что "в таком же точно отношении нахожусь и я к славянофилам аксаковского стиля; я их ценю; они меня чуждаются; я признаю их образ мыслей неизбежной ступенью настоящего (т.е. культурно-обособляющего нас от Запада) мышления; они печатно отвергают мои выводы из общих с ними основ". Но "в собственно-культурном смысле, – подчеркивает далее Константин Николаевич, – я славянофил; и даже имею дерзость считать себя более близким к исходным целям Хомякова и Данилевского, чем полулиберальных, эмансипационных, всепотворствующих славянофилов неподвижного аксаковского стиля". В черновом автографе "Национальной политики…" есть похожие слова: "Я славянофил культурный, а не племенной <…>" (155). В письме А.А. Александрову от 12 мая 1888 г. Леонтьев отмечает: "<…> я славянофил на свой салтык <…>" (156). В письме о.Иосифу Фуделю от 6-23 июля того же года он говорит о пути, указываемому им России как о "пути, естественно вышедшему из прежнего славянофильства<…>" (157). О.А. Новиковой, родной сестре А.А. Киреева, мыслитель объясняет, что "возражать мне умному и добросовестному умом – славянофилу (т.е. Кирееву. – С.С.) – очень трудно <…> всякий видит, что я жажду настоящего, культурного славяноособия<…>возражать-то (серьезному и искреннему человеку, признающему учение Хомякова и Данилевского) – возражать-то нечего…" (158). Самому же Кирееву он доказывает, что "разница между нами во второстепенных оттенках: мы оба желаем одного и того же – осуществления новой славяно-восточной культуры на православных основах" (159). Далее нам представляется необходимым проследить историю отношений Леонтьева со славянофильством в 60-80-е гг. Интересно, что она действительно укладывается в формулу: "я ему родня, но он не родня мне". Первое свидетельство интереса Леонтьева к "московским славянам" – письмо И.С. Аксакову от 7 марта 1862 г., где он предлагает себя издателю "Дня" в качестве "агента" или "корреспондента" "в славянских областях Австрии и Турции". В письме отсутствует декларация о родственности убеждений его автора и адресата, мотивы предполагаемой поездки иные – отвращение к "петербургской пошлости" и "горячее желание ехать туда, где есть жизнь и поэзия" (160). Любопытно сравнить это послание со сценой из раннего леонтьевского романа "В своем краю" (вышел в свет в 1864 г., писался – в 1857-1863 гг.). Один из его персонажей, предводитель уездного дворянства Лихачов советует своему другу Милькееву (во многом alter ego автора, эстету, ищущему "жизни и поэзии") ехать за острыми ощущениями не в Италию к Гарибальди, а в славянские земли: "Всякий дурак понимает Италию, Париж <…> Нет, ты пойми там, где чуть брезжится все: пойми там, где, как ты сам, Милькеев, раз сказал: краски пестры, да лаком сознания и свободы еще не покрыты!.. <…>Там всякому есть дело: учителю, попу-проповеднику, художнику, искателю приключений. Живописные места; Дунай; первобытные народы, которых даже западные путешественники ставят сердцем выше греков, а умом выше турок; монастыри в горах, где молятся за наше государство <…>; древние забавы, песни народные и эпическое время не прошло еще для них… Благодушны, гостеприимны, чисты нравами; за "честный крест", по их словам, каждый мужик готов кровь отдать без приказания. Если южная пылкость у них слабее, чем в Италии, зато мудрой стойкости больше…" (161) Не исключено, что Константин Николаевич сам в 1862 г. представлял себе славянский мир в таком живописном и привлекательном виде. В письме к Аксакову от 16 июля 1863 г. Леонтьев уже представляется как его (пусть и не вполне ортодоксальный) единомышленник: "<…> Я знаю, что люди с крайним направлением часто предпочитают самых безличных союзников, но как я уже говорил Вам, едва ли теперь время быть слишком исключительным и строгим. Остатку моему я найду место, и остаток этот состоит не в равнодушии к национальной религии или к народному быту (избави меня Бог!), а в большем, нежели у Вас, расположении к пышной стороне жизни <…> Неужели из-за этого Вы отвергнете искреннего друга Вашего направления?" (162) Судя по тому, что имя Леонтьева не появилось тогда в аксаковских изданиях, а сам он не отправился "агентом" Ивана Сергеевича в славянские земли, "искренний друг" славянофильства был все же последним "отвергнут". Однако нам важно зафиксировать, что в 1863 г. мыслитель испытывал несомненную симпатию к этому направлению общественной мысли и стремился к сотрудничеству с Аксаковым. Он видимо в то время разделял многие социальные идеи "славянофилов аксаковского стиля": желал демократизации внутренней жизни страны, сближения дворянства и народа, надеялся на общественную инициативу как на главный фактор самобытного развития России и т.д. Именно в этом роде рассуждает его Лихачов. "Чем менее будет у нас власти, – разъясняет он уездным дворянам, – тем больше будет влияния". Его лозунги: "Освобождение крестьян – каково бы оно ни было теперь! Широкие права! Образование переходных форм быта! (т.е. земств. – С.С.)". Однако характерно, что Лихачов хвалил демократию "только тогда, когда она – архив народной старины, и <…> говорил <…>, что демократия Соединенных Штатов "выеденного яйца не стоит" <…>". Он надеется на огромные силы, дремлющие в простом народе и требующие их выявления и оформления образованным слоем: "Не жду я ничего от общества, пока народ, верующий, грубый и самостоятельный не влияет на него <…> Все родное – спит; оно хранится у бедного народа, который тупо хранит, не развивая <…> Все эти народные искры надо раздуть, надо посеять пшеницу, которая тысячи лет спала в египетских гробах…" (163) О том, что автор был вполне солидарен со своим героем свидетельствуют его более поздние высказывания. В статье "Грамотность и народность" он выражает уверенность, что дворянство, "волей-неволей, встречаясь с крестьянами в [земских] собраниях, <…> должно стать более русским не только по государственному патриотизму <…>, но и вообще по духу и, Бог даст, по бытовым формам…" Даже новые либеральные суды одобряются Константином Николаевичем в конце 60-х гг., ибо "образованный класс наш в судах изучает быт и страсти нашего народа. Он и здесь учится более понимать родное, хотя бы и в грустных его проявлениях" (164). В конце 80-х гг. он так вспоминал время своей молодости: "В начале этих (1860-х. – С.С.) годов я был из числа тех немногих, которым уже не нравилось западное равенство и бездушное однообразие демократического идеала; но я, подобно людям славянофильского оттенка, воображал почему-то, что наша эмансипация совсем не то, что западная; я не мечтал, а непоколебимо почему-то верил, что она сделает нас сейчас или вскоре более национальными, гораздо более русскими, чем мы были при Николае Павловиче. Я думал, что мужики и мещане наши, теперь более свободные, научат нас жить хорошо по-русски, укажут нам, какими господами нам быть следует, – представляя нам живые образцы русских идей, русских вкусов, русских мод, даже русского хорошего хозяйства, наконец!" (165) Важно, однако, отметить, что уже в 60-е гг. Леонтьев не был вполне правоверным "славянофилом аксаковского стиля". Ему гораздо более импонировало почвенничество, наиболее последовательным выразителем которого являлся известный литературный критик А.А. Григорьев (166). В отличие от славянофилов почвенники не отрицали полностью "петербургский период" и видели свою задачу в синтезе европейской образованности и русских исторических начал. Первая концептуальная статья Леонтьева "Грамотность и народность" появилась в журнале "Заря", главным идеологом которого был непосредственный последователь Григорьева Н.Н. Страхов. Основной ее вывод звучал совершенно "по-почвеннически": "<…> в гармоническом сочетании наших сознательных начал с нашими стихийными простонародными началами лежит спасение нашего народного своеобразия. Принимая европейское, надо употреблять все усилия, чтобы перерабатывать его в себе так, как перерабатывает пчела сок цветков в несуществующий вне тела ее воск". Но мыслитель не проводил четкого разделения между славянофилами и почвенниками, по его мнению, славянофильство просто расширилось, стало существовать "в раздробленном виде" (167). В письме Страхову от 26 октября 1869 г. он так формулировал свое понимание данной проблемы: "По-моему, мы не должны даже стоять очень строго за оттенки; мы служим не какой-либо презренной практической партии <…>, мы Предтечи Великого Славянского Будущего; мы слуги учения столь широкого, что оно непременно должно распасться на ветви, но ветви этого учения должны обнять всю Россию и потом всех славян". Напомним, что как раз в "Заре" впервые увидела свет "Россия и Европа" Н.Я. Данилевского, которая сыграла большую роль в конкретизации понимания Леонтьевым славянофильства. "Главная заслуга Данилевского, – писал он Страхову 12 марта 1870 г., – <…> что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цель. Московские славянофилы все как-то не договаривались до этого <…> Раз поставив это учение на основании – "культура для культуры", славянофилы будут впредь тверже на ногах <…>" (168). Отныне Константин Николаевич выразителем подлинного, "культурного" славянофильства будет считать именно Данилевского. Правда, надо сказать, что и в "Заре" Леонтьева не воспринимали как вполне "своего". Судя по его письмам Страхову, "Грамотность и народность" проходила в печать без особого энтузиазма со стороны редакции, а воспоминания о Григорьеве она и вовсе забраковала (их публикация состоялась лишь в 1915 г.). Следующим этапом диалога мыслителя со славянофильством стала полемика вокруг так называемой "болгарской схизмы" (169) (когда Болгарская Церковь самовольно вышла из юрисдикции Константинопольского Патриархата). Леонтьев резко выступил на стороне греческого духовенства против болгар, а со временем перенес острие своей критики на политический панславизм вообще. Уже в 1873 г. в статье "Панславизм и греки" он доказывал, что "для России завоевание или вообще слишком тесное присоединение других славян было бы роковым часом ее разложения и государственной гибели" (170). Итогом размышлений на славянскую тему явился главный леонтьевский историософский трактат "Византизм и славянство" (написан в 1873-1874 гг., опубликован в 1875 г.), одним из важнейших тезисов которого было утверждение о культурной бессодержательности термина "славянство": "Славянство есть <…> славизма нет <…>" (171). Приехав в 1874 г. из Турции в Москву, Константин Николаевич тщетно пытался пристроить свое детище в печать. Ему отказали и Катков, и Аксаков. Но отказ последнего был воспринят им гораздо болезненней: "Я готов был <…> сжаться перед Катковым, ибо считал его всегда чужим, перед которым надо по необходимости обрезывать себя, чтобы провести хоть часть своих идей… А на славянофилов я надеялся как на своих, как на отцов, на старших и благородных родственников, долженствующих радоваться, что младшие развивают дальше их учение, хотя бы даже естественный ход развития и привел бы этих младших к вовсе неожиданным выводам <…>" (172). В статье 1880 г. "г. Катков и его враги на празднике Пушкина" Леонтьев внешне весьма деликатно, но достаточно резко выступает против аксаковской трактовки славянофильства, а в адрес самого Ивана Сергеевича бросает упрек в том, что "в прежнее (несколько либеральное все-таки) учение славянофильства он не позволил себе внести ни малейшей ереси. Он – даровитый, верный и непреклонный хранитель завещанного ему сокровища; но само сокровище это, но самый этот клад отыскан не им, и он пускает его в оборот почти без процентов". Аксакову недвусмысленно противопоставляется Данилевский как "настоящий истолкователь и независимый ученик Киреевского и Хомякова", показавшего, что "настоящее славянофильство есть не простой панславизм и ни какая попало любовь к славянам, а стремление к оригинальной культуре <…>" (173). В конце 80-х гг. спор Леонтьева с "аксаковцами" обостряется: кроме политического панславизма, его предметом становится также неприятие младославянофилами вроде Н.П. Аксакова сословных "контрреформ" Д.А. Толстого. Но опять-таки, дискуссия ведется мыслителем с позиции более верного (как ему кажется) понимания сути славянофильской доктрины. В одной из своих последних статей "Славянофильство теории и славянофильство жизни" он декларирует: "Не просто продолжать надо дело старых славянофилов; а надо развивать их учение, оставаясь верными главной мысли их – о том, что нам по мере возможности необходимо остерегаться сходства с Западом; надо видоизменять учение там, где оно было ни с чем не сообразно. Надо уметь жертвовать частностями этого учения – для достижения главных целей – умственной и бытовой самобытности и государственной крепости" (174). Любопытно, что тут же Леонтьев подкрепляет свою мысль цитатой из И.С. Аксакова, в которой говорится о том, что славянофильство будет развиваться в дальнейшем, возможно, в новых, неожиданных формах. Таким образом, мы видим, что идейно Константин Николаевич до конца жизни продолжал ощущать себя (с известными оговорками) внутри, а не вне славянофильского лагеря, принадлежность к которому (тоже с оговорками) признавали за ним и некоторые славянофилы. Так А.А. Киреев робко допускал, что Леонтьев "до некоторой степени, в известном смысле, был даже славянофилом (курсив наш. – С.С.), ибо стоял за обособление славян <…> "Истинное славянофильство, говорит Леонтьев, должно вести к славяноособию, к духовной, умственной и бытовой самобытности". Под таким определением и я готов подписаться; разница между Леонтьевым и мной в выборе средств для достижения этой цели <…>" (175). Не были полностью оборваны и личные связи автора "Византизма и славянства" с лидерами поздних славянофилов. В дружеских отношениях он, например, находился с влиятельной журналисткой О.А. Новиковой (родной сестрой А.А. Киреева), которой И.С. Аксаков выговаривал в одном из писем: "Вы уж – так мне кажется – слишком увлекаетесь Леонтьевым. Его <…> талант не искупает кривизны его мысли <…>" (176). Л.А. Тихомиров передавал Леонтьеву такое мнение о нем Новиковой: ""Правду сказать, он <…>дальше всех нас смотрит", заметила она в разговоре о Вас, славянофилах и Каткове" (177). Приятельские отношения связывали мыслителя с С.Ф. Шараповым, о котором в его письмах – сплошь положительные отзывы: "Я <…> очень им доволен" (178); Шарапов "ко мне благоволит"; "вспоминаю <…> добродушного, но умного пустозвона нашего Шарапова"; хочется назвать "скотами" и предателями" всех редакторов традиционалистских изданий, "кроме бедного (видимо в связи с запретом "Русского дела". – С.С.) С.Ф. Шарапова" (179) и т.д. "Русскому делу" Леонтьев, по его словам, "как изданию весьма живому, во многом сочувствовал" и жалел, "что оно прекратилось" (180). В другом месте он хвалит "уровень охранительных газет", называя как "Гражданин" и "Московские ведомости" так и "Русское дело": "<…> со стороны умственной, государственной, литературной все они ведутся не только недурно, но ив некоторых отношениях даже очень хорошо, дельно" (181). (А ранее Леонтьев ставил в один ряд с "Московскими ведомостями" и аксаковскую "Русь" как благонадежное монархическое издание (182)). С другой стороны и Шарапов в своих изданиях публиковал не только антилеонтьевские памфлеты, но и вполне объективные статьи вроде большой (в трех номерах газеты!) работы П. Волженского, подробно рассказывающей о мировоззрении автора "Византизма и славянства" (183). Утверждая, что "Леонтьев не наш", Сергей Федорович тут же оговаривался: "Основы его покоятся в славянофильстве <…>" (184). В "Русском деле" доброжелательно пересказывались основные положения трактата Леонтьева "Владимир Соловьев против Данилевского" (185). В 1897 г. в новой шараповской газете "Русский труд" было напечатано письмо к издателю некоего Ка-ева, в котором, в частности, говорилось: "<…> напрасно относитесь Вы с пренебрежением к нам, последователям К.Н.Леонтьева. Придерживаясь учения этого величайшего мыслителя XIX века, мы стоим с Вами под одним стягом, на котором начертаны слова "православие, самодержавие, народность", и расходимся только несколько в понимании их относительного значения. Мы защищаем вместе с Вами славяно-византийские принципы, независимой от европейского Запада, русской культуры, причем Вы придаете более значению славянскому, а мы византийскому элементу. Наконец, и Вы, и мы охранители, но, конечно, не охранители Пробирной Палатки или современного устройства Губернских Правлений, а охранители тех великих начал, которыми жива русская Земля". Комментируя это письмо, Шарапов, признав в Леонтьеве "великого мыслителя" и упомянув о том, что он "был нашим личным другом", упрекнул его, однако, в отсутствии "положительной программы": "г. Леонтьев осмеял и разрушил гениальными ударами "европейскую культуру", но византийскую на ее место в нашем сознании не поставил" (186). Неоднократно поднималось леонтьевская тема и в журнале "Благовест", где печатались некоторые молодые друзья Константина Николаевича, поощрявшего их в этом сотрудничестве. Александрову он, скажем, писал: "Получаете ли Вы либерал-панславистический "Вой" под именем "Благовеста"?И сами приглашены ли в нем участвовать? Не брезгуйте, но и не уступайте. Фудель уже печатает там, и сразу сказал им, что настоящие продолжатели славянофильства – Вл. Соловьев и я" (187). Фудель действительно опубликовал в "Благовесте" статью "Преемство от "отцов"", где недвусмысленно заявил: "Беда наша <…>, что мы не замечаем или не хотим замечать того, что внесено в славянофильство в качестве существенных поправок". Именно такие плодотворные "поправки", по мнению автора, внесли в славянофильство Леонтьев и Владимир Соловьев, чьи идеи останутся "навсегда незыблемой частью русского народного направления мысли". ("Кормчий" журнала А.В. Васильев, правда, весьма скептически прокомментировал эти "еретические" суждения Фуделя) (188). Как видим, для Леонтьева диалог со славянофильством (даже и с "либерально-панславистическим") продолжал оставаться крайне важным. Мыслитель, по точному замечанию С.Г. Бочарова, "всю жизнь не переставал выяснять идейные отношения" с ним. Примечания | |
|
| |
| Просмотров: 1021 | |