Купить

Прапорщик Куропаткин тоже был петербуржцем и жил на Песках[1]. Гуревича[2] не окончил и пошёл в ветеринарный институт.

–  Я ходил к Гуревичу, – говорил он, – чтобы собирать там двойки… Даже не всегда знал, в каком я классе: "а" или "б", пятом или шестом…

Мы вспоминали улицы, лавки и скверы, где мы ходили и жили. Греческую церковь, где говели и христосовались с греческими и прочими красавицами, то есть связывали прошлое с настоящим, воскрешая прожитую жизнь.

Это нас сближало не только годами, настроением, тревогами и душевным состоянием, но и как бы общим домом.

– Без рук, без ног, слепой, глухой и немой согласен стать, но хочу остаться живым, чтобы сознавать, что ещё живёшь и понять, что для меня взойдёт мирное солнце после войны, – говорил прапорщик Куропаткин. Он так много давал судьбе и так мало от неё просил.

– Нет, Иван Иванович, сознавать и не мочь, не видеть, и не слышать, и даже не уметь сказать – это слишком! – возражал я и потом, настраиваясь на куропаткинский лад, мечтательно соглашался:

– Ну, там – одну руку… но только левую – куда ни шло, а больше ни-ни… А то и не перекреститься по-христиански… А как же ты будешь любимую обнимать, как узнаешь, какого цвета у неё глаза, какие косы, какой румянец, что она тебе говорит, как она на тебя смотрит?.. Да и как ты найдёшь любимую? Тогда уж лучше ничего и никогда!..

В обстановке опасности, когда жизнь человеческая – копейка, выползают и копеечные её интересы: жрать, спать и тосковать…

– Ничего бы мне не надо, как ядрёную бабу на полатях, – говорит своим приятелям солдат, – обнял бы её и помер…

При этом он глупо закатывает глаза, изображая смерть. В другое время его бы засмеяли, но тут все согласно молчат. В мозгах всё как-то сдвинулось, новое вылезло наружу. Всем трудно, каждого донимают его мысли, и они настолько доминируют, что исключают браваду, притворство. Каждый теперь выглядит более или менее собой.

Но прошла непосредственная опасность, занесённый топор опустился не на твою голову, живи дальше, радуйся опять. Люди здесь действительно добрее, проще, с меньшими желаниями, без обычных заскоков и заносок. Говорят о бытовых мелочах, находя в них необыкновенную ценность; эта мелочь их связывает особенно крепко с жизнью: она проста и понятна, она на уровне их состояния и нужд. Даже его рябая баба, которую он бил и утром, и вечером, теперь ему мила и желанна.  Солдаты здесь со своей незамысловатой душевностью, раскрыты настежь, как деревенские ворота. Офицеры тоже раскрываются, но вроде серебряных портсигаров…

Мы – жители окопов, нарочно обкладываемся мелочами быта и мысли; война нас оторвала от обыденной жизни, которую мы понимали, как настоящую, показала её относительность и именно бытовую – пустоту. От этой обыденной жизни мы оторваны, связь с ней по письмам, газетам, воспоминаниям. В новой же обстановке мы ещё новички, включились в неё только по долгу и обязанности, приложив к ней энтузиазм или романтику; её не осваиваем, нам в ней непривычно, неудобно и даже страшно. Мы, как в предбаннике, – голые и нам холодно. Временами находящая дрожь, наверно, от этого.

А, может быть, так правильней, может быть, так именно и надо жить, чтобы как-то сохранить разлагающуюся мужественность. До сих пор мы жили по указке других, по правилу предков, в духе каких-то традиций, условностей, не вдумываясь и не противясь этой реке жизни. Хотя, мы знаем, мир измеряется той мыслью и чувством, которые мы к нему прилагаем…

Куропаткин любил ветеринарное объединять с ницшеанством.  

– Не удалась жизнь, удастся смерть, и подкуёт тебя на обе, вместе с твоей великой мыслью и незавоёванной славой… по-лошадиному.

– Ты прав, но не следует преждевременно подковываться этой мертвечиной.

Мы, маскируя своё состояние, говорим, как столетние мудрецы, стараясь себя обесценить, хотя бы словесно, с целью приуменьшить жалость к себе; а то как пожалеешь себя, жалость сейчас же вольётся в тебя, как вода и тогда трудно будет идти на смерть.

Ночью, под вспышки ракеты или лунного света, рассказывается сокровенное, незамысловатое житьё девятнадцати лет и надежды будущих лет…

Так проходят недели с обнажёнными мыслями и нервами.

Приходит пополнение, его сколачивают, чтобы было  «на ять», обучают окопной мудрости, винтовочной технике, тренируют глаз, нацеливают штык, по-прежнему приходится говорить:

– Снаряд – дурак, а штык – молодец.

– Ну, ты коли, как Макензену, а не как свинью, – учат унтера и ефрейторы, направляя новичков на установленную в ходе сообщения «чучелу» в каске.

– Ишь развесил брюхо, как портянку, – укоряет добротного, но староватого солдата веснушчатый «ефлейтор», – подберись, как у станового!

– А у тебя, землячок, больно низко грудка опустилась, поднять её заново, пока хельхебель не приметил.

Новички хлопают глазами и искренне стараются обратиться в настоящих сражателей.

– Когда Макензена наползёт на тебя, что будешь делать? – спрашивают одного.

– Стрелять, колоть и кричать «уру», – быстро отвечает спрошенный.

– Ну, чаво так много для одного!.. Ты меня покличь, мы его, живого, и спленуем, – авторитетно поучает ефрейтор с медалью.

– А какое у тебя военное образование?.. Чему вас там учили?.. Про мулёк знаешь? Про воображаемую линию слыхал?

Спрашивамый только потеет.

– Ну, то-то же! Небось всё ходили да песни распевали бабам на потеху, а про то, что мы тут вам хронт держим, не соображали… Что пели-то?..

– «Соловей, соловей», да «Пишет, пишет царь ерманский», да «Греми слава трубой»… да…

– Всё светское… А «Отче наш»-то знаешь?

Солдат знал.

– Ну, тады ты готовый солдат, помирать могишь, – решает унтер, произведённый в это звание за боевые отличия.

Следующий обучающий выматывает из своего подопечного всю подноготную военных знаний.

– Про Миколая Миколаевича, имперяторского главнокомандующего[3] – кумякуешь?

Солдат не кумякал.

– А взводного знаешь?.. Ротного видел?.. А с хельхебелем знаком?

– Энтот, что с белой палкой ходють…

– Во-во! А величать-то их как?.. А палка-то эта, знаешь, на что?

Солдат знал только о палке, а прочих основ боевого порядка не знал или не хотел знать…

– Ничего-то, брат, ты из военного дела не знаешь… Из пешехонцев, стало быть…

Но солдат был елецкий.

– Слыхал, слыхал… Всем ворам отец твой Елец… В лёгкую жизнь подались… Без пыли и пота… Ну, теперь тебе без привычки будет чижало.

– Женат? – спрашивает своего следующий, наслышавшийся таких вопросов высшего начальства.

Солдат улыбается:

– Так точно, женат.

– А дети есть?

– Так точно: парнишка да девонька…

Солдат совсем размяк от дружеских вопросов и улыбается начальнику по-приятельски.

– Это вы знаете, а про военную ерографию – ничаво…

– Ну, а баба у тебя хорошая?

– Так точно! Очень даже отличная, работает, как лошадь. Мы на выселки вышедши…

– Я не в лошадиных смыслах, а в бабьих… – улыбается обучающий.

Солдат тоже улыбается.

– Звать-то как?

– Аграфеной, Грушей, значит…

– А пишет?

– Нет, не пишет: неграмотная она.

– Ну, это и лучше. А то по письму тебе будет ребячье пополнение стряпать… бабы ныне хитрые пошли…

На этом «словестность» оканчивается. И обучающий, и обучаемый сосредоточенно углубляются в проблемы «войны и мира», «пола и характера», по-окопному – не хуже Льва Толстого… не по Фрейду.    

После обеда, когда начальники не особенно донимают своих сражателей, те перебрасываются промеж собой деревенскими словечками, свободный усаживается на бруствер и, если есть настроение, то заводила начинает:

– Давай вольнопёра энтово, Зильбу, пусть чаво побрешет про мир и его населяющих…

Зильба – это вольноопределяющийся[4] 4-го взвода Зильберштейн, несший свою службу весьма исправно. Я его использовал в общеобразовательном секторе, и фельдфебель его посылал во все взводы. На тихих участках он писал письма за неграмотных солдат; учил читать – писать и, вообще, рассказывал из истории, географии и естествознания.

Уже одно то, что он, будучи студентом, попал на фронт в строй, не оставшись ни в одном тылу и также не «спленовавшись», его хорошо рекомендовало как солдата.

Зильбу солдатам приятно послушать, все его знают. Без него и рота не была такой ротой, какой она была: инициативной и образованной. Зильбу слушать не то, что начальников, которые день и ночь всё требуют. Зильба ничего не требует, а рассказывает; его можно перебить, спросить и гоготнуть от души, при «забористых» случаях крикнуть:

– Врёшь ты, Мойша, такого на свете не бывает, чтобы одним яйцом два солдата наелись… Врёшь ты всё, собачий сын!

Зильбер на такие выкрики не обижался: привык, и в них не видел зла и знал, что солдаты это от доверчивости, дружбы и скуки так потешаются, это такая народная потребность – отвести душу.

Любили. Но стыдились этой любви и поэтому были эти выкрики. Ведь у него они могли найти ответ на все вопросы. И солдату совершено не важно в его положении, правильно это или нет, а важно получить ответ. О замирении его не спрашивали: «сам солдат, как и мы – ничего не знает…» Об этом спрашивали своё высшее начальство: командира роты и фельдфебеля, которые они думали, знают, но до поры, до времени не говорят.

Фельдфебель говорил:

– Тут и думать нечево: Россия так огромадна, что все враги, сколько бы не было, в ней заблудятся.

А я говорил:

– Тяжела война, но мы не одни: у Сенявы геройски бьётся третий Кавазский корпус Ирманова. Дал здоровую затрещину макензеновцам. И нам легче: придёт наш черёд и мы дадим, не всё ещё потеряно!

Но тут случилось, что Италия, бывшая союзница Германии и Австрии, объявила им войну, переметнувшись на нашу сторону[5]. В ознаменование этого случая предлагалось во столько-то часов дать три залпа, три короткие пулемётные очереди и прокричать громкое «ура». Артиллерия тоже ухнет трехкратным залпом.

Приказано – сделано. «Немцу наверно будет конфузно, – думали, – несладко небось, что и друзья раскусили их поганую натуру…»

Куропаткин у телефона. У каждого окопного раздела – «махальные». Когда Куропаткин опустит руку, я прокричу «пли», и все разом запалят в неприятельский бруствер.

Выпалили. И истошное «ура» огласило фронт. Оно долго таяло в западной стороне.

– А какая такая есть Италия: могучая вроде нас али так себе? Царь там али какой сатан?..

– Так себе… Макароны заместо каши потребляют.

– А папа тамошний, стало быть, тоже с нами?

– А гармонь-тальянка не оттуда ли?

Солдаты весьма обстоятельно интересовались своим новым союзником. Создалось хорошее настроение; солдаты без приказания выпячивали грудь, одёргивались, меньше чесались и всё больше и больше заламывали на бок фуражки, очевидно, чтобы не быть хуже итальянских берсальтеров[6], о которых им рассказал вольноопределяющийся 4-го взвода  Зильберштейн.

Офицеры тоже говорили в полный голос, дескать, хороша страна Италия, а Россия лучше. Пусть силён германский Макензен, а Брусилов как раздвинется, так ему даст такую сдачу, что тот усе…..

«Мы, да мы…» – слышалось всё больше и настойчивее.

Но немец в долгу не остался. Часа через два он начал так пахать по нашим окопам, что небо показалось бы с овчинку, если бы его вообще можно было бы разглядеть.

Громовой гул, свист снарядов, пуль, ломающиеся окопы, летающие козырьки, земля – и всё это в пыли и в дыму, как во время большого землетрясения. Окопы со всеми ходами сообщения ходуном ходили и тряслись, как некрепкий забор во время бури, обращаясь из стройного профиля в волчьи ямы. Не только трёхдюймовки, но и тяжёлая артиллерия ахала по нашей лёгкой позиции, наглядно нам доказывая примитивность наших укреплений. Только по участку моей роты было выпущено более шестисот снарядов. Мою некрепкую землянку тоже покривило, наполовину засыпав землёй, и я с телефонистом и фельдшером перебрался в окоп.

Отмщение продолжалось полчаса, и, когда оно окончилось, оказалось, что у нас пять убитых и десятка два раненых. И это всё, как говорится, за зря, за неизвестных макаронщиков.

Так солдаты познакомились с союзной Италией.

– Чтоб ей!.. И чего они беспокоють хронт, когда тут и с кашей ничего не поделать, а они со своими макаронами ввязываются!

Словом, сердечно обиделись на новых союзников с первого же союзного дня.

В девятой роте прапорщику Селезнёву стаканом снаряда оторвало полголовы. Когда в феврале мы уезжали в полк, и я вёл эшелон в четыре роты, одной из них командовал он. Прощаясь тогда, ко мне подошла его жена с двухмесячным младенцем на руках.

– Поберегите его, чтобы мы не осиротели… Он уже был на войне…

Действительно, у него был солдатский Георгий.

Но что я мог сделать!? Да и как сохраниться на войне!? Я её тогда успокоил. И вот… Вроде –  как обманул.

Хоронили убитых – первых жертв нового союзника.

– Больше союзников – больше понесём потерь, – резюмировал поручик Дьяконов, – нам к этому не привыкать…

Когда кончилось возмущение Италией, перешли на возмущение артиллерией.

– И чего они сюды приехали? Спать, что ли? Ни одного снаряда в ответ!

Все знали, что снарядов нет, но воинственность требовала по этому поводу «разоряться».

– От безделья они всю «шрапнелю»* пожрали… Вот теперь и нет зарядов, – сострил кто-то грамотный в военном деле.

Конечно, наша артиллерия работала отлично, но сейчас, по причине снарядного кризиса, была не у дел.

На другой или на третий день, когда отошли, говорили уже серьёзнее:

– Да, поленом, пожалуй, не забьёшь такого супостата…

– На то он и немец, чтобы свой струмент держать в порядке, не то что мы: всё на авось, да небось, да на Николая Угодника…Не в обиду будь Ему сказано…

– Ничего, братцы, мы не одни, – успокаиваю, – вон Францию вызволили из беды, она нам обещает полмиллиона снарядов, а Англия – двенадцать миллионов… А кто Ерману пришлёт? Никто!

Совсем не желая, я тогда действительно наврал: прислали всего сорок семь тысяч! 

Ночью приехал из обоза 2-го разряда  полковой священник отец Павел Виноградов[7]. Его приезд всегда вносил некоторое оживление в офицерскую среду. Добродушный, но не без того, чтобы быть «себе на уме», отец Павел своим появлением ярко напоминал о полковой церкви в Феодосии, праздниках, офицерских семьях, свадьбах – много повенчал он и перекрестил офицерского люда. Он являлся как бы той связью с семьёй, которая прервалась у офицера, но которая как бы сохранилась в его, священника, лице. Не был он златоустом, но не был и молчальником. Его слова своей простотой и непосредственностью доходили до военных сердец.

 – Да не позарьтесь, чада православные, на дела несподобные и добро бусурманское, – говорил он, когда шли вперёд…

На своей позиции мы сидели уже около месяца. Нас всё время постепенно окружали. У Медвени оставался узкий проход, через который в одну ночь выскользнуло два наших корпуса: 7-й и 8-й – одесситы[8]. На другой день мы уже заняли Мосцискую позицию.