Часть 4. Глава 13.

Белая борьба

«Белая борьба – это честное возмущение русского человека против наглого насилия над всем для него святым: Верой, Родиной, вековыми устоями государства, семьи.

Белая борьба – это доказательство, что для сотен тысяч русских людей честь дороже жизни, смерть лучше рабства.

Белая борьба – это обретение цели жизни для тех, кто, потеряв Родину, семью, достояние,  не утратил веры в Россию.

Белая борьба – это воспитание десятков тысяч юношей – сынов будущей России – в сознании долга перед Родиной.

Белая борьба – это спасение Европы от красного ига, искупление предательства Брест-Литовска.

Не вычеркнуть из русской истории тёмных страниц Настоящей смуты. Но не вычеркнуть и светлых – Белой борьбы», - так сформулировал суть Белой борьбы барон Врангель. Эти слова были написаны на обратной стороне фотографии Главнокомандующего, которую Тягаев повесил над своим рабочим столом.

Белая борьба не прекращалась для него ни на мгновение за все шесть лет изгнания. Офицер до мозга костей, Пётр Сергеевич ни разу не помыслил пойти своим путём, отдельным от крестного пути армии. Эти пути были неразрывны для него. Именно поэтому после эвакуации из Крыма он, отправив в Сербию мать с мужем и вдовой сводного брата, не поехал с ними, а вместе с не пожелавшей оставить его Евдокией Осиповной отправился на Галлиполи…

Лемнос, Чаталдже, Галлиполи – на этих трёх турецких островах была размещена эвакуированная Русская Армия. На северо-востоке абсолютно пустынного полуострова Галлиполи оказались более двадцати пяти тысяч военнослужащих со своими семьями. Голое поле под открытым небом – вот, что предстало их взору. Как всегда «любезные», французы предоставили беженцам палатки, но не дали ни транспорта, ни инструментов. Жильё напоминало стоянку каменного века: спали на голой земле, топили хворостом и принесёнными водой сучьями. Жили в темноте: «любезные» французы не дали керосина. Кто-то другой, может, и сломался бы в таких условиях, но не русские воины. Имея руки и смекалку – как не выжить пусть и на голом поле?

Нет керосина? Не беда. Из пустой консервной банки, фитиля и растопленного жира от консервов умельцы изготавливали нечто вроде древнеримского светильника. Те же консервные банки использовались в качестве посуды и для приготовления пищи. Кровати заменили водоросли и ветки, стулья – ящики из-под консервов.

Французы оказали ещё одну «любезность»: назначили беженцам рацион, чтобы не умереть с голода - полкило хлеба и немного консервов. Свою помощь союзники с лихвой компенсировали, заполучив не только большое количество оружия, но все сто двадцать шесть российских кораблей.

Чтобы всё же не опухнуть от недоедания командование корпуса из своих скудных ресурсов купило муку и открыло несколько пекарен, что спасло положение.

А какие чудеса творили военные инженеры! Без инструментов и материалов они умудрились восстановить разрушенные дома, провести железную дорогу от лагеря до города, чтобы по ней доставлять продовольствие, построить и оборудовать бани, кухни, пекарни, больницы, соорудить пристань для разгрузки помощи и даже восстановить римский акведук, по которому вода поступала в город! Созерцая это чудо, Тягаев начинал понимать, как век за веком осваивали русские люди необъятные территории. Такой сильный, волевой, находчивый и предприимчивый народ невозможно победить. Но как же тогда могло случиться с ним то, что случилось?..

Во многом, галиполийское чудо было заслугой коменданта острова генерала Кутепова. Под его руководством голое поле сделалось очагом образования. Для не имевших начального образования были организованы курсы. Офицеры изучали тактику и стратегию. Издавалась газета, появился даже театр, где шли спектакли. В палатке соорудили церковь с самодельными иконами и алтарём, при изготовлении которых использовались всё те же консервные банки… Всё это делалось для того, чтобы люди имели занятия, не оставались предоставлены самим себе, чтобы не допустить уныния и брожения, разложения армии. И армия сохранилась. После парада на Галлиполи один из военных атташе заметил: «Нам говорили, что здесь толпа беженцев, а мы увидели армию».

Но армии союзники видеть не желали. «Любезная» Франция требовала скорейшей её ликвидации и сдачи оружия. Врангель отвечал категорическим отказом, считая армию залогом будущего России.

- Будущая Россия будет создана армией и флотом, одухотворёнными одной мыслью: «Родина – это всё», - говорил он.

Главнокомандующий планировал переправить армию на территорию дружественных стран: Югославии и Болгарии, но для этого нужно было время, а союзники стремились как можно быстрее положить конец её существованию. Франция в ультимативной форме заявляла, что не признаёт больше существования Русской Армии и не считает генерала Врангеля её Главнокомандующим, что едва не вызвало восстания доведённых до предела галлиполийцев. Французы агитировали изгнанников вернуться на Родину, обещая амнистию, под гарантии французского правительства. Казаки с острова Лемнос поверили этим обещаниям. Около шести тысяч человек на двух кораблях отплыли в Россию. Их друзья поднялись на борт, чтобы проститься с ними, покинуть суда французы им уже не позволили… Вскоре один из кораблей вернулся в Константинополь, и в трюме обнаружилась страшная нацарапанная надпись: «Друзья! Из 3500 казаков, прибывших в Одессу, 500 были расстреляны на месте, остальных отправили в лагеря и на каторгу. Казак Мороз из станицы Гнутовск, я не знаю, что меня ждёт».

В это время было совершено покушение на Врангеля. Итальянский фрегат «Адрия» протаранил яхту «Лукулл», на которой жил генерал, ровно посередине, где была его каюта. Однако, покушение не удалось: буквально за минуту до трагедии барон с женой сошли на берег.

Французы не дали Петру Николаевичу никакого транспорта, лишив его возможности посещать войска, и генерал оказался в российском посольстве практически в положении арестанта. Между тем, Советы гарантировали амнистию белым в случае возвращения, если приказ об оном отдаст сам Врангель. Французы потребовали отдать такой приказ и пригрозили Главнокомандующему арестом. Когда на другой день, французский представитель, придя за ответом, беседовал с послом, вошёл Врангель и невозмутимо обратился к последнему:

- Извините за беспокойство, г-н посол, но я должен показать конвою, где установить пулемёты, - ходят слухи, что определённые зарубежные круги вынашивают заговор против Главнокомандующего.

С этими словами Пётр Николаевич вышел. Разумеется, ни оружия, ни конвоя у него не было, но одного эффекта оказалось достаточно, чтобы французы отказались от своих замыслов.

Среди русских войск уже вынашивался план захвата Константинополя, но, по счастью, в это время завершились переговоры генерала Шатилова с руководством Болгарии и Югославии. Эти страны согласились принять у себя Русскую Армию.

Армия продолжала боготворить своего Главнокомандующего. Тягаев, не раз сопровождавший его в поездах по разрозненным частям, видел, какое воодушевление вызывало одно только появление Врангеля. Его автомобиль несли на руках, его, стремительно проходящего вдоль строя, провожали взглядами полными слёз. Он стал живым знаменем, символом Белой борьбы. Простые солдаты и офицеры не могли знать, чего стоит генералу борьба за них, за армию, борьба с союзниками в положении почти что узника последних, но они – чувствовали это.   

Почитали в армии и баронессу Ольгу Михайловну. Эта сильная духом женщина, в качестве сестры милосердия прошедшая с мужем две войны, мать четверых детей, последний из которых родился недавно, посвятила себя заботе о беженцах. Со всякой нуждой они шли к ней, её имя звучало повсюду, она становилась для многих последней надеждой. И никто не умел с таким искренним участием и терпением говорить со всеми: инвалидами, простыми солдатами, безутешными матерями и вдовами. Ольга Михайловна помогала всем, и делала это всегда доброжелательно, без суеты.

Её стараниями были организованы два туберкулёзных санатория в Болгарии и Югославии. Добывать средства на них Ольга Михайловна ездила в Америку. Деньги на это путешествие баронессе, которой едва хватало на поездку в Бельгию с детьми 3-м классом, дал Феликс Юсупов. Новый свет она исколесила вдоль и поперёк, выступая с речами на благотворительных приёмах, и американские граждане откликались на её призывы и жертвовали значительные суммы.

С целью сплочения армии Врангель организовал Воинский Союз, имевший отделения во многих странах. Члены Союза платили небольшие взносы, которые шли на организационные расходы и в страховой фонд на случай потери работы и болезни. Все усилия Петра Николаевича были направлены на сохранение армии, поддержание её духа.

Но, как и в России, армия и общественность снова оказывались по разные стороны баррикад. В среде русской эмиграции генерала Врангеля приняли в штыки. Для либералов из бывшего Временного правительства и им подобных он был кем-то вроде Бонапарта, а вся Белая армия – реакционной силой. Страницы их газет заполняла брань, в конечном итоге, бившая по русским солдатам и офицерам. Не отставали и правые. Для них и сам Врангель, и его сподвижники были выскочками, нахватавшими генеральских чинов не на настоящей войне, а в ходе усобицы. Не устраивал и постулат «армия вне политики». Великий князь Кирилл, предавший Государя, а теперь, как заправский шулер, провозгласивший себя Императором в изгнании, и его приближённые требовали лояльности к себе от армии. Врангель ответил Великому князю отказом, считая поддержку этого фарса своим авторитетом дурной услугой как монархистам, так и всей армии, в которой были люди разных взглядов. Этого Кирилл Владимирович и его окружение не забыли и не простили Петру Николаевичу.

Как и всякий крупный деятель, Врангель оказывался под ударами и справа, и слева. В таком же положении находился некогда Столыпин. И тем горше было, что теперь сын последнего, Аркадий, отсидевшийся в стороне всю Гражданскую войну, осмеливался писать пасквили на Главнокомандующего, не чураясь использовать штампы социалистической печати. Впрочем, он получил достойный отпор. Из далёкого Гельсингфорса раздался перекрывающий злобный лай ничтожных, мелких людишек голос Поэта и мученика, от имени всей Армии обличивший очередного клеветника и указавший ему его место. Это был голос Ивана Савина.

В 1924 году Врангель, оставаясь Главнокомандующим Русской Армией и Председателем РОВС, передал права Верховного Главнокомандующего Русской Армией в зарубежье дяде убитого Государя, Великому Князю Николаю, имевшему большой авторитет в среде монархистов. Решение это было продиктовано тем, что Николай Николаевич имел обширные связи среди членов французского правительства и высшего генералитета, что должно было способствовать улучшению положения изгнанников, большинство из которых тяготели именно к Франции.

Сам Врангель с семьёй поселился в Бельгии, где его тёща на деньги, вырученные от продажи австрийской виллы, приобретённой ещё её мужем, купила небольшой дом. Николай Николаевич, взявший под контроль средства, на которые существовал РОВС, предложил Врангелю выплачивать из них ему пенсию, но Пётр Николаевич отказался, не желая получать содержание из взносов членов Союза, при организации которого было решено, что никто из старших командиров не будет получать жалования за его счёт.

Окружение Николая Николаевича относилось к Врангелю враждебно. Они видели в нём соперника в борьбе за власть, опасались, что в будущей России пользующийся огромным доверием и поддержкой генерал займёт слишком значимое место, а потому старались прекратить финансирование войск, политически изолировать барона, затруднить его связи с воинскими организациями.

А в самих организациях было неспокойно, их, к большому огорчению Врангеля, всё больше затягивала политика. А на этой политизированности играло ГПУ, чьи агенты просачивались в среду эмиграции. Их присутствие стало ощущаться давно. Тягаев помнил, как потрясло его остережение Петра Николаевича в отношении генерала Скоблина:

- Не доверяйте ни ему, ни его жене.

Скоблин?.. Командир Корниловцев? Герой, под началом которого сражался сводный брат Николай? В голове не укладывалось! Если он через свою офицерскую честь, через память своих боевых соратников смог переступить, то кому же верить? Тягаев и сам недоверчив был, но тут усомнился, спросил, уверен ли Врангель в своих подозрениях. Тот лишь молча показал свежеподписанный приказ об отстранении Скоблина от командования Корниловским полком.

Этот инцидент осложнил и без того ухудшившиеся отношения Врангеля с Кутеповым. Кутепов некогда спас Скоблину жизнь и был посажённым отцом на его свадьбе. Он не мог допустить мысли о предательстве. К тому же этот прямой и честный человек, служака в самом лучшем смысле слова, сам занялся с некоторых пор несвойственным себе делом: разведкой. Он добился права вести партизанскую борьбу на территории Советского Союза, организовывать различные диверсии. Врангель был категорически против этого, считая, что террористические акции ни к чему не приведут, а лишь унесут понапрасну жизни их исполнителей.

- Всё прошлое России говорит за то, что она рано или поздно вернётся к монархическому строю, но не дай Бог, если этот строй будет навязан силой штыков или белым террором! – убеждал он Александра Павловича. - Кропотливая работа проникновения в психологию масс с чистыми, национальными лозунгами может быть выполнена при сознательном отрешении от узкопартийных, а тем более классовых доктрин и наличии искренности в намерениях построить государство так, чтобы построение удовлетворяло народным чаяниям.

Но эти убеждения пропадали даром. Кутепов не желал ждать, медлить, но только действовать решительно и твёрдо. В его окружении стали появляться странные личности, превозносившие его действительные и мнимые достоинства. Тягаев сразу понял, что они попросту играют на самолюбии честного, но в чём-то недалёкого генерала, бывшего блестящим военачальником и совершенно беспомощным политиком. Среди этих тёмных личностей был некто Якушев, сотрудник советского наркомата внешней торговли, объявивший о якобы существующей в Советской России тайной монархической организации. По загадочной для Тягаева причине Якушеву поверили многие. В особенности, после того, как представляемая им организация устроила тайную поездку в Триэссерию Шульгина, и тот написал об этом книгу.

Пётр Сергеевич недоумевал, откуда взялась такая легковерность. Верить Шульгину? Националисту, защищавшему Бейлиса, монархисту, принявшему отречение Государя, конспиратору, подведшему под расстрел целую организацию киевских монархистов и при этом уцелевшему? Если он и не пожизненный провокатор, то человек, обладающий роковым талантом погубить всё то, чему якобы служит. Храни Бог от всяких сношений с ним! Не говоря уже о вовсе непонятном сотруднике торгпредства…

Этого сотрудника восторженные глупцы привели и к Главнокомандующему. И напрасно, потому что зоркий врангелевский глаз, его незамутнённая интуиция осечек не давали. Ему хватило одной краткой встречи, чтобы вынести твёрдое суждение, что Якушев – агент ГПУ, и запретить любое сношение с ним.

Когда бы Александр Павлович мог понять это с той же очевидностью или хотя бы прислушаться…

Всё мутнее и мутнее становилась русская эмиграция. Мутные потоки отравляли Белое дело. В противовес этой печальной тенденции вокруг Врангеля образовывался круг самых доверенных лиц, в который входили генерал Шатилов, генерал-майор фон Лампе, философ Иван Ильин и другие. Эта глубоко законспирированная организация налаживала связи в политических, экономических и военных кругах разных стран, предпринимала меры для создания в Советской России организации, не имевшей связей с прежними и существующими разведывательными учреждениями белой эмиграции.

Пётр Сергеевич принимал самое активное участие в работе организации, став одной из ключевых фигур в ней. Даже самых близких он не посвящал в свои дела, остерегаясь просачивания информации. Тягаев кожей чувствовал присутствие врагов совсем рядом, и всего тяжелее было сознавать, что ими могут оказаться собственные боевые соратники. А для того, чтобы угадать предателя, необходимо гениальную интуицию иметь, прозорливость. Таковая была у Врангеля, но Пётр Сергеевич ею не обладал. Последнее время он изо всех сил пытался понять, что же должно происходить с душой человека, чтобы он мог так переродиться, пойти на службу ГПУ, предавать тех, с кем вместе проливал кровь за Россию? Тут не объяснишь дела элементарной продажностью… Слишком мелко. А мелкий человек не способен к жертве, тогда как люди, которые предавали теперь, ещё несколько лет назад жертвовали своими жизнями во имя Белой идеи, во имя свободной России. Как же понять это двойничество? В какой момент в душах честных и отважных людей прописалась противоположная субстанция, подчинившая их? Что это за страшное явление?

В который раз терзаемый этими мыслями Пётр Сергеевич сидел в столовой, выполняющей также функцию гостиной, и ожидал своего гостя. Родиона Аскольдова он пригласил к себе, разумеется, не просто так. Прочитав о нём в газетах, он интуитивно почувствовал: вот, человек, который нужен организации. Боевой офицер, верный Богу, Царю и Отечеству, познавший ужас советского ада и могущий доподлинно свидетельствовать о нём в отличие от глупца и позёра Шульгина. Такие люди при оскудении их нужны, как воздух. Но прежде требовалось присмотреться к нему. И, самое главное, представить его Главнокомандующему.

Родион Николаевич отдыхал недолго. Вскоре он показался в столовой, бодрый, несмотря на внешнюю измождённость.

- Хотите коньяку? – предложил Тягаев и кивнул на буфет. – Возьмите сами, а то у меня, знаете ли, рука…

Аскольдов наполнил два бокала, подал один Пётру Сергеевичу.

- Благодарю, - Тягаев сделал неторопливый глоток и спросил: - Скажите, Родион Николаевич… Представьте такой феномен. Человек жертвует собой, самоотверженно сражается за свой идеал, а затем вдруг отрекается от него, переходит на сторону врага и предаёт ему тех, с кем вчера сражался бок о бок? И при этом также ведёт себя, смотрит им в глаза, славословит преданные идеалы, произносит тосты за Великую Россию? Как, по-вашему, такое может быть? Что это такое?

Аскольдов мгновение подумал и ответил коротко:

- Дьявольщина…

- Да, вы, должно быть правы. Дьявольщина… - задумчиво согласился Пётр Сергеевич. – Если в душе нет Бога, то её займёт дьявол. И идеалы, не подкреплённые божественным началом, тут не помогут. Они рассыплются в прах, станут лишь фантиком, обёрткой для ядовитой начинки. Да, вы правы… Но всё-таки я не могу понять.

- Вы не бывали в аду, господин генерал, - заметил Аскольдов. – Здесь это ещё может удивлять, но не там. Там это норма жизни…

Тягаев поднялся, тряхнул головой:

- Довольно об этом. О тяжёлых вещах у нас ещё будет достаточно времени говорить. Через три дня мы с вами поедем в Брюссель… А сегодня позволим себе небольшое отдохновение. Уважим Евдокию Осиповну. Она огорчается, когда на её вечерах люди слушают не её, а собственные невесёлые мысли. Так что забудьте сегодня вечером обо всём, насладитесь искусством. Не так часто выпадают в наше время такие часы.

При мысли о жене на душе потеплело. За шесть лет совместной жизни ничто не притупилось, не охладело между ними. Его Дунечка оставалась его единственной отдушиной, маяком в пучине мрачных дней, опорой. Она успевала всё: концертировать и тем немало поддерживать финансовое положение семьи, создавать уют в доме, заботиться о муже – и всё это с окрылённой лёгкостью, без тени усталости и уныния. Что бы стало без неё в этом доме? Мать была уже стара и часто болела, главной заботой её был муж. Тот же сдавал день ото дня. Голова его оставалось на редкость ясной для столь почтенных лет, а, вот, ноги подводили, и старик уже почти не мог передвигаться без посторонней помощи. Наташа с её больными нервами также не могла быть серьёзной подмогой. Таким образом, все домочадцы в той или иной степени нуждались в уходе. И хрупкая Дунечка взвалила на себя эту ношу. И несла её с беззаботным видом, не жалуясь и оставаясь всё такой же лучезарной.

Вот, и теперь появилась она в столовой – уже в концертном платье, скромном и элегантном одновременно. Осветила всё вокруг одним своим присутствием и мягко-мягко обеими руками опёрлась о локоть Петра Сергеевича, заглянула в лицо, улыбаясь ободряюще. Чудо, а не женщина. И никакой Плевицкой не сравниться с нею, хоть и более превознесена она…

Об одном иногда жалел Тягаев: не дал Бог им с Дунечкой детей. Хоть и тяжёлое время, а всё-таки… Покидая столовую, Пётр Сергеевич взглянул на большой портрет Нади, повешенный здесь матерью. Вспомнились слова Аскольдова: «Вы не бывали в аду, господин генерал. Здесь это ещё может удивлять, но не там. Там это норма жизни…» И в таком-то аду живёт его единственная дочь с единственным внуком!..

Часть5. Глава 4.

В изгнании

Белая Россия провожала своего Героя. Человек без гражданства, генерал без армии, политик, никогда не участвовавший в выборах и не боровшийся за симпатии избирателей, он был гораздо больше, нежели генерал или политик. Он сделался олицетворённой идеей Белой России. Честь и достоинство, вера и верность, мужество и доблесть – он был живым воплощением всех этих качеств. Недаром писала бельгийская «Насьён Бельж»: «Русские люди, оказавшиеся за пределами своей родины, понесли тяжёлую утрату, поскольку генерал Врангель олицетворял для них единство, честь и надежду». Ни одна особа «императорской крови» не могла и близко стать рядом с ним по уровню своего авторитета. Два Великих Князя состязались друг с другом за право считаться наследниками престола Царя, которого оба они предали. Два высочайших труса и себялюбца: один, не решившийся встать на защиту Трона и Отечества, но ожидавший подачки от самозванцев и ими обманутый, другой, лишённый каких-либо наследственных прав покойным Государем и из первых нацепивший красный бант. Оба они чернили своего царственного племянника и кузена, а ещё больше Государыню, но, когда те, очернённые, обвинённые в измене и самых невероятных грехах, приняли смерть в ипатьевском подвале, преспокойно отсиживались за пределами гибнущей России и делили… наследство. Кто бы пошёл за этими ничтожными людьми? Горстка холуёв, столь же глупых, что и они, и оттого рассчитывающих на место в «императорской свите»? Горстка фанатиков, для которых принцип монархизма выше его существа? Советы понимали это и оттого позволяли претендентам на престол спокойно и с удовольствием предаваться излюбленной забаве всех пустых, никчёмных, но спесивых людей: дележу шкуры медведя, которому никогда не быть убиту.

Белый Рыцарь – дело иное. Хотя в последний год он внешне отошёл от дел, остался в изоляции, ненавидимый великокняжескими партиями, но Советы понимали: этому человеку в нужный час довольно будет просто возвысить свой командный голос и отдать приказ. И тысячи бывших воинов, прозябающих в рудниках, ставших таксистами и половыми, оскорблённых и лишённых всего, сомкнут ряды и двинутся в атаку за своим Вождём. О, сколько сердец жило этой надеждой! Этой безумной грёзой о том, что настанет такой день!

Теперь ему уже не суждено было настать никогда…

Когда пришла тревожная весть о тяжёлой болезни Главнокомандующего, генерал Тягаев побледнел и, едва разжимая губы, проронил одно только слово:

- Добрались!

Петр Сергеевич ни мгновения не верил, что сорокадевятилетний генерал, отличающийся отменным здоровьем, мог вдруг слечь по естественным причинам. К тому же Врангель предчувствовал подобный исход. Незадолго до того он говорил о том, что нужно внимательнее относиться к еде, подозревал возможность отравления. Можно было только удивляться, откуда этот человек, не имеющий не то что своей агентурной сети или охраны, но даже секретаря, который помогал бы ему разбираться с многочисленными письмами, с такой неизменной точностью угадывал всё, что оставалось под покровом тайны для других.

К примеру, как долго удавалось чекистам водить за нос не только Великого Князя Николая Николаевича, но и генерала Кутепова с их соратниками! А попутно ещё обмануть и ликвидировать террориста Савинкова и одесского еврея, английского шпиона Рейли. Только год назад «монархист» Якушев был разоблачён своим же подельником Опперпутом, обнародовавшим в прессе подноготную операции «Трест». При этом сам Опперпут, дабы доказать чистоту собственных помыслов, стал призывать к активным террористическим действиям на территории Триэсерии. Его со всей яростью своей горячей натуры поддержала Мария Захарченко. Дворянка, смолянка, эта женщина в Четырнадцатом году бросила всё и отправилась на фронт – воевать за Россию. И так и воевала с той поры, получая раны и георгиевские кресты за отвагу… Весь крёстный путь Белой армии она прошла, не таясь в тылу, но оставаясь на передовой. В эмиграции Мария Владиславовна вошла в руководство РОВС. Отважная и бескомпромиссная, она не ведала страха перед опасностями и не знала пощады к врагам. Ей было тридцать лет, и на организацию Якушева она возложила все надежды, заявив, что, если они не оправдаются, то жить ей незачем. Надежды рухнули, и Захарченко вверилась новому «вождю» - Опперпуту и поехала с ним в Россию. Воевать и погибнуть… Война окончилась неудачным поджогом общежития чекистов на Лубянке, а гибель осталась покрыта туманом: то ли была Мария Владиславовна застрелена при задержании, то ли застрелилась сама.

История с «Трестом» не отрезвила эмиграцию. И Александр Павлович Кутепов так и не внял предупреждениям о Скоблине, которого Врангель отрешил от командования Корниловцами, заподозрив в измене. Тягаев, проведший тайное расследование, лично докладывал Кутепову о странном покровителе супруги Скоблина певицы Надежды Плевицкой. Покровителем этим был друг Зигмунда Фрейда психиатр Макс Эйтингон. Можно было бы поверить в любовь к искусству немецкого мецената, если бы не одно «но». Этим «но» был брат Эйтингона Леонид, подданный СССР, промышлявший в Лондоне сбытом советской пушнины и, как следовало из добытых сведений, не только этим… Но Александр Павлович не мог допустить и мысли, чтобы его боевой товарищ, отважный офицер, проливавший кровь за Россию, Корниловец, мог оказаться агентом ГПУ. Такое подозрение казалось ему постыдным.

Врангель со своей исключительной интуицией, казалось, видел людей насквозь. И это делало его ещё опаснее для Советов. Равно как и его вера, воспламеняющая и животворящая другие души. За несколько месяцев до кончины, в первый день своего последнего года он писал в приказе армии: «Ушел еще год. Десятый год русского лихолетия. Россию заменила Триэсерия. Нашей Родиной владеет интернационал. Но национальная Россия жива. Она не умрет, пока продолжается на русской земле борьба с поработителями Родины, пока сохраняется за рубежом готовая помочь в ее борьбе зарубежная Армия... Не обольщаясь привычными возможностями, но не смущаясь горькими испытаниями, помня, что побеждает лишь тот, кто умеет хотеть, дерзать и терпеть, будем выполнять свой долг». Человек, олицетворявший «единство, честь и надежду» (что может быть более грозно для Советов?..), человек, воплощающий Белый Идеал, человек которого нельзя ни запугать, ни купить, ни обмануть, должен был умереть…

Трудно было представить, чтобы ещё молодой, полный сил генерал предчувствовал скорую кончину. Однако, некий переворот всё же происходил в его душе. Весь последний год его жизни был как будто неосознанным приготовлением к вечности. Он жил теперь в Брюсселе, где его тёща приобрела небольшой дом. Жить приходилось весьма скромно за неимением средств. Слуг не держали за исключением денщика. Простота и скромность быта не угнетали Петра Николаевича, но вынужденное бездействие для него, привыкшего к сражениям и работе без устали, стало испытанием. Впрочем, оно же дало время на размышлений о собственном жизненном пути, на переоценку отдельных его моментов. Генерал стал спокойнее, мягче и снисходительнее к людям. Прежде он забывал личные симпатии и чужие просчёты для дела, а теперь стал многое извинять от души. Даже свои воспоминания Пётр Николаевич сократил, убрав большую часть резких оценок, в первую очередь, по адресу Деникина.

Хотя Врангель продолжал внимательно следить за всем происходящим, чётко и ясно оценивая события, руководить небольшой подпольной организацией, состоявший из верных единомышленников, повторять дорогие сердцу идеи, но чувствовалась за всем этим какая-то внутренняя отрешённость. Казалось, что он живёт уже немного над миром. И, может, именно оттого так поразительно ясно видит сущность в оном происходящего.

И, вот, наступила развязка… Генерал Тягаев немедленно выехал в Брюссель, где, преодолевая отчаяние, перво-наперво расспросил домочадцев Главнокомандующего, был ли кто-то посторонний в доме. Сперва они, подавленные горем, растерянно отвечали, что сторонних не было. Но затем вспомнили: аккурат накануне того, как Пётр Николаевич заболел, у денщика Яши гостил целый день брат. Что за брат? Никто не ведал. Заехал проездом из Триэсерии…

Тягаев только зубами бессильно скрипнул.  

Почти сорок дней эмиграция, затаив дыхание, следила за последним сражением генерала Врангеля. Следила и Европа, в которой многие, начиная от высокопоставленных политиков и военных и кончая рядовыми гражданами, успели проникнуться симпатией и уважением к русскому генералу, к его Делу. Увы, скоротечная чахотка, вызванная, по-видимому, подсыпанным в пищу туберкулином, не тот противник, которого возможно одолеть смертному, даже если он силён и отважен. Пётр Николаевич угасал от сжигавшей его сорокаградусной температуры.

- Меня мучает мой мозг, - измождено признавался он. - Я не могу отдохнуть от навязчивых ярких мыслей, передо мной непрерывно развертываются картины Крыма, боев, эвакуации... Мозг против моего желания лихорадочно работает, голова все время занята расчетами, вычислениями, составлением диспозиций... Меня страшно утомляет эта работа мозга. Я не могу с этим бороться... Картины войны все время передо мной, и я пишу все время приказы... приказы, приказы!

До последнего часа все мысли его были обращены к России. «Я готов служить в освобожденной России хотя бы простым солдатом...», - говорил генерал. Он сознавал, что от этой болезни ему не суждено подняться, отдавал последние распоряжения, причастился Святых Тайн… Его последними словами были: «Я слышу колокольный звон. Боже, храни армию!»

Европейские газеты откликнулись на скорбную весть некрологами, в которых отдали дань ушедшему Рыцарю. «Благодаря личному обаянию, благородству стремлений, безупречной репутации и нескончаемой энергии он заслужил восхищение армии и простых людей от Каспия до Украины. Военные успехи он подкрепил демократическим, но твёрдым гражданским правлением, в котором проявил то же стремление к реформам и заботу о простых людях…» - отмечала «Дейли телераф». Ему вторила «Таймс»: «Это был выдающийся человек. Вспомним добрым словом храброго офицера, верно служившего делу союзников, и главнокомандующего, который потерпел поражение только из-за трагического стечения обстоятельств».  В русских храмах и домах – от Парижа и Берлина до шахтёрских городков Бельгии и Франции, от Софии и Белграда до балканских деревушек – прошли поминальные молитвы… Армия лишилась сердца. И всего пронзительнее написал об этом в своей предсмертной записке застрелившийся офицер: «Для меня его смерть означает конец всего, надежды вернуться в Россию больше нет».

Когда бы ни неусыпная забота Евдокии Осиповны, может статься, что и генерал Тягаев поступил бы также. Во всяком случае, именно эту мысль прочёл Родион Аскольдов на его почерневшем, состарившемся, ещё более исхудалом, чем обычно, лице, когда он возвратился с похорон Главнокомандующего. Её же, по-видимому, с испугом прочла Евдокия Осиповна и опрометью бросилась следом за мужем, успев пройти за ним в его кабинет прежде, чем он захлопнул дверь.

- Оставь меня, пожалуйста, Дуня, - глухо сказал генерал, трясущейся рукой закуривая папиросу. – Я должен побыть один.

- Нет, - ответила она, - я тебя не оставлю. Слышишь? Я не отойду от тебя ни на шаг, пока твоё лицо перестанет быть таким страшным, как сейчас.

Тягаев медленно прошёл к окну и вдруг согнулся вполовину, словно пронзённый насквозь, простонал хрипло:

- Господи, ну, почему же он? Лучше бы я лишился второй руки и остался слеп! Лучше бы… я замёрз в тайге… Зачем я живу? Если нет Врангеля? Нет Каппеля? Они ушли с одними и теми же словами на устах: «Боже, спаси армию!» Они ушли… И теперь никого нет, кто обязан был жить и вести за собой! А я – жи-ву! Проклята такая жизнь!.. – он не мог больше говорить, содрогаясь всем телом от разрывающих грудь рыданий.

Евдокия Осиповна подхватила мужа под руку, усадила в кресло, прижала его голову к своей груди, заговорила торопливо:

- Не смей, не смей так говорить! Слышишь? Никогда не смей! Если бы тебя не было, то и я бы не жила. Неужели ты хочешь моей смерти? Ты… всё, что у меня есть!

Пока она говорила, пытаясь успокоить Петра Сергеевича, Родион бесшумно скользнул к письменному столу, вынул из него револьвер и спрятал за пояс. Евдокия Осиповна поблагодарила его блестящими от слёз глазами.

Между тем, Тягаев овладел собой и поднял голову. Протерев стёкла очков, он проронил безнадежно:

- Кончено… Теперь уж точно кончено. Бог проклял Россию и нас и поэтому отзывает всех, кто способен был что-то сделать. Император Александр, Столыпин, Корнилов и Марков, Каппель… А теперь… - Пётр Сергеевич закурил папиросу. – Значит, нет надежды.

- Надежда есть всегда, - тихо сказала Евдокия Осиповна. – Самый отчаянный грешник может покаяться и по милости Божьей стяжать святость. И Россия может.

- Может-то она может, - согласился Тягаев. – Только не захочет. Оглянись кругом, Дуня! Наша эмиграция наводнена агентами ГПУ. И если бы только политическая её часть! Там сплошь деятели известного рода. Но армия! Армия наводнена ими же! Бывшие офицеры идут на службу ГПУ! А ведь это, Дуня, отнюдь не худший материал нашего Богом отвергнутого народа! Это люди, сражавшиеся за Отечество, имевшие идеалы! Если они столь гнилы, то что ждать от других? От тех, кто ежесекундно отравляется гнусной пропагандой Триэсерии? Они ли раскаются и стяжают себе святость? Единственное, что они могут себе стяжать – это иудину петлю!

- Если люди так легко предают свои идеалы, значит, идеалы эти были слишком… недостаточны, - заметил Родион и по памяти процитировал строки Ивана Савина:

- Дурман заученного смеха

И отрицанья бред багровый

Над нами властвовали строго

В нас никогда не пело эхо

Господних труб. Слепые совы

В нас рано выклевали Бога.

И вот он, час возмездья черный,

За жизнь без подвига, без дрожи,

За верность гиблому безверью

Перед иконой чудотворной,

За то, что долго терем Божий

Стоял с оплеванною дверью!

Россию, Пётр Сергеевич, сгубила, в первую очередь, духовная болезнь. Расслабленность, безбожие… Но носителями этой болезни были отнюдь не только большевики. Поэтому она расцвела и в России, и здесь. Даже самые прекрасные идеалы, не имеющие глубокого духовного фундамента, оказываются призрачны. И человек, поражённый такой болезнью, по каким-то причинам разочаровавшийся, утерявший свой идеал, отличавший его от других больных, устремляется к подобным себе. К тем самым другим больным. К большевикам.

- Большевики, однако же, продолжают кадить своему истукану.

- Так ведь их истукан пока что набирает силу, насасываясь крови. Но, как только он начнёт слабеть, его поклонники изумят всех полным отсутствием каких-либо идеалов.

Тягаев помолчал. Его страдальческое лицо нервно подрагивало.

- Колокольный звон… - произнёс он негромко. – Его должна была встречать колокольным звоном Москва. А в итоге встретили там… А Москва… Мне последнее время всё чаще она снится, Аскольдов. Улицы моего детства… До мельчайших подробностей! Я и не думал, что так хорошо их помню. Каждую лавку, церквушку, дом – вслепую бы отыскал! И всё это утрачено навсегда, недостижимо. Или, может, очертя голову, броситься в омут? А, Родион Николаевич? Пройтись по матушке-Москве да и сгинуть на Лубянке! Жизнь, воистину, копейка, так к чему и жалеть её?

- Не смей! – строго повторила Евдокия Осиповна.    

- Прости, - Пётр Сергеевич поднёс её руку к губам.

Грёзами о Москве генерал, сам того не зная, задел чувствительные струны в душе Родиона. Схожая мысль не раз уже посещала его, а с кончиной Главнокомандующего – стала точить.

Сбежав из соловецкого ада в Европу, он и представить себе не мог, что душа его вновь замутиться химерой возвращения. Но так и случилось. Европа с каждым днём всё больше раздражала его. Эмиграция – ещё больше. При жизни Врангеля была надежда если не на возвращение и победу, так хоть на некую осмысленную деятельность здесь, которая и начиналась же в сколачиваемой подпольной организации. Теперь этой надежды не стало. Так для чего же Европа? Вернее сказать, для чего он, Родион Аскольдов – в Европе? Только для спасения своей драгоценной жизни от большевиков? В таком случае, стоило бы отправиться куда-нибудь в Мексику или Канаду – подальше от большевистской Москвы и сменовеховского, политиканствующего Парижа. Но это ничего не изменит. В Канаде, в Мексике или в Австралии – везде он будет ни к чему, ни для чего. Нигде нет у него настоящего дела, нигде нет человека, которому он был бы нужен. Разве что… в России? По каналам Международного Красного Креста Родион смог узнать, что сёстры его живы. Вот только, спустя столько лет, нужен ли он им со своим послужным списком?..

Год тому назад Родион имел надежду обрести смысл своего существования на чужбине. Им могла стать Наталья Фёдоровна. Эта прекрасная женщина была создана природой для самой возвышенной, поэтической любви. Всегдашняя печаль шла ей, придавая благородной её красоте особую глубину и утончённость. Родион восхищался Натальей Фёдоровной с момента знакомства. Не раз выпадало ему счастье сопровождать её во время прогулок или похода за покупками. Немало времени возился он с её сыном, смышленым мальчуганом, которого дядя-генерал определил в кадетский корпус. Наталья Фёдоровна была с ним приветлива и доверчива, как с давним другом, с которым можно обращаться запросто.

Но стоило попытаться самую малость сократить установленную меж ними дистанцию, как муза в испуге отшатнулась:

- Дорогой друг, я всем сердцем благодарна вам за ваше отношение, но умоляю вас оставить всякую мысль о возможности чего-то большего между нами… Прошу вас, не обижайтесь! Мне было бы нестерпимо больно лишиться вашей дружбы.

В голос её звучала мольба, глаза увлажнились. Женщина из поэтических грёз века девятнадцатого, она покоряла своей беззащитностью и ранимостью. Родион обезоружено развёл руками:

- Ваше слово для меня закон! Простите мою бестактность.

В самом деле, глупо было и начинать… Такой женщине немыслимо было предложить интрижку, положение возлюбленной, а только замужество. Но Родион не имел точных сведений о судьбе жены…

Он невольно завидовал Тягаеву, их отношениям с Евдокией Осиповной. Пожалуй, найдись такая женщина и для него, и можно было бы сквозь пальцы смотреть на всю гнусность эмигрантского существования. Хотя… Ни Наталью Фёдоровну, ни кого бы то ни было ещё Родион не смог бы полюбить с той силой, с какой любил свою жену генерал. Не смог бы оттого, что это чувство пришло в его сердце много лет назад и с той поры так и не угасло. И в глубине души не только о судьбе родных жаждал узнать Родион, но и о судьбе той, которую он пытался забыть все эти годы, но безрезультатно.

Оставив Петра Сергеевича наедине с женой, Родион прошёл к себе, улёгшись на кровать, взял с тумбочки недавно присланную из Финляндии книгу. Иван Савин, «Ладанка». Книгу эту прислала ему вдова Ивана Ивановича в память о муже, которому отпущен был на этой страшной земле краткий лермонтовский век. Поэт-страстотерпец окончил свою мученическую жизнь чуть меньше года назад в больнице, где ему неудачно сделали операцию. Все свои силы, жар души и талант он отдал России, исполнив своё высшее предназначение, ради которого Господь сберёг его в большевистских застенках… Родион преклонялся перед тем, как, несмотря на страдания, Савин продолжал любить Россию, веровать, надеяться на ее возрождение. «Только тогда, в те голгофские годы, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой», - какую невероятную силу и высоту духа нужно иметь, чтобы говорить так после всего пережитого!

За полтора года белая Россия потеряла своего первого певца и своего вождя. Зияющие пустоты образовались на их месте, и их ничем невозможно было заполнить. В самом деле, к чему цепляться за жизнь, если она пуста до отвращения? Не лучше ли ещё раз сыграть в русскую рулетку? Не в неё ли играла бедная Мария Владиславовна? Не та же ли самая пустота заставила её решиться на отчаянный шаг? Что ж, она, как и мечтала, погибла в бою…

Смерть давно перестала быть страшна. Однако, кроме смерти есть СЛОН. Вот, куда нельзя попасть вновь ни при каких обстоятельствах. Но если иметь под рукой пистолет или яд, то такого исхода нетрудно избежать. И не придётся год за годом сходить с ума в безопасной безысходности европ и америк…

Родион отогнал от себя растревоженные Тягаевым мысли и, раскрыв на первой попавшейся странице «Ладанку», стал читать:

Он душу мне залил мятелью

Победы, молитв и любви…

В ковыль с пулеметною трелью

Стальные летят соловьи.

У мельницы ртутью кудрявой

Ручей рокотал. За рекой

Мы хлынули сомкнутой лавой

На вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, руша

Мосты трехдюймовым дождем.

Я крикнул товарищу: «Слушай,

Давай за Россию умрем».

В седле подымаясь как знамя,

Он просто ответил: «Умру».

Лилось пулеметное пламя,

Посвистывая на ветру.

И чувствуя, нежности сколько

Таили скупые слова,

Я только подумал, я только

Заплакал от мысли: Москва…

Претерпевшие до конца (2 тома)