Колоски и лагерь

У смертного одра этой старухи я встретил одного из ее сыновей: он недавно возвратился из «исправительно-трудового лагеря». Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы кол­хозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле...

Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек...

Я осведомился у этик пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.

— Вестимо, знали, — ответил колхозник.— Нам все уши прожуж­жали об этом законе, о «священной и неприкосновенной социалисти­ческой собственности»...

— Да, ведь, когда дети от голода плачут, — на все пойдешь, —

добавила баба. — Голод — не тетка... Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?!

— Колоски!... Боже мой!... — воскликнул сосед умирающей ста­рухи. — Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджарен­ными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зерна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя {221} по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски — в Сибирь!... За колоски — в лагерь!.. За колоски — на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голод­ного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало... Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких по­рядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди... Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!...

Колхозный обед

Я многократно видел колхозников за обедом. Обычно ели кар­тофельный суп или свекольно-капустный борщ, ничем не заправлен­ные — ни маслом, ни салом.

Хлеба нет. Вместо хлеба «прикусывали» очищенную картошку.

Когда было молоко, на второе подавали нарубленный картофель с молоком.

Когда же молока не было, обед состоял только из одного блюда. Молока же нет в каждом втором колхозном дворе: в каждом третьем дворе нет коровы; во многих дворах коровы от истощения яловые.

— Никакой в них сытости нету, в наших харчах, — жаловались колхозники. — Живот наполнил, а сам голоден. Вылезешь из-за стола, а есть хочется...

— И силы этот харч не дает для работы, — добавляли другие. — Придешь на работу, а силы нет. Работаешь из последних паров, вялый, бессильный. Не ты с напором работаешь, как прежде бывало, а работа тебя одолевает... Работать с таких харчей трудно. Хочется лечь и спать...

«Царский борщ»...

Однажды, когда только что подали на стол такой обычный кол­хозный обед в хате, приехал знакомый, городской гость, который был тут же приглашен к обеду.

Гость достал дорожную колбасу из своего чемоданчика и разделил ее на две части. Одну половину подал больной хозяйке дома которая {222} лежала в постели, а другую положил на стол, для остальных членов семьи.

Семья была большая, кусок колбасы невелик. Члены семьи по­советовались, как целесообразнее использовать колбасу.

Решили: на­резать ее мельчайшими кусочками и положить в борщ, чтобы «под­красить» его.

Приступили к еде. «Подкрашенный» борщ все ели жадно, с боль­шим аппетитом и удовольствием. Глаза блестели. Все улыбались, ра­достные, возбужденные, и хвалили «чудесный борщ».

Особенно страстно его расхваливал глава семьи, бывший раскула­ченный.

— Как повстали колхозы, с тех пор мясной крошки во рту не было, — говорил он. — С той поры не видали мы ни мясца, ни сальца, не едали уж мясного борщеца! .. А теперь вот, Бог послал, даже кол­баски покушать привелось. На век запомним... Вот так борщ! Распречудесный борщ! ..

Он запнулся, придумывая сравнение, и закончил восторженно:

— Одним словом, настоящий царский борщ! ..

На постели сидела больная колхозница, хозяйка дома, и ела кол­басу с картошкой. Ожившая и повеселевшая, она жевала колбасу и вслух сама с собой разговаривала:

— Вот Бог послал нечаянную радость! Нет, теперь я не умру... Я оживу... Поживу еще... Я еще поживу!..

Надежда женщины оправдалась. Подкрепившись в течение недели хорошими продуктами, которые привез в подарок гость, больная кол­хозница, собиравшаяся уже помирать, встала с постели — выздоро­вела...

Харчи мужицкие

Прежде, в дореволюционном орловском селе, пища крестьян была самая простая, неприхотливая. Но люди имели ее достаточно и были сыты. Никто в селе не голодал.

Мясо крестьяне ели только по праздникам да в страдную рабочую пору. Рыбы, фруктов, сахару могли покупать недостаточно: это было для них дорого. {223} Но хлеб сельские жители ели вдоволь, безо всякой нормировки и ограничении. Во время завтрака и обеда на столе была положена це­лая гора нарезанного крупными кусками хлеба. Коврига хлеба лежала всегда на столе. Каждый член семьи или батрак мог в любое время, когда ему захочется, отрезать себе краюху хлеба, или, как шутили в деревне, «кусочек с коровий носочек». Ребятишки особенно охотно пользовались этим правом. Часто их можно было видеть на улице с куском круто посоленного хлеба в руках.

Об измерении хлеба граммами в прежней деревне и не слыхали. Рожь измеряли пудами, (Пуд = 16,38 килограмма ) а печеный хлеб — не граммами и фунтами, а ковригами.

— Теперь осталось у нас две ковриги, — говорила крестьянка. - Надо печь новые хлебы.

И хозяйка приготовляла огромную «дежу» (бочку) с тестом, а завт­ра пекла свежий хлеб. Вытаскивала из печи несколько огромных ков­риг— на неделю.

Никакой «хлебной нужды» в единоличной деревне не было. Не­даром же русскую деревню поэты называли «ржаной деревней», а мужицкое отечество— «ржаной Русью».

За завтраком к картофелю добавляли сушеные грибы или соленые огурцы.

К обеду подавали щи или суп, хорошо заправленные салом. На второе — картофель с яйцами или конопляным маслом. На третье — гречневая или пшенная каша с молоком.

Все эти продукты крестьяне ели вдоволь, досыта, или, как говори­ли в деревне, «от брюха».                      .

А теперь, вспоминая об этих «харчах», колхозники глотали голод­ные слюнки, вздыхали и мечтательно говорили:

— Вот было блаженство! ..

Они не имеют теперь ни хлеба, ни каши, ни сала, ни масла, ни яичек. Люди вынуждены теперь ограничивайся пустыми щами и немасленной картошкой, да и то не всегда вдоволь...

Так питаются хлеборобы в бывшей «житнице Европы». «Ржаная Русь» превратилась в некрасовскую деревню Нееловку, стала Ком­мунистической Подтянутой Империей...

{224}

Начальники пируют

Но не все колхозники живут плохо. Колхозная верхушка роскош­ничает.

Мне принялось наблюдать семью одной колхозной буфетчицы. За столом всегда было мясо, водка.

О колхозном кладовщике его соседи говорили:

— Яйца в его доме в корзинах, как картошки насыпаны!.. На столе каждый день мясо. Какое душе угодно: жареное, вареное, ветчина, студень. Огурцов, моркови, помидоров — вдосталь, с колхозного ого­рода.

Кухарка колхозного председателя рассказывала:

— Прежде я в кухарках у попа и лавочника служила. Хорошо кушали мои господа! Очень хорошо! Ну, а теперешний мой барин из босяков вышел. Но что касаемо поесть, то в этом деле он им не усту­пит!..

 Утром, как только встанет, отомкнет свой чуланчик, принесет оттуда помидоров, огурцов, пяток яиц, большой кусок ветчины или сала. И велит: яичницу-глазунью ему поджарить. Пол-литра водки единым духом вылакает. Яичницу всю до крошечки с большой сковороды под­берет и ухмыльнется: «Ну, кажись, я готов!..» И, посвистывая, за­шагает к колхозной канцелярии. А к вечеру заказывает: курицу или поросенка ему поджарить... К обеду редко приходит: днем больше в буфете закусывает.

Колхозный буфет

В колхозах были организованы буфеты. Заглядывал я в них. Там продается водка, колбаса, мясо всех видов, хлеб, и белый и черный.

Хотя буфет этот «колхозным» называется, но создан он не для колхозников. Нищий крепостной не в состоянии купить ни мяса, ни колбасы, ни водки: эта роскошь ему не по карману. Ему хотелось бы купить дешевой рыбы: селедочки, тарани. Но в буфете это не про­дается. Колхозник хотел бы купить черного хлеба по государствен­ной цене. Но хлеб в буфете продается только тем посетителям, кото­рые покупают выпивку и закуску.

Колхозник забредет иной раз в буфет, постоит сиротливо около двери, облизнется, проглотит набегающие слюнки... Потом почешет {225} затылок. И, не солоно хлебавши, уходит обратно, вспоминая бабуш­кины присказки: «Дедушка видал, как барин виноград едал»; или: «По усам вино текло, а в рот не попало»...

Колхозники говорят, что эти буфеты созданы, главным образом, для угощения начальства. Без буфета раньше было неудобство. По­надобилось колхознику с какой-нибудь просьбой к местному началь­ству обратиться, — предварительно нужно было сходить в город, что­бы купить водки и колбасы для угощения. А теперь дело это очень облегчено и упрощено. Заходит колхозник в канцелярию, просит на­чальника «на минутку в буфет». И там, за бутылочкой, дело устраи­вается удобно и быстро...

«Трудящийся да не ест!»

Колхозники работой задушены, а едят впроголодь.

Болтуны же, деревенские начальники, за счет этих голодных тру­жеников роскошничают и бражничают. У колхозных начальников пир на весь мир. Они пируют и дома и в буфете.

В первые годы после революции советская власть провозгласила в качестве одной из важнейших основ своей политики принцип перво­начального христианства: «Нетрудящийся да не ест!» Даже в Консти­туцию его записала.

Давно уже в советском государстве этот принцип на практике от­менен и совершенно забыт.

Теперь в колхозной жизни он заменен новыми, совершенно проти­воположными ему, принципами паразитарой идеологии и безудержно — эксплуататорской политики:

— Трудящийся да не ест! ..

— Бездельник пусть ест и пьянствует!...

Вымирающее село

— Сколько стариков в вашем селе? — поинтересовался я. — Что-то их теперь не видно?

— А как же их можно увидеть, если их нет?! — ответил знакомый колхозник. {226} Он начал считать стариков, старше 60 лет. Дело это оказалось не­сложным. По этому подсчету, в 1941 году, весною, их оставалось в живых только десять... На 600 жителей села.

А прежде, в дореволюционном селе, старые люди от 60 до 100 лет, старик, старуха или оба вместе, встречались почти в каждом дворе.

По оценке старожилов до революции в 130 дворах Болотного про­живало около сотни стариков. А теперь их осталось десять...

— Не нравятся что-то нашим дедам колхозы, — горько пошутил один мужик: как появились колхозы — пропали старики...

Колхозная жизнь, при голоде, холоде, изнуряющем труде, настоль­ко тяжела и разрушительна для организма, что колхозники не могут дожить до старости. Едва-едва они дотягивают до 40, редко — до 50 лет.

Поэтому колхозное село «омолодилось»: старики стали в нем му­зейной редкостью.

Но, если по возрасту колхозное село «омоложено», то по своему физическому состоянию и внешнему облику население состарилось. Молодые девушки, истощенные голодом, чрезмерным трудом и завяд­шие в одиночестве, выглядывают пожилыми женщинами. Люди сред­них лет имеют совершенно стариковский вид.

Стариков в колхозе нет. Но нет и молодежи. Колхозная нищета выморила стариков, загубила юность и превратила молодежь в по­жилых людей...

***

Из колхозов много мужской молодежи уходит на работу в города И оседает там. Из-за этого многие колхозные девушки не могут выйти замуж. Поэтому число браков в колхозном селе резко сократилось. А из-за этого рождаемость детей значительно снизилась.

***

О количественных изменениях населения в селе Болотное за по­следние годы старожилы сообщили приблизительные сведения:

До Октябрьской революции в селе было около 130 дворов. В нем жило тогда около 900 душ населения. {227}

За годы революции и гражданской войны в 1917-20 годах населе­ние уменьшилось приблизительно на сотню человек.

Но в годы нэпа, когда жизнь улучшилась, население опять стало увеличиваться. К 1929 году был восстановлен прежний, дореволю-ционный, уровень числа населения: около 900 душ.

А весной 1941 года, до войны, в селе Болотное, вместе с поселками, числилось около 600 душ населения. Значит, с 1929 до 1941 года, за десятилетие колхозной жизни, население уменьшилось на 300 душ, или на одну треть.

Из них только полусотне жителей удалось вырваться в города на постоянное жительство или переселиться в колхозы других областей. Эта полсотня переменила место жительства: переселилась из деревни в город или в другие деревни.

Остальные 250 человек вымерли: одни в лагерях, другие в самом колхозе. Вымерли от голода, холода, истощения... Каждый третий, четвертый житель колхоза умер от преждевременной смерти...

И этот процесс вымирания колхозного села продолжался с 1930-го и вплоть до 1941 года. За десятилетие колхозной жизни не было ни одного года, когда число родившихся было бы больше, чем число смертей.

В колхозом селе людей умирает больше, чем рождается. Для всех жителей и наблюдателей села этот факт очевиден. Ясны и причины этого явления. От нищеты и рабства люди вымирают. Продолжитель­ность жизни сокращается. Число браков уменьшилось, и рождаемость снизилась.

Начиная с периода коллективизациии, колхозное село вымирает... Процесс этот идет неумолимо и безостановочно.

Рождение новых пословиц

— Ну, как живется? — спрашиваю при встрече знакомых колхозников с соседнего поселка.

— Жизнь наша известная — колхозная, — уныло отвечают они...  .

— Какое там «живем»?! . Не живем, дорогой, а мучимся, — по­правляет меня другой. {228} — Да, ведь, вы когда-то, помнится, ваш поселок «райским уголком» называли? — спрашиваю.

— То было при нэпе. А теперь совсем другое дело. Теперь в кол­хозах везде «рай»: ложись и помирай...

Был наш поселок «райский уголок», а теперь — это «адский уголек»...

— Ну, заплакали, заныли, запричитали, как бабы над мертвым! -— вмешался в разговор бойкий молодой колхозник. — Совсем забыли, что «жить стало лучше, жить стало веселей»... Недаром же наш избач-комсомолец написал аршинными буквами плакат в избе-читальне: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Ну, а мы, меж собой, этот привет вверх тормашками пере­кувыркиваем: «Спасибо счастливому товарищу Сталину за нашу до­рогую жизнь!...» Так-то правильней будет...

***

Новое время — новое горе — и новые пословицы... После этой встречи с колхозниками думалось: что это за умница — русский мужик!.. Какая неуемная сила творчества! Нужда, как спрут, душит его, а он все философствует, этот лапотный мудрец. Он создал богатейшую в мире сокровищницу народной мудрости, огромный океан пословиц. Когда господа называли его презрительно «серым мужиком», «серою скотинкою», то он отвечал на это своею пословицей: «Мужик сер, да ум у него волк не съел»...

Ум русского крестьянина пока не сгорел даже в колхозном аду. Мужик продолжает философствовать и творить пословицы. Теперь в жизни колхозника так много горечи, житейских парадоксов и не­примиримых противоречий между высокими словами и низкими де­лами его теперешних господ, — что современные пословицы приобрели по преимуществу иронически-саркастический характер. Они «облиты горечью и злостью».

Вымирают в колхозе люди. Но нарождаются новые пословицы:

злые, насмешливые. Это критика режима смерти со стороны тех, кто, удушаемый, не желает умирать, жаждет жизни и сопротивляется. Это протест мучеников против своих мучителей...

{229}

Нужда — спрут

Колхозники метко определили свою жизнь: «Не жизнь, а мука»;

«не живем, а мучимся»... Всю жизнь они бьются, как рыба об лед, в безысходной нужде.

Во время коллективизации большевистские «Соловьи-Разбойники» ограбили крестьян: отобрали землю, скот, инвентарь.

А потом их принуждают работать на колхозной барщине: от темна до темна, без выходных дней, почти бесплатно.

За мизерный усадебный участок и корову власть облагает колхоз­ника невыносимым оброком, натуральным и денежным.

И уйти от этой колхозной каторги земледелец не может. Он госу­дарственный крепостной, которого рабовладельческая власть прико­вала кандалами к своему имению для пожизненного отбывания при­нудительных работ...

Но жизнь колхозника — это не только каторга. Одновременно эта каторга является и сумасшедшим домом. Колхозники живут среди та­ких жутких и нелепых парадоксов жизни, которые могут быть только в сумасшедшем доме...

Колхозники-хлеборобы... живут без хлеба... Работая на огром­ных государственных полях, в бывшей «житнице Европы», хлеборобы и скотоводы... вымирают от голода...

В стране, которая прежде была завалена пенькой и холстом, ко­жами и овчинами, теперь люди ходят... «разутые и раздетые»... В отрепьях ходят люди, которые... выращивают на колхозных полях коноплю, лен, хлопок, а на колхозных фермах — скот, т.е. шерсть, овчины, кожи, или производят одежду и обувь...

Живя по соседству с непроходимыми лесными дебрями, колхоз­ники... мерзнут в хижинах-завалюшках, болеют и гибнут от хо­лода!...

Где, кроме дома для сумасшедших, могут встретиться такие не­лепости?!. Да и то лишь в том случае, если власть в этом доме была бы захвачена отделением буйно помешанных...

Трагедия колхозной обыденщины заключается прежде всего в ни­щете и голоде, в неизбывной нужде колхозника. В это непролазное болото нужды загнала колхозника большевистская бесчеловечная власть, ограбившая мужика до-гола и эксплуатирующая его неотступ­но и беспощадно.

{230} После коллективизации нужда, как спрут, присосалась к ограблен­ному колхознику и жадно высасывает из него всю кровь, убивает все жизненные силы, физические и душевные...

Нищета-спрут терзает колхозника всю жизнь, повседневно и еже­часно, превращая его в вечного мученика.

Спрут нужды сковал земледельца своими мощными, безжалост­ными, отвратительными щупальцами. Это чудовище неотступно душит его мертвой хваткой. Душит неумолимо до тех пор, пока на половине жизненного пути, в сорок лет, измученный, истощенный и обессилен­ный, колхозник не падает бездыханным...

Спрут-нужда это символ колхозной Голгофы...

Но одновременно спрут является также и символом самого боль­шевистского рабовладельческого государства. Вселенских масштабов спрут, страшилище-душитель, чудовище-кровосос, — это и есть сим­волическое олицетворение коммунистического государства...

Это страшная личина бесчеловечной власти, с ее девизом джунглей:

«Кто кого может, тот того и гложет!.. »