| Революция и Гражданская война [64] |
| Красный террор [136] |
| Террор против крестьян, Голод [169] |
| Новый Геноцид [52] |
| Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
| Чечня [69] |
| Правление Путина [482] |
| Разное [57] |
| Террор против Церкви [153] |
| Культурный геноцид [34] |
| ГУЛАГ [164] |
| Русская Защита [93] |
 nikitaphoto 25 октября, 3:50 В те годы Айна не ощущала так тяжело свою болезнь. Мама обычно не давала ей никаких поблажек, говорила запросто: " Айночка, сбегай, верни коров!". И она "бежала" медленными шажками, и успевала-таки отогнать коров от колхозного поля. Все годы учебы в Овсянке она пела в школьном хоре, играла в спектаклях.  Первый год учебы в педагогическом институте ушел на знакомство с однокурсниками и Благовещенском. А вот на втором курсе, когда все поголовно повлюблялись и вечерами убегали на танцы, свидания, Айна оставалась в общежитии совсем одна. Вот тогда остро почувствовала, что она не такая, как все. Инвалид…калека! Боже, как она горько плакала! Помню, однажды уже ночью я бросилась к хирургу с просьбой, сделать моей сестре операцию. Ответили обтекаемыми фразами, невозможно, мол, ничем помочь.  После окончания института мы уговорили зейского врача Смирнова прооперировать Айну. Борис Евгеньевич сделал всё, что было в его силах. Айна пошла работать в школу, несколько лет учила детей родной литературе, потом устроилась корректором в местную газету. Конечно, появлялись порой и черные мысли. Ведь была же молодая, лицом красивая. Хотелось просто побегать, потанцевать от души. Но измученное болезнью тело не слушалось. А мама успокаивала: " Ты, Аечка, радуйся: на своих ножках ходишь, нив чьей помощи не нуждаешься. А сколько людей на земле, которые вовсе двигаться не могут".  Была наша Ая всю жизнь маминой подружкой, её правой рукой. При малейшей возможности стремилась быть рядышком с своей "мабулечкой". Даже если для этого надо было пройти пешком несколько десятков километров до Амуро-Балтийска. И характер материнский унаследовала. Любила дарить всем подарки, но часто на них не хватало крошечной зарплаты. Но Айна ухитрялась тайком сдать кровь и на полученные деньги купить нам желанные подарки.  Я узнала об этом от чужих людей случайно, сестра никогда не раскрывала своих маленьких тайн самопожертвования. Сколько горького и трудного было в её судьбе, можно было озлобиться, возненавидеть белый свет, проклясть всё и всех! А она молчала, терпела и старалась из всех своих слабеньких силёнок делать добро. Последние тридцать лет – без отпусков и выходных (разве только редкие два-три часа в году, когда мы ездили к маме на могилку), ни одной минуты без напряжения. Лечь отдохнуть днём? Этого не позволяла себе, даже когда была уже тяжело больна.  Лишь присядет, как в детстве, за печкой на табуреточке, помолчит и снова примется за бесконечные домашние дела. Огород - в порядке, обед- во время, посуда - помыта. Каких ей это стоило трудов! До последнего дня своего Аечка не обращалась ни к чьей помощи. Зато скольким сама помогла, скольких поддержала.  Угасла её жизнь, как свечечка на ветру. "Вот и всё…"- сказала она мне, умирая. На поминках друзья признались:" Это был такой человек, который не только не сказал за всю жизнь ни о ком дурного слова, но и ни разу не подумал ни о ком плохо".  Место рождения последыша Петеньки – Амуро-Балтийск, Покшановский хутор на берегу озера. В июле тридцать восьмого года случилось большое наводнение, потому уехать маме в овсянковскую больницу не было никакой возможности. Да и мама вряд ли оставила бы нас четверых да двух коров-кормилиц без присмотра на целую неделю. Повивальной бабкой была Анна Цируль. На другой день после родов мама уже была на ногах. Только вот молоко пропало, первые дни вместо грудного кормления давали мальчику завязанную в марлечку тёртую свёклу.  Судьба или какая-то высшая сила отводила от маленького Петра Петровича беду. Когда я бегала за повитухой, на обратном пути сорвала несколько первых ягодок земляники и Пете, только что родившемуся, еще не обмытому, сунула в ротик эти ягоды, да еще и пальцем придавила. Ведь мог задохнуться младенец, и никто не узнал бы причину. Потом как-то к осени (было ему месяца три) дала братику по доброте душевной пососать кусочек сахара. Рафинад тогда был крепкий, долго не таял, грани острые. Попал мой сахар братику в дыхательное горлышко. Бегаю я по берегу покшановского озера, трясу младенца на руках, он задыхается, а из горлышка течет кровь. Отвело оба раза беду страшную. Не пал грех на душу мою.  Петей брата назвала я, сама ходила в деревню регистрировать его рождение. Не знаю, может, мама дала бы сыну другое имя, но я заартачилась, заявила, что если это будет не Петя, то я его и нянчить не буду. Мама в ответ промолчала. Называя сына Петей, она, вспоминала другого Петра, пропавшего где-то в тюремных застенках отца. Рос наш Петенька
прехорошеньким, любимцем всей деревни. Потому и капризуля был
порядочный. Рассердится – хлоп на пол и ревет белугой, никто не
успокоит. Однажды, когда он выкинул очередной такой финт, мы с мамой не
стали обращать на него никакого внимания.  Он поднял голову, посмотрел на нас – ноль внимания. Хотел еще раз заплакать, ног без зрителей, вроде, это ни к чему. Замолчал, поднялся сам с пола и стал спокойно играть. Больше ни разу на пол не падал. Но капризничать не перестал. Ае было лет шесть, брату – года два-три. Ночью у Пети очередной "бзик":"Хочу гороха! Хо-чу го-ро-ха! Пусть Айна принесёт!" Темнота кромешная. На улице ливень. Дали Ае какие-то бывшие в доме стручки. Взял, вроде успокоился, а потом потрогал платье сестры захныкал :"Почему платье сухое-е-е?!".  Одно время в раннем детстве (около годика) любимым занятием Петра младшего было бросание тарелок. Мама уходила на работу, мы усаживали братишку на стол, подвигали тарелку, а он ловко смахивал её на пол. Тарелка – вдребезги, нам всем смешно до колик в животах. Закончились эти "игры", когда была разбита последняя в доме тарелка. И ведь мама ни слова тогда нам не сказала. Игрушек у нас не было никаких. Палочки, щепочки, травинки, и, как великое сокровище, осколок цветного бутылочного стекла. В доме на Ледзеркстовском хуторе было очень холодно. Спали в постели все вместе, согревая друг дружку. Зато во дворе стояла русская печь, где Дед Мороз обычно прятал свои подарки.  Бани в деревне не было. Купали детей раза два в месяц. Ванну с водой ставили на табуретку рядом с чугунной печкой. Однажды, когда Петю вынимали из ванны, он, голенький, выскользнул из рук и упал затылочком на печь. Кожа мигом приварилась к раскаленному металлу. С тех пор и остался у него шрам на голове.  Пете четыре года. Увидел впервые, как цветут тополя, что росли за нашим хутором в яме. До этого брат часто слышал от колхозников непонятное слово "херовина". И, видно, теперь сообразил детским умишком, что, наконец-то, он это самое и увидел. Запыхавшись, прибежал домой и объявил:"Мама! Там в яме такие черные херозины болтаются!". Так он, дитя природы, учился русскому мату.  Как-то метали мы с Петей стог на Линдемановском хуторе. Я подавала- Петя вершил. Только закончили, обрадовались, стог наш упал. Немудрено, "метателю" нашему всего семь лет, вес, как у пушинки, да и опыта никакого. Обидно было до слёз! Домой возвращались поздним вечером. Работничек мой засыпал на ходу, беспрестанно спотыкался о малейшую неровность на дороге. У озера ударился крепко левой ногой о камень. Кровь ручьем, а он прыгает на одной ноге и кричит:"Слава Богу, на счастливой ноге!" (Считалось, что споткнуться на левую ногу к счастью). Хватало же как-то сил жить и не унывать.  Следуя отцовским традициям, непременно участвовал во всех школьных концертах. А когда мы выезжали в Овсянку, Петя сольно исполнял латышскую песню о сиротах. Зрители без конца просили его повторить. И он пел снова и снова. Не знаю, как там мастерство исполнения, но имидж… соответствовал.  Когда Петя пришёл в 5 класс Овсянковской школы, учительница Нина Александровна начала урок:" Встаньте, дети, у кого погибли отцы!". Она, конечно, имела в виду на войне. Петя встал первым. Ничего не сказала Нина Александровна, только посмотрела печально. Осталось сказать, что теперь наш младший Петр Петрович очень похож на папу во всём. Отец оживает в его движениях, жестах, в лице, голосе, облике, даже симпатиях и антипатиях. Педагог Петр Лакстигал сын учителя Петра Петровича продолжает отцовское дело в новом столетии.  Из всей семьи я единственная появилась на свет в родильном доме города Благовещенска. Роды у мамы были трудные. А вечером папа как-то сумел пробраться в больничную палату. Подошёл в халате, белой шапочке к её изголовью. Медсестра, улыбаясь, сказала:" К вам профессор пришёл". У мамы мелькнула мысль, если вызван профессор – значит, положение очень плохое, и она потеряла сознание. Теперь пришло время пугаться находчивому "профессору" и сестре. Мама рассказывала, что родилась я страшно некрасивая: желтая с длиннющей шеей. Этого, конечно, я сама не могла помнить. Попытаюсь распутать узелочки моей памяти. Из детства помню, как папа давал одну конфету и говорил: " Угости маму, папу, братика, сестричек". И я добросовестно крошила эту конфету, чтобы хватило на всех. Мама сердилась, а папа обычно отвечал:" Пусть теперь привыкает кормить мать-отца. Позже не научишь".  Помню раскулачивание в тридцатые годы. "Кулакам" было велено собраться за 24 часа, а ведь каждая семья держала скотину, и хлеб пекли женщины сами. Мимо школы ехали подводы. С плачем и криками покидали люди насиженные места. А следом бежали "бедняки", бесстыдно выхватывая с телег испеченный в дорогу хлеб. Здешних "кулаков" ссылали подальше, а к нам везли несчастных из Приморья. Добрые хозяева, уважаемые люди в одночасье стали изгоями. А "бедняки", бездельники, которые не только для людей, даже для себя палец о палец ударить не хотели, становились хозяевами жизни, учили хозяйствовать и мыслить по их указке.  Помню, как мы замазывали чернилами в учебниках всё новые и новые портреты "врагов народа". На обложках тетрадей был нарисован вещий Олег, на ножнах и щите видны разные черточки. Если очень внимательно искать, в разных сочетаниях можно разглядеть буквы, из которых, при очень долгой комбинации, оказывается, можно составить фразу:"Долой, ВКП(б)". Значит, разъясняли нам специальные товарищи, в типографию затесался враг. Помню,
как провели радио, как каждый день все слушали процессы над очередной
партией "врагов народа". Один из них вёл себя гордо, отказался от
последнего слова и о помиловании не просил, а папа восхищался им.  В тридцатые годы стало модным отрекаться от родителей. Как сейчас в газетах печатают поздравления близким, так тогда писали:" Я, такая-то, по политическим мотивам отрекаюсь от своих родителей, обязуюсь не писать им и не встречаться с ними". Некоторые родители, особенно "стовёрстники", оберегая своих детей, сами советовали им отречься от них. После ареста папы мне тоже предложили отречься от него. Я отказалась. Поэтому меня в комсомол не приняли, хотя в отчётах райкома комсомола, где перечислялись проводимые мероприятия, я проходила, как учительница-комсомолка. Еще в школе училась, была под надзором. Все письма проверялись.  Один раз лопнула у меня верёвочка, которой был подвязан чулок (резинок-то не было). Во избежании конфуза, пришлось снять пионерский галстук и им наскоро подвязать чулок. Кто-то видел, донёс, приписали "враждебные действия по дискредитации пионерской организации". Нина Александровна Фёдорова оставляла меня в классе и учила: "Знай, что в каждом коллективе есть несколько стукачей. Бойся откровенно говорить с людьми. Смотри, если вы только вдвоем и с глазу на глаз можешь говорить. Но, в случае чего, отпирайся от всех своих слов. Если хотя бы невдалеке третий человек – молчи!" Так в страхе и жили. До сих пор он не выветрился.  Летом я пасла своих коров и читала вслух: "А вы, надменные потомки…" Думала о папе и плакала навзрыд. После
беды от нас не отвернулись, многие относились по-доброму. Деулины и
Кондрашовы делились хлебом и одеждой. Дед Ищенко ночью привозил дрова,
кто-то оставлял буханочку хлеба в платочке на углу избы. Меднис двадцать
лет вёл наших пчел. Пётр Лизандер пешком (а у него была больная нога)
приходил из Овсянки, чтобы помочь нам выкопать картошку. Муж Надежды
Александровны устроил меня работать в ликбез школу.  Пётр Павлович Поляков, суровый и строгий учитель, которого я очень боялась, оказывается, покупал мне ткань на платье, а потом директор в конце каждой четверти выдавал мне эти отрезы "премией" за отличную учёбу. Я даже не подозревала об этом. Конечно, подарки из жалости я бы ни за что не взяла. Лишь после смерти Петра Павловича узнала об этом. Был какой-то кодекс чести, благородства у старых интеллигентов. У молодых – не было. И всё за так, бескорыстно.  Помню, как перед войной черви осадили наш дом. Чёрные, лохматые в великом множестве покрыли всё живым шевелящимся одеялом (сколько вокруг видел глаз). Где они проходили, не оставалось ни травинки, ни листочка. Мы их кололи деревянными пиками. Старые люди говорили, что это предвестье страшной беды. Тогдашний колхозный строй – всё равно, что
крепостное право: уйти из колхоза нельзя (лишат земли, скота, дров), из
деревни уехать – тоже. Никаких удостоверений личности, паспортов
колхозникам не выдавали.  Мало того, что отрабатывали барщину: работали за "палочку", то есть проработанный день отмечали палочкой и ни копейки за него не платили. Так надо было еще сдавать оброк, контрактацию по-новому: масло топлёное (себе оставляли лишь пахту), шкуру, мясо, яички, шерсть… А еще налоги, займы, страховка. Хорошее зерно – в заготконтору, отходы – колхозникам. И всё платили из последних сил, никто не роптал, так были придавлены.  Я уже училась в восьмом классе – носила папины валенки и пальто, что дала поносить тётя Ева Рагозина (оно могло вместить в себя трех мне подобных). В деревне своей учительствовала с пятнадцати лет, некому было. Еще и выработку минимума трудодней требовали. Одна косила сено и для своих коров (даже теперь в снах кошу, кошу в нашей школьной низинке).  Вязала снопы от нашего хутора до первого лесопункта. А жабрея там было не меряно! Утром по росе еще терпеть можно, а днём, когда всё высохнет – невыносимо больно! На учительской конференции все косились на мои израненные, исцарапанные руки. А одна дама даже спросила, не чесотка ли у меня.  В сорок втором году, когда отправили меня работать в город Зею, получила как служащая первую хлебную карточку (колхозникам не полагалась). Можно было эти четыреста грамм отоваривать хлебом или такими же серыми булочками. Я один день брала хлебом, другой – булочками. Хлеб растягивала на два дня, а булочки морозила. Когда их накопилась сумочка, в январе, в самую стужу понесла домой в Амуро-Балтийск. За сутки успевала пешком туда и обратно. Малыши наши, впервые за пять лет, увидели такой белый хлеб.  Колхозный конь Орлик сломал ногу, пришлось его забить. Мясо привезли на зейский рынок. Мама в счет своих трудодней выписала кусок килограмма в три, и мне здесь на рынке его передали. Сразу рядом очутился милиционер и меня под конвоем повели в отделение. Идти надо было мимо окон школы. Уж как я упрашивала милиционеров идти рядом, хотя бы рядом со школой, не послушались. Не знаю, в чём меня заподозрили, один из представителей власти, кажется, сам имел виды на этот кусок. Мясо мне, всё-таки отдали и меня отпустили после долгих расспросов. Суп с кониной получился сказочно вкусным! Хотя квартирная хозяйка брезговала и выделила мне для варки поганую кастрюлю.  Во время войны работали без выходных, отпусков, праздников. Осталось ощущение постоянного холода. Словно холодила сама война. Четыре года с июня по октябрь работала с учениками на колхозных полях. Где-то у Горького есть фраза "нарывы на истощенном войною теле". Сколько их, нарывов, было на каждом из нас в военные годы. На маме "сучье вымя" у лопатки выросло. Огромный нарыв с множеством стержней. Мама не могла одеться, сидела на солнышке с кофточкой на плечах и плакала.  Нарывы зловещие, багрово-синие по всему телу, особенно, на ногах были у многих. Помню, появились враз два здоровых нарыва на обеих пятках. Так и ходила, как балерина, на носочках. Колхозники смеялись:" Гляди-кось, как подкрадывается!" И так весь световой день – на цыпочках.  Я с отрядом учеников работала в Березовке. Еда – огурцы (помню, председатель райисполкома Корнеев, бывший учитель, говаривал:"Огурец - девяносто пять процентов воды и пять процентов ерунды") и гречневая сечка, синеватая, ничем не заправленная. Так, болтушка жиденькая. Изо дня в день, три года. Позднее мы научились сами пополнять рацион.  Для этого на вилы надевали сноп пшеницы и поджигали с комля. Загоревшаяся солома давала пламя, которое позволяло чуть поджарить колоски. Потом мы собирали их с земли, тёрли в ладонях, отвевали и ели. Вкусно необычайно! Правда, после такого обеда все становились похожими на негров. Руки по локоть в саже, лицо, уши – тоже. Только зубы да глазные белки сверкают. И этого не позволяли делать. Приходилось прятаться в лощинках, за пнями. Карпо Неверовский, тогдашний председатель колхоза, обладал удивительным чутьём. Идёт, бывало, картуз нахлобучен, козырьком глаза закрыты, ног, непременно выйдет на группы жарящих зерно. Нюх что ли был особый?  Работали все босыми. Потом в колхозе пала лошадь светло-серой масти. Нам всем дали по лоскуту кожи. Сделали по краям лоскутов дырочки, вдёрнули шнурки. Вот, вроде, и обулись. Легче стало ходить по стерне. А после еще, вроде поощрения, выдали мне пару лоскутков. Помню, с какой радостью несла я их на наш хутор под черёмухами в подарок малышам и казалась сама себе в тот миг всемогущим джином.  Где-то на четвёртом году после войны прислали в школу наглядные пособия: рулон картин, на которых изображались хищные звери. Я обрадовалась, украсила всю школу этими плакатами, а в центре поместила портрет Сталина. А ведь запросто могли "контру" приписать! Обошлось…  Однажды осенью (шла уже шуга) мы переправлялись через речку Зею. Лодка опрокинулась, мы стали тонуть. Однако люди( один из них покойный ныне Семён Путенков) выловили нас километрах в двух ниже по течению, откачали, пустили жить. Мама потом назвала точное число и час, когда это случилось. Почувствовала! До войны о женихах не думала. В войну их всех перебили: из каждой сотни моих ровесников уцелели лишь трое.  А нас то оставалось, по-прежнему сто! Так что можно меня отнести к военным вдовам, которые овдовели, не успев выйти замуж. Да, что там! Не успев и поцеловаться… Когда кончилась война, я была уже перестарком. Ровесники обзавелись семьями. Парни брали тех, кто помоложе. Вторгаться в чужую семью – не могла. А другого было не дано. Так и осталась я не продолжением нашего рода, а окончанием одной веточки. Бодливой корове, Бог рогов не дал…  Вот
уже и моя старость пришла. Теперь я намного старше своих родителей. А
так не хватает отца до сих пор. Какой-то комплекс безотцовщины.
Насколько была бы богаче моя жизнь, если бы он был рядом. Перебрала нашу
жизнь, все узелочки памяти развязала и подумала: какое то было счастье,
когда все еще были живы, все были вместе, могли слышать родные голоса,
улыбаться друг другу... Вечная память, царство небесное и покой
душенькам дорогих нам усопших, благополучия всем живущим. Продолжается
наш род тоненьким росточком. Пусть обойдут земные бури самого маленького
из ныне здравствующих Лакстигалов пятилетнего Петеньку. | |
|
| |
| Просмотров: 3208 | |