Купить

Это очерки о Первой Мировой войне… Они написаны без претензий на большие выводы и «открытие истины». Это лишь рассказ с той позиции, с которой мне, молодому прапорщику, а затем капитану, пришлось видеть войну, – из глубины окопов, иногда довольно близко, а иногда и без расстояния.

Хотя я находился на войне и действовал в ней, согласно её требованиям (независимо от того, было ли это правильно или нет), но, конечно же, моих девятнадцати-двадцати трёх лет не было достаточно, чтобы уразуметь все сложные её перипетии. Опишу, как я её видел, преодолевал, понимал и, главное, как чувствовал своим довольно мягким, сентиментального покроя сердцем.

Первая Мировая война начиналась рыцарством, с батальной красотой и романтикой, с демонстрации мужественности и героизма. Но музыки и развёрнутых знамён в ней уже не было. Эполет тоже не было, и даже погоны были суконные. Словом, не как на параде, а как на страде.

Выходило, что офицеры – гордость нации – маскировались, как бы прятались. Но этому было объяснение: противник своими лучшими стрелками специально выбивал командиров, и, скажем, в наступлении рота несла десять-двенадцать процентов потерь солдат, офицеров же – почти все сто.

С 1915 года уже не сражались, а просто бились, уничтожая один другого, подавляя огнём. Так как в это время у нас уже не было больше снарядов, а у противника они были в изобилии, то нас давили именно огнём артиллерии. Праздничные картины войны прошли, и на их место пришли неприглядные и сугубо страдные будни с насекомыми, поносом, страхом, ранеными, калеками и смертью, то есть пришла её реальность, которую художники-баталисты не особенно любили изображать. Никакого «театра военных действий» не стало, как не стало и его батальных декораций. Если такие слова ещё употреблялись, то больше по традиции и привычке.

Само собой понятно, что юноше в девятнадцать лет, насыщенному романтикой, чтящему поэзию, красоту, следующему идеалам добра и помнящему материнские наставления о любви ко всему и всегда, было трудно. Но… добровольное включение в войну обязывало не только выдержать самому, но и поддержать вверенных тебе людей.

В армии есть дисциплина, послушание, действует порыв, автоматизм и другие заветные силы человека и солдата. Но когда ведёшь своих солдат на смерть, то самому необходимо преодолеть что-то вроде разрыва сердца и, если ты совестлив до конца, другого ничего не остаётся, как выбежать вперёд и таким образом разрубить весь клубок боевых и смертных проблем… примерно так же, как в детстве, играя в «разбойников». 

Ведь на поле боя всё иначе и острее. Быстро меняется обстановка, требующая новых мысли и поведения. Учиться здесь надо на ходу, понимать не только себя, подчинённых, но и противника. Вспоминая сейчас всё это, должен признать, что не раз мы, офицеры, оказывались в тупике, для преодоления которого приходилось выбегать вперёд и ликвидировать его этим последним имеющимся у нас средством…

Вечно жить в телесной и духовной немощи нельзя, зависеть от ежеминутного ожидания «убьёт – не убьёт» тоже нельзя: не по-солдатски. Вот и требуется два лица: для «здесь» и для «там». То есть меситься со страхом по грязи и крови, хорониться в окопе от тяжёлых снарядов, зная, что они, эти окопы, строены только для защиты от лёгких осколков, и остаться достойным того восхищения и тех молитв, с которыми живёт страна: мужественными защитниками родины, без страха и упрёка. Это трудно и требует очищения и самоустановки. И тогда в очередной огонь мы идём безбоязненно или отражаем его со всей силой и уменьем. Здесь и «ура» не истошное, а радостное, здесь и молодой, жертвенный героизм. После такой очистительной бани, почти что вырванной у противника победы, в порядке опять и наш долг, и мы сами.

В бою лежачих не добивали, несмотря на злость и досаду. Не выискивали своих раненых, а подбирали подряд, предпочтение отдавая тяжёлым. Суворовские правила, христианские заветы крепли и объясняли войну, а своё сердце её ещё и облегчало. Совесть – не только фикция и формальность. Сострадание и милосердие как бы исходили из нас, укрепляли добрые дела и мысли, что исключало в нас военного убийцу и утверждало христолюбивого воина.

Жестокосердия не было. Только что кололи врага, но он поднял руки, и уже через минуту в эти руки шёл кусок хлеба или «козья ножка». Эта незлобливость и милосердие к врагу особенно ярко проявлялись у молодёжи, ещё гладко не отёсанной жизненным топором и не растратившего школьного Закона Божия.

Весной 1915 года, когда Макензен[1] погнал нас из Венгрии и Галиции, когда нас стали травить газом, как чумных крыс, а мы не имели никаких средств к сопротивлению, кроме десятка патронов и собственной груди, мы, было, зло взмолились и готовы были растерзать противника, если он нам попадётся… А когда в мае у Перемышля мы взяли одиннадцать тысяч пленных, никто к ним и пальцем не прикоснулся: всех отослали в тыл на кормёжку. Органическая кротость успокоила зло и удержала в строю страстотерпцев.

А, отдохнув, отогрев зло и застуженное тело, выкурив «цигарку» и почувствовав Божий свет и тепло, мы опять входили в доброе солдатское русло. Незлобив русский человек, стойко терпящий сам и не перекладывающий страданий даже на врага. И пока так будет, мы не растратим своей русскости.

Мудрецы говорят, что страдание и его высший пункт – отчаяние – самые высокие и очистительные чувства человека, утверждающие его в человечности. Может быть. Наша коллективная дорога смерти, мне думается, освещалась индивидуальным светом и порывом, меньше отчаянием и обречённостью. Вера не терялась, и темнота была в свету этой веры. А строй – это тоже коллективность – локоть справа и слева. Отчаяние – это потерянность, а у нас её не было.

Помню, в феврале 1915 года наш эшелон стоял на станции Самара. Мы ехали на фронт защищать Родину. Возле нашего эшелона появился десяток нарядных дам с сонмом помощников, несших корзины, коробки, свёртки, узлы и мешки со всяким съестным и носильным добром.

–  Добро пожаловать! – прокричали мы, открыв двери вагонов и теплушек. Но дамы, не смутясь и не стесняясь, объяснили, что с фронта прибыл эшелон с пленными, и они идут его встречать. И сказано это было без малейшего акцента в русской речи…

Солдаты возмутились, мы, офицеры, обидно поразились, но безо всякого протеста предоставили русскому любвеобильному  сердцу любить врага больше самого себя… Тогда мы ещё не понимали такого величия нашего (не думаю, что сердобольные барыни были немками) народа. Надо долго прожить, много народов увидеть с их делами и душой – и в низах, и в верхах – чтобы теперь вспомнить об этом и снова поразиться…

Видя на войне смерть в массе, можно было к ней привыкнуть, но осмыслить её нельзя было. Можно было согласиться с её необходимостью, но поверить в её нужность нельзя было. Всё время ходить с нею об руку в свои девятнадцать было не только не понятно, но и неестественно. Этой неестественности требовала война, и она требовала всё на ней делать естественно и правильно… Разобраться в этом трудно, так как всё время мешает жизнь, к которой ты так слабо прицеплен. Ты, как новобранец перед разобранной винтовкой, теряешься и недоумеваешь, и всё же находишь свой крючок, чтобы зацепиться за жизнь, которую знаешь и в которую веришь…

Кадровые офицеры – специалисты военного дела, соответствующе воспитанные и натренированные, меньше размышляли о бренности или жизненности, умели подавить в себе партикулярные чувствования и больше выявляли автоматизма, вогнанного в них строевыми занятиями. Но в 1915 году, оставшись в строю в меньшинстве, они совершенно разжижились, потеряли нормы поведения первых месяцев войны и поплыли по общему руслу народной страды – по будничному и естественному. Воинственность как доблесть отступила, дав место выдержке, подчиняясь действительности. Всё уложилось в общую силу, какая она была. Война, войдя в общенародную плоскость, сама укрепила свой дух и право, дала силу претерпеть и превозмочь. Человек сделался сам собой, бравура и показное сменились естественной силой и выдержкой. И, если она была, то была от той силы, что жила в народе.

Такое войско, уйдя с полей в окопы и захватив с собой столько света, сколько смогло, воевало и жило с этим светом, пока его хватило. Невоевавшие же тратили его и за воевавших. Возможно поэтому та война и окончилась для нас раньше положенного срока...