Первый день моей окопной жизни прошёл благополучно. Днём мы разобрались в расположении нашего сотенного участка и нашли хороший офицерский блиндаж, в котором расположились. Обстрел австрийцами нашего расположения был опасен только на крайнем левом фланге сотни, где окопы упирались в реку. Со стороны неприятеля в этом месте траншеи также подходили к Днестру очень близко, почему оба противника хорошо видели друг друга. Между нами и австрийцами на берегу Днестра была расположена деревушка Самушин, покинутая жителями, куда на ночь оба противника высылали заставы, между которыми каждую ночь происходила перестрелка.

    Вторую ночь в окопах я провёл с вольноопределяющимся осетином Ауиевым, высоким худым горцем, очень напоминавшим мне брата Николая. Разговорившись с ним, я узнал, что он уроженец той же станицы, что и мой корпусной друг Митя Машуков, с которым Ауиев был другом детства. В Кисловодске последним летом Ауиев познакомился с нашей покровской поповной Лизой Поповой и имел даже при себе её карточку. Мы вволю посмеялись над этим странным совпадением.

    Ночью на третий день около полуночи неожиданно началась тревога по всей линии. Началось с отдельных выстрелов в секретах, перешедших в оживлённую перестрелку, затем в дело вмешалась австрийская артиллерия. Все были уверены, что австрийцы идут в наступление, но оказалось, ложная тревога по вине наших секретов. Для окопной войны ингуши не годятся совершенно, так как не любят и не понимают этой войны. Как это ни дико, но выставленные в секреты горцы, обязанность которых предупредить окопы о наступлении, целую ночь напролёт развлекались стрельбой по австрийцам. Из-за этого сидящий в окопах позади секретов полк все ночи находился в тревоге, не зная, почему линия секретов ведёт пальбу: из собственного удовольствия или по наступающим австрийцам.

    Из секретов часто всадники возвращались без единого патрона в подсумках, расстреляв весь запас патронов за ночь в Божий свет, как в копейку. Все меры, предпринимавшиеся начальством против этого совершенно невозможного положения вещей, не вели ни к чему. В ответ на выговор начальника ингуш из секрета неизменно отвечал, что стрелял он потому что «австрий немножко наступал», что, конечно, проверить было невозможно. По этой причине все другие части, в особенности пехотные, где позиционная война поставлена на должную высоту, терпеть не могли быть нашими соседями по окопам.

    Немудрено, что с такими подчинёнными нам, офицерам Ингушского полка, было много хлопот и беспокойства, каких не знают офицеры русских регулярных частей. Помимо идиотского поведения ингушей в секретах, у нас в полку было много чисто полковых особенностей, которые делают для Ингушского полка позиционную войну чрезвычайно трудной и, в сущности, бесполезной. В сотнях у нас временами бывало не более 45–60 человек всадников, вооружённых винтовками без штыков и не умевших в большинстве стрелять с прицельной рамкой, уж не говоря о ведении правильной залповой стрельбы. Заменяя по расписанию штабов нашим полком какой-нибудь участок окопов, перед этим занимавшийся пехотным полком, мы, в сущности, открывали противнику в этом месте фронт. В самом деле, что же могли сделать 200–300 не умевших стрелять горцев на участке, который до этого защищался 4–5 тысячами опытных пехотных стрелков?!

    В пятый и последний день нашего пребывания в окопах Усть-Бискупэ мы в обеденный час не без удобства расположились в кукурузе над окопами, завтракая шашлыком. В небе на большой высоте с утра болтался аэроплан, на который мы перестали уже обращать внимание. Авиация в моё время на австрийском фронте была в зачаточном состоянии и была страшна только тылам да обозам, войска же, в особенности, сидевшие на позициях, считали появлявшиеся над нашими головами аэропланы скорее за развлечение, чем за опасный род оружия. При тогдашних возможностях лётного дела попасть бомбой в окоп было невозможно, спуститься же ниже, чтобы обстрелять нас пулемётным огнем, лётчики боялись, избегая артиллерийского огня.

    В середине фестиваля, когда небольшой бурдюк с кахетинским, привезённый в окопы, уже значительно похудел, мы вдруг заметили, что вокруг нас по кукурузе что-то лопается со звуком раскушенного ореха. Только через несколько минут мы сообразили, что то, что щёлкало вокруг нас, было не что иное, как разрывные пули с аэроплана, который обстреливал нашу уютную группу из пулемёта; звуков стрельбы с такой большой высоты мы совершенно не слыхали. С проклятиями, забрав вино и шашлык, мы перешли под прикрытие, что было необходимо, так как пули уже начинали пылить на скатерть. Вспоминая этот случай теперь, мне всегда становится смешно, когда приходится смотреть фильмы с геройскими приключениями авиаторов в Великую войну. Авиация в 1914–1917 годы, увы, была оружие, над которым мы, строевые войска, порядочно потешались и уж никак не считали для себя за что-либо опасное. Страшна она была только для тылов да для самих летчиков, которые гибли в большом количестве, но не от огня неприятеля, а от недостатков собственных аппаратов. Где уж при таких условиях было им геройствовать, как об этом теперь повествуют синематографические фильмы!

    В этот же день в полночь пришла нам смена в лице той же 12-й кавалерийской дивизии. Когда, пройдя через знакомый мост, мы разобрали во мраке ночи коней и, проехав уже знакомой дорогой, вступили в Усть-Бискупэ, где должны были провести ночь, то на площади во мраке увидели странную молчаливую массу людей и лошадей. Это был одновременно с нами пришедший с другого участка окопов пограничный конный полк, только что вышедший из жестокого боя, где он потерял половину состава. Во время нашего беззаботного пикника в окопах Днестра на других участках фронта шли ожесточённые бои.

    Пограничники молча и угрюмо сидели вокруг костров, подавленные морально боем и потерями. У Коли Голубева в этом полку был брат, удравший одновременно с ним из родительского дома. Подъехав к одному из костров, вокруг которого в понурённых позах сидели молчаливые фигуры, я стал расспрашивать пограничников о бое. Отвечали мне с неохотой, недавние воспоминания не доставляли им ничего приятного. По просьбе Коли я стал расспрашивать о его брате, переезжая от одной группы пограничников к другой, все отвечали незнанием, пока, наконец, какой-то голос из темноты не спросил:

    − Это какой доброволец?.. Что на Волге к нам пристал?.. Серёжей звали?..

    − Да, да… Серёжей… рыжий такой, в третьем эскадроне служил, − заторопился объяснять Голубев. В ответ наступило молчание, показавшееся мне очень многозначительным.

    − Что ж, браток… − после томительной паузы ответил невидимый голос, — братишку твоего нынче… убили, царство ему небесное. С подпрапорщиком вместе их похоронили. За моей спиной в темноте громко всхлипнул и в голос по-бабьи завыл Коля. Сказать ему было нечего. Брала досада на этих глупых мальчишек, лезших в пекло ненужно и совершенно бесполезно. Ну, кому нужна была и для чего служила эта бессмысленная и такая жестокая смерть ребёнка?

    За три дня отдыха, которые мы провели в Усть-Бискупэ, пришлось познакомиться и рассмотреть поближе полк и товарищей офицеров. Оригинальная часть была кавказская Туземная дивизия и необычная среда офицеров в ней.

    Как строевая кавалерийская часть, полк оставлял желать лучшего. Конский состав был плох, и, кроме офицерских собственных лошадей, весь полк сидел на маленьких горных лошадках, жалких и несчастных. Седловка, обмундирование, уход за лошадью оставляли желать лучшего. Вина в этом лежала не на командовании, а исключительно на характере самих всадников-ингушей. Бесхозяйственный и разбойничий народ, ингуши совершенно не обращали внимания на свою наружность и были непростительно равнодушны к лошадям, на которых очень плохо сидели и ездили. Пресловутое горское «джигитство» сводилось у них к самому варварскому обращению с конём, которое не могло не возмущать всякого кавалериста. Торча, как воробей на заборе, на своём седле, горец, чтобы показать товарищам и публике свою джигитскую лихость, не находил ничего лучшего, как ни с того ни с сего начинать пороть плетью свою лошадёнку. Когда избиваемая животина поднималась от этого в карьер, всадник резким движением изо всех сил рвал её за повод. Запрокинув на спину свою многострадальную голову, лошадёнка, мучительно разинув рот, садилась на всём скаку на задние ноги, вытянув передние, дрожащие от напряжения, в виде тормоза. В этом варварском приёме и заключался весь «джигитский» номер. Меня при виде его всякий раз подмывало желание вытянуть плетью самого «джигита» за издевательство над несчастной лошадёнкой. Немудрено, что при подобных приёмах все лошади полка были совершенно задёрганы, с порванными в кровь губами и шарахались от всякого движения руки всадника, принимая таковое за удар нагайкой. На такой лошади, естественно, рубить было невозможно, так как она неизменно обносила цель, пугаясь взмаха шашки. Направить это задёрганное существо куда бы то ни было против её воли также не представлялось возможным, так как все лошади полка от приёмов горской «джигитовки» были тугоузды или же «звездочёты», т. е. при натягивании повода закидывали голову к небу и неслись вслепую, ничего не видя. Ни о каком взятии препятствий при этих условиях, конечно, говорить не приходилось, их не могли брать ни лошади, ни люди, да этого и не позволяла горская седловка, совершенно разобщавшая всадника с лошадью.

    Как это ни странно звучит, но ингуши не умели… стрелять, конечно, в смысле современного боевого огня. Их меткая стрельба на постоянном прицеле на войне была ни к чему, так как в бою такой стрельбы почти не бывает, ставить же прицельную рамку на расстояние горцы не могли, потому что в огромном большинстве не знали цифр. Артиллерии не любили и панически боялись. Словом, с подобным составом в современной войне было бы делать нечего, особенно там, где она требует от конницы одновременного знания и пехотного, и кавалерийского устава, и правил боя, если бы не было одной области, где Туземная дивизия была вполне на месте — это набеги по тылам и преследование разбитого противника. Эти операции, неизменно связанные со способами азиатской войны, грабежа, набегов и пожара, были как нельзя больше по душе ингушам, и в них они приносили, конечно, известную пользу в общем деле.

    Офицерство отличалось невероятной пестротой и оригинальностью. В полках дивизии служили гвардейские офицеры, армейские кадровые кавалеристы, артиллеристы, пехотинцы и даже моряки; всем известные кавказские офицеры, рыцари и герои, но рядом с ними были и люди, которым не было бы места во всякой другой кавалерийской части. Были в полку и совсем дикие прапорщики милиции из глухих горных аулов, храбрые и достойные люди, но совершенно неграмотные, у которых офицерского была только звёздочка на погонах.

    К первой категории, т. е. к хорошему кадровому офицерству, да ещё преисполненному рыцарских кавказских традиций, принадлежали целиком почти все русские офицеры, перешедшие в дивизию из кавалерийских полков гвардии и армии, и, так или иначе, связанные роднёй или службой с Кавказом. Это были кавказские и горские князья Багратион, Чавчавадзе, Султан-Гирей, Хагандоков, Бекович-Черкасский, Дадиани, Мерчуле, Юзефович, Шенгелай, Лакербай, принц Наполеон Мюрат, Гагарин, Вадбольский, Половцев, Святополк-Мирский, Ладыженский, Абелов, Жерар-де-Сукантон и др.

    За ними шла категория офицеров, набранных из авантюрных элементов, которых всегда было много среди кавказских людей и русских офицеров, служивших по окраинам. Из них многие в прошлом имели более или менее тёмные истории и теперь во время войны под покровительством великого князя имели все основания рассчитывать снова выйти на нормальную дорогу службы. Среди этой категории были люди всякого рода занятий и положений, а именно: офицеры действительной службы и офицеры запаса, принуждённые в своё время покинуть полки не по своей воле, бывшие полицейские, артисты оперетки и просто господа без определённых занятий. К последней группе принадлежали всякого рода «кавказские орлы» в прямом и переносном смысле, все без исключения народ решительный и храбрый, но в культурной среде − неудобный и неукладистый. Охарактеризовав, так сказать, общий состав дивизии, перейду теперь к частностям, описав вкратце некоторых наиболее известных и картинных типов дивизии, хотя и очень разных, как по характеру, так и по той среде, из которой они вышли. Великий князь Михаил Александрович, любивший дивизию, как им созданное детище, называл этих лиц в интимном кругу «моя коллекция».

    Полковым адъютантом Ингушского конного полка был поручик Александр Николаевич Баранов. Он был сыном известного при Александре III нижегородского губернатора, от которого унаследовал решительный и крайне энергичный характер. Окончив Пажеский корпус и прослужив несколько лет в одном из лучших гвардейских полков, он вышел в запас и впоследствии участвовал уже как любитель в войнах китайской, японской и Великой. К концу этой последней он получил Георгиевский крест и все остальные награды, которые им были действительно заслужены. В Добровольческой армии Баранов в чине ротмистра командовал отдельным горским отрядом, причём проявил, как всегда, большую энергию и решительность. В Крыму при Врангеле Баранов, убеждённый монархист, дал по физиономии на пристани Севастополя только что прибывшему в Крым из-за границы Гучкову за его прежнюю вину перед государем и Россией. За это Баранов был арестован Врангелем и выслан из Крыма. В Париже, придя в русское посольство, Баранов потребовал от посла Временного правительства Маклакова немедленно открыть императорские портреты, завешенные простынями, и послу пришлось выполнить его приказ во избежание неприятных осложнений. Впоследствии он основал в Париже известную «Свободную трибуну», игравшую роль надпартийной патриотической организации. Правительство Блюма выслало Баранова из Франции в числе других активных русских националистов. Это был и есть прекрасный офицер, патриот и воин.

    Старик Волковский, вольноопределяющийся, весь увешанный, как иконостас, медалями и крестами за прежние войны, в которых он участвовал, начиная чуть ли не с испано-американской кампании, также принадлежал к благородным и достойным людям «великокняжеской коллекции». Ротмистр князь Радзивилл, бывший гвардейский офицер прусской службы, находившийся в свойстве с домом Гогенцоллернов, также был в рядах дивизии, перейдя по каким-то причинам с германской службы на русскую; это право ему давали огромные имения, разбросанные по Австрии, Германии и России.

    Вольноопределяющийся Селихов-Сахалинский, бывший губернатор Сахалина во время русско-японской войны, также принадлежал к людям, не любящим сидеть дома, когда на границах его родины льётся русская кровь. Со своим отрядом, сформированным из каторжан, в 1905 году Селихов отражал японское нападение на Сахалин, где японцы пытались высадиться, пользуясь малочисленностью русского гарнизона. За этот подвиг Селихов получил к своей фамилии почётную прибавку Сахалинский. Ротмистр Кибиров, уже упоминавшийся офицер-осетин, носил сомнительно почётный титул убийцы неуловимого в своё время разбойника Зелим-Хана. Убийство это, как известно, было результатом тёмного предательства, и Кибирова, как говорили в дивизии, рано или поздно ожидала месть чеченского народа, для которого знаменитый разбойник был чем-то вроде национального героя.

    Корнет Костя Лакербай, офицер абхазской сотни Черкесского полка, был человек исключительной храбрости даже среди храброго народа. На войне он показал однажды совершенно невероятный кавалерийский номер, за который по заслугам был награждён Георгиевским крестом. В конной атаке, в которой абхазская сотня потерпела неудачу и карьером отходила на прежние позиции под ураганным огнём неприятеля, под одним из офицеров была убита лошадь, и он остался на поле, что было замечено только после возвращения сотни из атаки. Лакербай, выручая товарища, в одиночку вернулся к австрийским позициям. Видя нёсшегося на них в карьер одинокого всадника, австрийские цепи прекратили огонь и, поднявшись на ноги, наблюдали любопытные Костины поступки. Подскакав к раненому товарищу, Лакербай на всём скаку поднял его на седло и помчался обратно. Это было настолько смело и необычно, что австрийские цепи вместо выстрелов вслед Лакербаю проводили лихого Костю громом аплодисментов. Необыкновенную храбрость и презрение к смерти судьба не простила Лакербаю. Он был убит в 1916 году. Абхазский народ до самой революции чтил его память, как народного, почти сказочного героя, что Костя, положа руку на сердце, вполне заслужил.

    Подполковник Ладыженский, бывший офицер лейб-гвардии её величества Уланского полка, при объявлении войны был в отставке и состоял в должности елисаветпольского вице-губернатора. Он бросил свою спокойную должность и жену (сводную сестру моего отца) и пошёл с Чеченским полком на войну в качестве помощника командира полка. В один день с командиром, князем Святополк-Мирским, Ладыженский был убит, и с его смертью связан один любопытный инцидент. Когда гроб с его трупом прибыл во Львов и был поставлен в соборе, ему пришёл поклониться генерал-губернатор Галиции генерал-адъютант граф Адлерберг, также бывший царицын улан. К своему изумлению и негодованию, в ногах покойника в гробу граф увидел свернувшуюся клубком собачонку. Немедленно наряженное следствие выяснило, что собачонка принадлежала старшей сестре лазарета Туземной дивизии княгине Вадбольской, жене одного из наших бригадных командиров. Не стесняясь тем, что начальницей лазарета состояла жена великого князя − графиня Брасова, разгневанный святотатством Адлерберг выслал лазарет в 24 часа из Львова.

    Ротмистр Ингушского конного полка Ивлев, седой чистый старик с благородным лицом старого барина, служивший в штабе полка, был никто иной, как известный писатель Светлов, редактор журнала «Нива» и лучший специалист-критик русского балета. Он умер в Париже в глубокой старости несколько лет тому назад. Принц Наполеон Мюрат, «французский принц из департамента Сены», как было написано в его послужном списке, служил у нас помощником командира полка. В Карпатах «принц Напо», как его звали, отморозил себе ноги и остался на всю жизнь калекой. По-русски он почти не говорил, хотя по матери, урождённой княжне Дадиани, был полугрузин. В Мингрелии около Гагр у него было имение, которое в смятенные дни февральской революции пришли громить крестьяне под предводительством агитаторов. Безногий принц, сидя у открытого окна, встретил их выстрелами из винтовки и разогнал. Его сестра, принцесса Люси Мюрат, особа не совсем нормальная и эксцентричная, после революции ударилась в литературу, написав порнографический роман «Любовные приключения императрицы Екатерины». Роман таков, что лучше было бы его не писать.

    Чеченского полка вольноопределяющийся Масальский, знаменитый петербургский цыган, был привезён в полк офицерами. Он проделал все походы, возя за плечами вместо винтовки футляр с гитарой. Военная его карьера окончилась на одной из весёлых попоек на бивуаке, во время которой лопнувшая гитарная струна выбила ему глаз. Манера пения и игры Масальского были чрезвычайно своеобразны, и самые истасканные романсы в его исполнении приобретали нечто новое и оригинальное. Пел он низким бархатным баритоном и аккомпанировал себе на гитаре, причём играл на ней, как на балалайке, всей пятернёй.

    Светлейший князь Грузинский, поступивший в полк добровольцем и произведённый затем в корнеты, был до войны чиновником особых поручений при каком-то губернаторе Западного края и никакого отношения к военной службе не имел, представляя из себя совершенно штатскую фигуру. Князь, несмотря на своё происхождение от грузинских царей, совершенно обрусел, грузинского языка не знал и очень обижался, когда его не признавали за русского. Такое отступничество очень задевало грузинских офицеров, и в особенности корнета Шенгелая, который очень косо смотрел на князя и искал случая к опасной ссоре. Поручик Р., командир нашей сотни после Цешковского, в своей жизни видел многое. Был пехотным офицером, вышел в запас, служил опереточным артистом, приставом и т. д. Пёстрое прошлое ему не помешало быть смелым и хорошим офицером.

    Поручик Цешковский, бывший офицер Черниговского гусарского полка, был знаменит по всей кавалерии громкой историей своей женитьбы, во время которой имели место похищения, бегство, дуэли и т. д. Обидевшись на командира полка, сделавшего ему замечание, Цешковский перешёл в Черкесский полк, где служил его брат. После революции уже в эмиграции братья Цешковские сыграли видную роль в возведении на престол Албании короля Ахмета Зоглу. Там же с ними вместе подвизался и третий мой командир сотни, впоследствии добровольческий генерал Кучук-Улагай. Вообще надо сказать, что бывшие офицеры Туземной дивизии, как-то генералы: Юзефович, Бекович, Черкасский, Султан-Гирей, Улагай, Покровский и другие − сыграли после революции видную роль в гражданской войне.

    Наш сотенный вахмистр Измаил Боров, или, как он незаконно себя называл Бек-Боров, был, пожалуй, самым авантюрным типом из всех авантюристов Туземной дивизии. Будучи ашхабадским полицмейстером, Измаил Боров за чисто восточные способности драть взятки с живого и мёртвого был отдан под суд после ревизии сенатора Гарина и посажен в тюрьму. Однако такие пустяки, как тюрьма, не представляли собой затруднений для людей подобного рода, каким был Измаил Боров. С помощью земляков Боров, родом ингуш из села Базоркина Терской области, бежал на Кавказ, а затем в Персию. В этой последней в то время шла гражданская война на династической почве. Молодой шах воевал против «старого», кто-то при этом кого-то одолевал, много людей резалось и ещё больше при этом зарабатывало ловлей рыбы в мутной воде. На решительных людей с инициативой был большой спрос, и этим не замедлил воспользоваться Боров, принявший сторону «старого» шаха, по ему одному известным причинам. Скоро бывший ашхабадский полицмейстер назначается командиром всей армии шаха и начинает кампанию в его пользу не без успеха. Найдя, по своему собственному выражению, шаха в какой-то персидской дыре «всего во вшах», Измаил в несколько месяцев собирает для него многотысячную армию из всякой «сволочи», в число которой входят многие кавказцы, и с размаха берёт шесть городов, подступив к самой столице. За все эти подвиги бывший арестант производится шахом в полные генералы персидской службы и получает все звёзды, какие можно было получить, а также ворует все деньги, которые можно было украсть. В числе своих побед Измаил Боров также считал одну, о которой он говорил шёпотом и оглядываясь. Он одержал её будто бы над персидской казачьей дивизией, которой тогда командовал полковник русской службы князь Вадбольский, в момент рассказа занимавший должность нашего бригадного командира. Его Боров будто бы разбил наголову, несмотря «на все его генеральные штабы». Своими действиями бывший полицмейстер нарушил интересы русской политики в Персии, что и положило конец его головокружительной карьере. Вмешалась дипломатия, и в результате этого вмешательства шах покинул Персию и поселился в Одессе доживать свой век, а победоносный, как лев, Измаил Боров, чтобы не быть разорванным на куски своей армией, которой не заплатили жалования, бежал через горы и пустыни на Кавказ. Это бегство было настолько поспешно, что, кроме воспоминаний, бывший главковерх успел вывезти из Персии только дивное, украшенное серебром седло, да редкостную драгоценную саблю в золоте. Даже персидский аргамак, на котором Боров проскакал 300 вёрст, спасаясь от преследования, не дожил до войны, издохнув на берегу Каспийского моря в тот момент, когда его владелец садился в лодку. Седло и шашку Боров при мне загнал в трудный момент безденежья офицерам. Вещи эти действительно были уникальны и стоили, конечно, вдесятеро больше того, что он за них получил.

    На походе я жил со стариком в одной хате и часто расспрашивал его о прошлом, о котором он сохранил приятные воспоминания. Рассказывать Боров был не мастер и всё больше сбивался в своих повествованиях на хороший персидский обычай, позволявший ему жениться на молодой девушке каждые три дня. О своих кратковременных жёнах Измаил говорил кратко, но исчерпывающе: «Хорошие девочки были, только глаза велики… пол-лица занимают». В общежитии он, несмотря на столь блестящее прошлое, был неприятный и неопрятный старик, постоянно красивший в ярко-рыжий цвет свою длинную бороду по персидскому обычаю.

    Перед войной Боров скрывался на Кавказе, а когда была сформирована Туземная дивизия, он выпросил себе амнистию с условием заслужить прощение за старую вину на поле брани. Подобная вещь была очень в ходу на Кавказе, и многие всадники дивизии пошли добровольцами в полки, чтобы заслужить себе прощение за разные проступки, в большинстве случаев за абречество и кровосмешение.

    В моё время Боров был уже вахмистром с тремя крестами, широкоплечим, пузатым стариком лет 55, с широкой длинной бородой, из которой он выглядывал, как из багетной рамы. В полку служили офицерами его два сына: Султан − ротмистром и Заурбек − прапорщиком. Из внимания к ним старик был принят в офицерском собрании сотни и сидел как старший по годам на председательском месте, по старому кавказскому обычаю, по которому чтят годы, а не чины.

    Целая плеяда прапорщиков горской милиции дополняла «коллекцию» дивизии. Это в большинстве своём были старики по 50 лет и больше, награждённые офицерским чином исключительно потому, что принадлежали к почётным людям своих аулов. В каждой сотне их было по нескольку человек. В строю они ездили «пассажирами», ничем не командовали и командовать не могли, так как строевой службы не знали и были неграмотны. У нас в четвёртой сотне их было трое, а именно: Кагызман Дударов, Мусса Аушев и Ардаган Ужахов.

    Первый принадлежал к лучшей ингушской фамилии, был очень стар и служил чем-то вроде сотенного фетиша. Второй был самым ярким типом старого кавказского воина, дикого и наивного, жестокого и добродушного. Мусса Аушев был высокий, крепкий, как старая лошадь, носатый старик без всяких признаков растительности на остром рябом лице. Он считал, что его «офицерство» накладывает на него известные культурные обязанности, для чего он носил с собой и днём, и ночью на ремне через плечо кожаную сумку для папирос, туго набитую, однако, не папиросами, а… остро отточенными карандашами. Так как при этом он был абсолютно неграмотным, то за самый обидный вопрос считал: «На что тебе карандаши?» В ответ он наливался кровью и хватался за кинжал, обещая «атрезать голову». Простота, смелость и наивность причудливо смешивались в нём с большой ехидностью и завистливым сердцем. При получении боевых наград другими Мусса явно им завидовал, находя несправедливым, что начальство его обходит. Одному адъютанту, незаслуженно получившему Владимира, он в упор задал дерзкий вопрос: «Не стыдно ли ему носить эту награду?» Другого он однажды изругал по матери за то, что тот не пустил его в кабинет командира полка. Все эти выходки Муссе прощались ввиду его преклонных лет и явной дикости.

    В одну из скучных сторожёвок на берегу Днестра случилось происшествие, чуть не окончившееся катастрофой. Мусса, к своему несчастью, попал на этот раз в компанию трёх молодых офицеров, из которых один к тому же приходился ему родственником. Молодёжь, забавляясь от скуки, убедила старика, что в сегодняшнем приказе было напечатано, что царь заметил усердную и храбрую службу прапорщика Аушева и в награду назначил его комендантом Дербента. Мусса, видя кругом себя серьёзные лица, поверил всей этой ерунде, заплакал от наплыва чувств и, не слушая никаких уговоров «подождать до смены», прямо из заставы ночью отправился в штаб полка за прогонными деньгами и бумагами, чтобы следовать в Дербент.

    Когда полковник Мерчуле, спавший в халупе в шести верстах от Днестра, был разбужен среди ночи и увидел перед собой взъерошенную и нелепую фигуру Муссы, он сразу понял, что старик стал жертвой какой-то каверзы со стороны молодёжи, которая постоянно смеялась над ним. Однако уговорить Аушева и доказать ему, что «назначение в Дербент» есть глупая шутка, было нелегко. Старик бушевал и орал, что «царский приказ никто отменить и скрыть не может», что он сам «такой же офицер», и потому уедет в Дербент без бумаг, а оттуда подаст жалобу царю на командира полка. «Прыказ!.. читай прыказ!..» − ревел он басом полковнику. Проснувшимся от его криков штабным с большим трудом удалось убедить Муссу, что в приказах нет ровно ничего, его касающегося. Поверив, наконец, явной очевидности, Мусса сел в угол избы, не отвечая на вопросы, посидел несколько минут, затем встал, вытянул из кобуры свой огромный пистолет времён покорения Кавказа и молча скрылся во тьме ночи.

    В заставе на берегу Днестра тем временем молодёжь, вдоволь похохотав над обманутым ею Муссой, завернулась в бурки и задремала, прижавшись друг к другу. Была поздняя осень, и с Днестра тянуло пронизывающим туманом и сыростью. Австрийцы на другом берегу также спали, и ночь была поэтому на редкость тихая. Вдруг из прибрежных кустов, которые сливались с полем кукурузы, раздался треск веток, сопение и тяжёлые шаги. Что-то ломилось, не таясь и не скрываясь, напрямик, заставив офицеров и всадников заставы вскочить в тревоге и схватиться за оружие.

    Треск приблизился, и из мрака ночи перед нами на фоне светлевшего неба неожиданно предстала разъяренная фигура Муссы с огромным пистолетом в руках. Вид его был настолько убедителен, что мы предпочли самый лучший в этом случае исход, а именно бегство, что ввиду темноты и кустов не представляло трудностей. Разъярённого «афыцэра» наше исчезновение не остановило, и он попёр с ругательствами и треском напролом через кусты, разыскивая своих обидчиков и поминутно стреляя из своего пистоля, грохотавшего в предрассветной тишине, как хорошая пушка.

    На суматоху в кустах и выстрелы у нас на горе пробудился и зашевелился австрийский луговой берег на другой стороне Днестра. Неприятельские дозоры и секреты, ночью никогда не стрелявшие, открыли огонь, приняв шум и выстрелы, произведённые Аушевым, за попытку русских к переправе. Далеко за рекой грохнула батарея, и над головами запели одна за другой гранаты. Глупая шутка над Муссой стала принимать неожиданный поворот, тем более что дикий старик, не обращая внимания на пули, певшие над головой, продолжал в кустах поиски своих обидчиков. Только появление в дозоре командира сотни, намылившего голову нам и отославшего Муссу в деревню, положило конец нелепой тревоге в одну из сентябрьских ночей на Днестре. Наутро меня как старшего посадили под арест, а Муссу с трудом убедили простить виновников, так как, дескать, «нельзя же ему, старому воину, считаться всерьёз с мальчишками, которым ещё надо драть уши».

    Этим происшествия комического характера с Муссой Аушевым не окончились. Однажды к общей потехе, лёжа в цепи, он был легко ранен пулей в… задницу. Раны этого рода не опасны, но чрезвычайно болезненны и легко загрязняются. Мусса, отправившись в госпиталь, вернулся назад в тот же день, отказавшись от перевязки. Оказалось, что в дивизионном госпитале, который всегда следовал за Туземной дивизией, Муссу встретила и хотела перевязать старшая сестра − княжна Багратион, старушка-сестра нашего дивизионера. Аушев от её предложения сгорел от стыда и… сбежал назад в полк. Если бы не помощь фельдшера, то стыдливый горец скорее бы умер от заражения крови, чем второй раз поехал бы в лазарет. Молодёжь и тут не оставила старика в покое, уверяя, что княжна Багратион поняла его бегство так, что он на старости лет заразился венерической болезнью.

    Живучи эти старые кавказцы были невероятно и боевые испытания переносили лучше и легче нас, молодых. Я помню однажды, как взрывом гранаты в цепи перевернуло и шмякнуло об землю семипудовую тушу вахмистра Измаила Борова. К общему удивлению, от этого сальто-мортале с ним ровно ничего не случилось, если не считать, что на толстом брюхе старика лопнул ремённый пояс.

    Что касается нашего третьего и последнего прапорщика милиции Ардагана Ужахова, то это был маленький сухой человечек из полицейских чинов, попавший под суд и едва ли не разыскиваемый судебными властями. В полку на фронте он был пока что в безопасности от карающей десницы Фемиды, но беспокойный характер и здесь сослужил ему плохую службу. Через несколько месяцев после моего прибытия в полк с Ужаховым произошла история, после которой он из полка исчез, но об этом − в своём месте и в своё время. Что касается солдатского состава полка, то он состоял из всадников ингушей, поголовно добровольцев, так как по старым русским законам кавказские горцы военной повинности не отбывали.