Рано сходит сумрак на ноябрьско-декабрьском пограничье. Не успеет глаз белому свету обрадоваться, а, вот, уж снова темнота. Длинны и холодны ночи зимние. В Сибири – особенно.

Час тому назад прибыл Пётр Сергеевич в Омск, уже сумрачно было, а пока в незнакомом городе отыскал учрежденья нужные, так и окончательно стемнело. Вечер настал, и люд чиновный разбежался по домам, на месте никого не оказалось, дежурный зевнул равнодушно: «Завтра приходите». У люда чиновного рабочий день нормированный, по часам расписанный, у всего тыла – так. А на фронт они смотрят, позёвывая… Собрать бы всю ораву эту и…

Вышел Тягаев на улицу, в полушубке худом мороз пробирал, укутал шею с головой башлыком, ссутулил никогда прежде не сгибавшиеся плечи, пошёл по запылённому снегом тротуару, шаркая растоптанными, большими не по размеру валенками. Счастье ещё, что такие добыть удалось – купил у мужичка какого-то – а то бы, в сапогах по снегу продираясь, оставил бы ноги свои в уральских предгорьях…

А навстречу валила толпа. Не город, а муравейник… Толпа была нарядная, весёлая… А среди них офицеров – немерено. Валенки на них хорошие, шубы. На кой они здесь им? Им обморожение во время многочасовых лежаний в заснеженных окопах не грозит. Мразь тыловая…

Гуще становилась ночь, и распахивали двери многочисленные ресторации, дома свиданий и иные заведения. Пили, гуляли, веселились отчаянно. Бездумно. Прожигали жизнь… Господа офицеры… Погоны бы срывать с таких! Терялся Пётр Сергеевич при виде этого невообразимого разгула, не мог понять, как всё это может быть, как смеют?.. Остановил первого встречного прохожего:

- Скажите, сегодня в городе какой-нибудь праздник?

- Да что вы! Здесь всякую ночь так!

Всякую ночь… Красных бы на эту ораву… То же самое было и в Казани. Там обескровленные офицерские части из последней мочи бились на подступах к городу, с каждым днём тая, а подкреплений не шло. И не мог понять Пётр Сергеевич, почему? Ведь собственными глазами видел он множество офицеров на улицах Казани. Где же они? Ответ был получен вскоре. Вернулся из города бывший там на излечении после ранения Панкрат, вне себя от возмущения рассказал:

- Представьте, господин полковник, что там творится! Мы здесь кровью умываемся, а в Казани каждый кабак офицерами забит!

- Это не офицеры. Это… шкурники!

- Все нашли себе должностёнки в городе, чтобы на фронт не идти. Одни формируют какую-то гвардейскую часть, другие при штабе, третьим, видите ли, рядовыми идти никак невозможно! Четвёртые нас «учредиловцами» и эсерамм бранят!

«Учредиловцы»! Эсеры! Это его, полковника Тягаева, монархиста, кроют такими словами тыловые шкурники! Призвал Каппель казанское офицерство вступать в Народную армию. Одиночки откликнулись. Некоторые по неприязни к Комучу поспешили в Омск. Полковник Нечаев самовольно вывел из Казани и направил к Омску большую кавалерийскую часть (когда кавалерии так не хватало!). Владимир Оскарович послал ему телеграмму с приказанием вернуться. Нечаев вернулся, но часть свою отправил в Омск, заявив, что его люди не доверяют Самаре… А Народная армия – таяла… Большевики осаждали Симбирск. Метался Капель со своим летучим отрядом по Волге между Симбирском и Казанью, не успевая окончить одной операции, мчался спасать положение другого фронта, разрывался, затыкал собой все бреши разъятого Волжского фронта – но не могло ведь так продолжаться вечно! Нужна была подпитка, свежие силы. А Казань – гуляла! Шкурники губили дело.

И вот в Омске – то же. Валила разгульная толпа, растекаясь по увеселительным заведениям, невзначай толкала тяжело бредущего полковника, чужого на этом гибельном празднике. Пётр Сергеевич остановился. Мёл редкий снег, снежинки каплями стекали по худому лицу, туманили стёкла очков, почти лишая зрения. Полковник глубоко вздохнул, продолжил путь, уже не глядя по сторонам, а только – под ноги, не желая ничего и никого видеть.

Тыл! Что за несчастье вечное? Тыл должен быть опорой армии, её подпиткой. У нас тыл – источник всех бед, второй фронт, не менее опасный, чем большевики. Лучшие силы истреблялись на фронте, а шкурники вели лёгкую и весёлую жизнь за их спинами. Доколе же?!

Тогда, под Казанью, Панкрат говорил с ожесточением:

- Сколько же можно цацкаться с ними, Пётр Сергеевич?! Объявить мобилизацию и всё! Красные объявили, и сразу три тысячи господ офицеров пожаловали! А не явитесь – так «в расход», чтобы не повадно было! Судить, как предателей, военно-полевым судом! И тогда бы у нас полк был! Два полка! А не наши редеющие роты! Почему мы должны гибнуть, когда вся эта сволочь пьянствует по кабакам?! Это справедливо?!

У Панкрата голова ещё бинтами перевязана была, вернулся он к своим из госпиталя, не долечившись, и праведный гнев разрывал его. Дослужился Панкрат в Великую до прапорщицкого чина, но с Тягаевым после стольких недель партизанства, когда из одного котелка хлебали, отношения вне службы были выше субординации. Высказывал Панкрат полковнику всё, что на сердце лежало, и тот выслушивал и отвечал с тою же откровенностью. Разделял Пётр Сергеевич панкратово возмущение, но свою, не меньшую в душе, горячность сдерживал. Отвечал со вздохом, не утверждая, а больше спрашивая, рассуждая:

- Всё так. Но если мы станем перенимать методику краснюков, то какая разница будет между нами и ими?..

- Плевать! – вскрикнул Панкрат. – Пускай никакой не будет! Лишь бы уничтожить эту рвань и восстановить Россию!

- Лучший способ отомстить врагу – не быть на него похожим, господин прапорщик. Перенимание таких методов – штука опасная. Только начни, и все их пороки станут нашими. Сегодня проведём мобилизацию с расстрелами, завтра пойдём хлеб по амбарам реквизировать… Опускаться очень легко. Только первый шаг по наклонной сделай. К тому же при наших условиях. А как потом обратно?

- А если блюсти чистоту и благородство, так чистых и благородных перебьют, как самое меньшинство, а сволочь с обеих сторон останется.

- Нет, не останется, - покачал головой Тягаев. – Сметя меньшинство, шкурников тоже не оставят. Как потенциальных врагов, как иной класс. Их уничтожат следом. Прямо в кабаках и тёплых постелях. Только они не желают этого понимать.

- Был бы очень рад этому! Я вам честно скажу, господин полковник, смотрел я на эту жирующую ораву и думал, что записался бы нарочно на денёк-другой в большевики, чтобы её пострелять!

Мобилизация объявлена не была. Обстановка на фронте ухудшалась с каждым днём. Терзался Пётр Сергеевич: что же они там, в Самаре, не понимают?! Нельзя оставлять Казани. Казань – важнейший стратегический узел, её сохранить надо любой ценой! И от Волги нельзя отступать! Наоборот – нужно через Волгу переходить, и на соединение с Деникиным. А уж тогда, всею мощью – на Москву! Ведь куда яснее? Нет, не понимают. Пути ясны, да очи слепы. А большевики – поняли! Значение Казани – поняли! Покуда в Самаре болтали на митингах и заседаниях, сменявших друг друга, красные заняли переправу через Волгу, укрепили свои позиции против Казани окопами, проволочными заграждениями и мощной артиллерией, перебрасывали всё новые и новые свежие силы, Троцкому удалось вклиниться между Симбирском и Казанью… А в Самаре, следуя традициям Временного правительства, заседали…

Помощи ждали отовсюду: от Союзников и Омска, от Оренбурга и местного населения. А ниоткуда помощь не шла. Омск только формировал свои силы и, вероятно, рад был, что силы большевиков оттягивает Волжский фронт, тем самым давая время для организации Сибирской армии. Оставался в стороне и Оренбург, несмотря на то, что Дутов заявил о своей поддержке Самаре. Берёг атаман своих казаков, не втравливал… Или втайне рад был даже, что «учредиловцы» закопались?.. Население не выступало против, но и не спешило с поддержкой. И не удивлялся Тягаев, памятуя, как даже отважные его партизаны поспешили по своим деревням при первой возможности. Не хотели крестьяне воевать. Ни за красных, ни за белых. Растолковывал дед Лукъян:

- Не знаешь ты, барин, брата нашего. Мужик – он ведь себе на уме. Ему знать надо, за что он воюет. Ты за честь сражаешься, за Россию. Но так то понятия благородные. А мужику что-то дать надо, что потрогать можно, понять. Вот, пообещали бы земличку в собственность, и ту, что барская без хозяина осталась - то ж. За это мужик пошёл бы. А так… А так смотрит он, как паны меж собой воюют да свой чуб бережёт. А то приедет агитатор, прости Господи! Эдакими словами щеголяет, что и понять мудрено! Ты по-простому скажи, доходчиво! Умные слова они, может, образованному обчеству понятны, а брат наш их не ведает.

Но «земличку» Самара не обещала. Никаких законов по земле не было ею издано. И не видел крестьянин своей выгоды от чуждой «учредилки», не ждал добра от неё, и не спешил пособлять. Да к тому и уборочная шла вовсю – до того ли? Как-нибудь господа сами разберутся, а здесь бы урожай собрать, хозяйство не запустить.

Ложились неудачи одна к другой – куда ни кинь. Смотрел Тягаев на действия большевиков, и ныло сердце – вот, так бы и нам воевать! Кажется, нашлись специалисты у красных, мудро повели руководство. Любопытно знать, кто такие? Хотя о чём речь: мало ли офицеров подались к ним на службу! Иуды… Слажено действовали красные, не распыляясь, не мечась. Их тактика была – стальной кулак. И кулаку этому противопоставлялись растопыренные пальцы. Ни стратегии единой, ни цели ясной – каждый сам по себе! Даже руководителя одного – нет. Поставили главнокомандующим чешского генерала Чечека. А что говорило его имя русскому населению? Ничего. Никакого авторитета. Правительства тоже, считай, нет. Лучше бы совсем не было, меньше б вреда… Правильно говорил старик-кудесник, седовласой головой покачивая: с эсерами водиться, что в крапиву садиться… Изменники искони. Заседали в Самаре господа «учредиловцы», управлять ничем не способные, говорили речи, а дела не было. Не умели эти политические лилипуты поставить дела на твёрдую и серьёзную почву, умели только болтать и пробалтывали всё бездарно. Ни единого лозунга достойного выдвинуть не смогли, такая пустота и расплывчатость, что совершенно неясно, почему бы населению за ними идти, во имя чего – ни одного слова, к русскому сердцу ложащегося. А большевики времени не теряли. Большевики агитировали. Весьма активно – в самой Казани. Мутили народ, особенно пользуясь тем, что вывезенный золотой запас переведен на депозит Комуча. Мол, только затем и брали Казань, чтобы золотом разжиться. И ничем не отвечало слепо-глухое правительство. Подавить – никаких сил не было. Ответить, изобличить – тоже не умели. Отдали, как и прежде, формирование общественного мнения в руки врагов. Что за роковая бездарность!

Население сохраняло нейтралитет, не веря Самаре. А горстка Добровольцев изнемогала под натиском в разы превосходящих сил противника. Провалилась задуманная Каппелем операция под Свияжском. Провалилась потому, что сербы, деморализованные гибелью своего отважного командира майора Благотича, отступили из Нижнего Услона, оголив фланг Народной армии. В который раз вынужден был Владимир Оскарович отказаться от продуманной операции, чтобы броситься на выручку другим частям – на это раз сербским.

В ту пору явилась на Волге одиозная личность – собственной персоной Борис Викторович Савинков. Летом он с полковником Перхуровым поднял восстание против большевиков в Ярославле. Восстание было жестоко подавлено, большевистская артиллерия наполовину разрушила древний русский город, много народа погибло. Перхуров был расстрелян, а бывшему террористу удалось бежать из плена. Теперь он выпросил разрешения находиться при отряде Каппеля. Петру Сергеевичу трудно было понять, зачем такому мерзавцу позволяют находиться при армии, но и небезынтересно было присмотреться к этому легендарному субъекту. Был Савинков невысок, сутуловат, при ходьбе нагибался вперёд, и оттого фигура приобретала некоторую схожесть с обезьяной. Лицо хитрое, неприятное, с небольшими, бегающими глазами, покатый лоб, редеющие тёмные волосы… Крыса… Когда случалось Борису Викторовичу оказаться поблизости, Тягаев ощущал чувство брезгливости, как от вида какого-нибудь гнусного насекомого.

У Свияжска взяли пленных. Расстреливать их запрещалось, должно было отправлять в штаб Каппеля, а оттуда – в Самару для допроса и суда. Выполнялось это требование, несмотря на недовольство некоторых офицеров, неукоснительно. Случалось, что некоторых просто отпускали, как, например, шестнадцатилетнего красноармейца с красным и мокрым от слёз лицом. Покривился тогда бывший террорист:

- Что вы с ними цацкаетесь? Расстрелять эту сволочь, да и дело с концом. Ведь попадись мы к этим молодчикам, они бы с нас ремнями кожу содрали. Я только что бежал от них и видел, что они делали с пленными…

Не настрелялся ещё Борис Викторович. Не навзрывался. Чем недоволен он? И все эсеры – чем недовольны? Разве не за это боролись столько лет браунингом и динамитом, убивая лучших государственных деятелей и невинных людей, случайно оказывавшихся подле намеченных жертв? Взрывая русское государство? Чихали бы вы господа на проливаемую теперь кровь, когда бы проливали её вы, а не большевики, оказавшиеся проворнее и сильнее вас, выхватившие у вас то, за что вы так рьяно боролись, чего вы-то и добились – победу! Власть! И на Россию – чихать. И на справедливость. А обидно только, что не вы всем этим заправляете, что вас подвинули, с вами – не посчитались, списали, как отжившую свой век политическую рухлядь.

Подмывало все эти гневные слова бросить в лицо Савинкову. Но и мараться не хотелось. Много чести. А к тому эсеров много было при Народной армии. Фортунатов, Лебедев, член самарского военного штаба… И все – начальство! Лебедев этот, плетшийся позади всех, чем-то разжалобил старушку-крестьянку. Подала ему краюху хлеба:

- На-ка, родимый, чай, изголодались за день-то денской, покушай!

Оголодало вырвал он хлеб из протянутых старушечьих рук, побежал вперёд, догнал Савинкова:

- Борис Викторович, смотрите-ка, народ-то за нас!

Фыркнул бывший террорист, отозвался резко:

- А ты думаешь, что баба разбирается, белый ты или красный?

Нельзя было отказать Борису Викторовичу в здравомыслии, понимал он обстановку лучше многих, смотрел на положение критично и мрачно. Прекраснодушные иллюзии Фортунатова и Лебедева ничуть не владели им. Этот «печальный демон, дух изгнанья» хорошо знал цену видимой поддержке населения. Вспыхивает она вначале горячо, но скоро остывает. А сердобольные русские бабы уж точно жалеют не по политическим соображениям, а по-христиански – всех. И старушка эта, глядя на голодных Добровольцев или красноармейцев плакала, сострадая и тем, и другим, вспоминая, быть может, собственных сыновей… Народ – странное существо. Народ не за белых и не за красных, народ – вне течений, сам по себе. Народ – за правду. Вот, только правда может легко померещиться ему и в искусной лжи. Народ не с нами и не с ними. А кто с нами? И кто – мы?..

Троцкий наводил в красной армии железную дисциплину, не щадя ни рядовых бойцов, ни командиров, коих по профнепригодности расстрелял враз двадцать человек. Дисциплина в рядах белых становилась всё более шаткой. Численность боеспособных частей сокращалась, и наступил момент, когда не осталось ни единого резерва. В это время в Казани восстали рабочие Прохоровской слободы и Алафузовских заводов. Хотя это выступление удалось подавить, но сил на сопротивление уже не осталось. Помощь не шла, и началось отступление…

За два дня до оставления Казани Самара заявила, что город сдан не будет. Этому уже никто не верил. Десятого сентября после тридцати четырёх суток сплошных боёв Казань была оставлена. А уже через день пал Симбирск. Волжский фронт перестал существовать.

Картина оставления Казани до сих пор стояла перед глазами полковника Тягаева. Тридцать тысяч человек беженцев уходили с армией, боясь расправ большевиков. А многие – оставались… Перед глазами стояли душераздирающие сцены. Вот, отец-доброволец уходит в поход, за ним бегут пятеро ребятишек, цепляются за него:

- Тятя!

По очереди тятя хватает их, целует, говорит что-то торопливо, прощается с рыдающей женой…

Провожает старуха-мать сына-кадета, крестит дрожащей рукой, благословляет и знает, уверена почти, что никогда больше не увидит нежного, безусого лица, не обнимет чадо своё.

Лица, лица… В лицах отчаяние, страх, мука… Безумие. Безумие и в глазах чехов, изнемогших в боях. Люди останавливают офицеров, кричат, требуют, умоляют не оставлять города… Какая-то молодая женщина остановила и Тягаева. Лицо её было искажено, глаза, расширившиеся, смотрели требовательно, осуждающе, жгли. Голосом срывающимся закричала:

- Да как же вы смеете?! Защитники наши! Бежите, да?! Бежите?! Вы бежите, а нам что делать?! Ну, отвечайте же! Что нам делать?! Ждать, когда нас истерзают и убьют?! Как вы смеете нас бросать им на расправу?! Вы трусы! Трусы! Трусы! Зачем вы, вообще, пришли?! Мы вам поверили, а вы уходите! Оставляете нас! Чтобы они за вас нам мстили?! Да лучше бы вас вовсе здесь не бывало! Трусы! Трусы! – она зарыдала отчаянно, ударила сжатыми кулачками полковника в грудь. Он отстранил её:

- Простите… - ушёл. А лицо пылало, и нестерпимо больно было от незаслуженных её упрёков. Трусами были шкурники, сидевшие по кабакам и погубившие всё. Так почему же обвинения в трусости должен выслушивать он, месяц не покидавший позиций, не знавший отдыха и сна, чтобы отстоять этот город?! За что?.. Душила обида Петра Сергеевича, в который раз рушилось то, чем жил он, гибли последние робкие надежды, которые явились месяц назад… Тогда эти улицы тоже были запружены народом, но лица были счастливы, и совсем другие слова слышали Добровольцы… А Евдокия Осиповна? Что с нею? Успела ли она покинуть город?..

Почти три месяца минуло с оставления Казани, а и теперь жгло Тягаева брошенное обезумевшей незнакомкой слово. «Трусы!» Саднило оно со всеми накопившимися разочарованиями и обидами, и хотелось Петру Сергеевичу найти, наконец, свою смерть, чтобы не видеть нового позора.

Волга оставалась красным. Волга, которую нельзя было оставлять! Выпадало связующее звено между белыми фронтами, и как восстановить теперь?..

Тяжёлым выдалось отступление. Чехи ещё раньше устали от бесконечных боёв, их части стали отходить с фронта. Прозвучало из уст вождей их циничное: «Мы не вмешиваемся в русские дела, наша политика – рельсы». По железной дороге тянулись их эшелоны на восток. И куда только делось недавнее славянское единство? Лишь полковник Швец со своим полком боролся до последнего. Этот рыцарь не покидал фронта, он всегда был на самых опасных участках. Гроза латышей Вацетиса, Швец русские дела понимал, как свои, борьба за них была для него делом чести, и отступление чехов воспринял он как предательство общего дела, как поступок постыдный. Когда его полк отказался подчиниться ему и потребовал отвода в тыл, этот последний чешский герой обратился с воззванием к своим подчинённым, надеясь пробудить их былую доблесть и честь, он увещевал их, грозил, но безрезультатно. Этого Швец перенести не мог, как не мог перенести Каледин измены своих казаков. И закончил чешский витязь по-каледински – после очередного отказа полка подчиниться поднялся в свой вагон и застрелился. И так же как не разбудил Дона и Кубани выстрел Каледина, так же не подействовал на чехов выстрел Швеца. Его похоронили с почестями, с пространными речами, славящими героя, со слезами… Похоронили, и облегченно продолжили начатое – никто больше не взывал отчаянно к их чести, к очерствевшим сердцам. Лучшие уходили, а заменить их было некому.

Покинутая всеми Народная армия торила себе путь на Восток сквозь красное море. Отбиваться приходилось сразу по всем направлениям. Враг наседал слева, справа и сзади, и лишь выдающееся искусство полковника Каппеля каждый раз спасало изнурённые части. Каким-то редким чутьём обладал этот молодой офицер, просчитывал наперёд все ходы противники, опережал, застигал его врасплох. Пётр Сергеевич принадлежал к другому поколению военных, более десяти лет разделяло его и Каппеля, и чин в армии Императорской был у Владимира Оскаровича лишь капитанский, но это никак не влияло на отношение Тягаева, не раздражало честолюбия его, не будило зависти. Каппель стал вождём Волжан заслуженно, благодаря исключительным личным качествам и полководческому таланту, и оспаривать это первенство могли либо глупцы, либо люди бессовестные, озабоченные личным продвижением больше, нежели судьбой дела. Для Петра Сергеевича дело стояло на первом месте. Обладая в достаточной степени честолюбием, он в то же время никогда не питал неприязни к тем, чьи способности превосходили в чём-либо его собственные. А вмешивание личных амбиций в общее дело считал просто преступным. Посему свою подчинённость Каппелю Тягаев воспринимал, как должное.

Трудным было положение Волжан и их вождя не только из-за постоянного нахождения в окружении. Самара давно не доверяла Каппелю, подозревая в нём скрытого монархиста, а потому тормозила действия его, ставила палки в колёса. Омск же не доверял ему из-за связи с Комучом, подозревая в нём эсера. Вот, и вертись меж двух жерновов! Попробуй-ка! А был Владимир Оскарович патриотом горячим, искренним, для России готовым отдать всё. За время отступления успел Пётр Сергеевич теснее узнать его, и поражён был и глубиной любви к Родине этого человека, и военными дарованиями его, и ясным умом, и твёрдым, спокойным характером. Несколько месяцев мечась по всей Волге, ведя бои на все стороны, разрываясь и не зная роздыху, он сохранил совершенное уважение к праву, не уступая ни в чём требованиям усобного времени. Никаких бессудных расправ, никаких реквизиций. За взятые у крестьян продукты, подводы и вещи – непременно платить. Не считал Каппель, что усобица может списать произвол, и следил бдительно за соблюдением законности даже в самых невозможных условиях. Такую щепетильность редко кому сохранить дано было в таких обстоятельствах! А уж тем более – вождю молодому, вдруг превознесённому и прославленному. Крепкое ядро внутреннее надо было иметь, чтобы не сорваться. А оно и было. Бог и Россия. Россия и Бог. И полная отдача всех сил, всего существа своего – России. Без остатка.

А было Владимиру Оскаровичу лишь немногим за тридцать. И на Великой войне, пройдя её всю, не прославился он. А здесь, на Волге – раскрылся. Был он, подобно Денису Давыдову (и тоже ведь – из гусар!), гением партизанской войны. Воевал не по системе, и тем брал. Всегда неожиданны были удары его, всегда стремительны, и малыми силами одолевал полчища красные. Этому бы умнице людей и оружия поболе, и руки развязать – один бы, кажется, до Москвы дошёл, чудеса творя.

Внешне – на первый взгляд, ничего примечательного. Невысок, подтянут, лицо простое, светлой, чуть вьющейся бородой обрамлённое. Вот только глаза – ясные, синие, с блеском стальным, и во взгляде их столько силы, что завораживают они. Говорил Каппель голосом глухим, спокойным, никакой нервозности, аффектации, но слова его звучали веско и убедительно. На одном из привалов разговорились однажды. Сидел Владимир Оскарович у костра, мрачный, усталый, глядя на огонь немигающим, неподвижным взглядом, говорил раздумчиво:

- Мы, военные, оказались совершенно застигнутыми врасплох революцией. О ней мы почти ничего не знали, и сейчас нам приходится учиться тяжёлыми уроками.

- Хорошо бы, чтобы эти уроки не пропали для нас даром, - откликнулся Тягаев, помешивая угли длинной палкой. – Чтобы мы усвоили их прежде, чем станет поздно. Покуда этого не наблюдается.

- Гражданская война – это не то, что война с внешним врагом, - продолжал развивать свою мысль Каппель. – В ней не все методы и приёмы, о которых нам говорили в учебниках, хороши. Эту войну нужно понять. Её нужно вести особенно осторожно, ибо один ошибочный шаг если не погубит, то сильно повредит делу.

- Сколько их уже сделано!

- Особенно осторожно нужно относиться к населению, ибо оно всё, хоть и пассивно, участвует в войне. А в Гражданской войне победит тот, на чьей стороне будут симпатии населения.

- Или тот, кто сильнее запугает его, задавит тяжёлым сапогом, - предположил Пётр Сергеевич. – Большевики объявляют мобилизацию, берут заложников, тиранят, и их армия растёт. Мы пытаемся соблюдать законность, беречь население, и оно не желает шевельнуть пальцем, чтобы нам помочь. Я понимаю, что мы не можем перенимать их методы. Это было бы бесчестьем и преступлением. Но тогда – тупик…

- Народ должен быть заинтересован в нашей победе, - живо отозвался Каппель. – Не нужно ни на одну минуту забывать, что революция совершилась, - это факт. Народ ждёт от неё многого. И народу нужно что-то, какую-то часть дать, чтобы уцелеть самим. Возьмите, к примеру, крестьян. Победить легче тому, кто поймёт, как революция отразилась на их психологии. И раз это будет понято, то будет и победа. Раз мы честно любим Родину, нам нужно забыть о том, кто из нас и кем был до революции. Я, как и вы, как многие, хотел бы, чтобы образом правления у нас была монархия; но в данный момент о монархии думать преждевременно. Мы сейчас видим, что наша Родина испытывает страдания, и наша задача – облегчить эти страдания. Россия – суть тяжело больной человек. А больного нужно лечить, а не спорить о цвете его наряда, чем у нас многие предпочитают заниматься.

Трезвы были суждения молодого полковника. Глубоко понимал он и механизмы ведения гражданской войны, и психологию населения. Когда бы больше таких здравомысленных людей было в России! И их бы – на главные посты, им бы карты в руки! А вот, вынужден был Владимир Оскарович, всеми оставленный, со своим истаявшим отрядом, отбиваться от большевиков в уральских предгорьях, продираться в Сибирь уже не на пределе сил, а давно этот предел перешагнув.

А тут ещё зима пришла прежде срока, ледяная и беспощадная, по сотни человек в день стала косить обмороженными. Ни сапог, ни вещей тёплых не раздобыть. Бомбардировали Омск телеграммами с отчаянными просьбами прислать обмундирование, спасти гибнущих от лютой стужи Волжан, столько времени удерживающих на себе огромные силы большевиков, не давая им перекинуться на неокрепшие сибирские части. Но Омск – молчал… Для Омска Волжане были чужими. «Учредиловцами».

Несколько дней назад Каппель пригласил Тягаева к себе:

- Пётр Сергеевич, дальше так длиться не может. Ещё немного, и мы потеряем всю нашу группу обмороженными. Нужно ехать в Омск и разбираться на месте, выбить у них тёплые вещи. Я хотел бы, чтобы поехали вы.

- Я готов, - кивнул Тягаев. Мысль о необходимости вести сражение с интендантами не слишком радовала его, но полковник понимал, что он, с его опытом, офицерским стажем и заслугами в Великую войну, наиболее подходящая кандидатура для подобной командировки. Необходимость же её была очевидной[1].

И вот – Омск… Ничего кроме горечи вид сибирской столицы не вызывал. Подавленным возвращался Пётр Сергеевич в свою теплушку, обнадёженный лишь тем, что, как сказал ему один из встреченных офицеров, склады от вещей ломятся.

В теплушке спал, укрывшись тулупом, в ожидании полковника Донька, поехавший с ним. При появлении Тягаева он вскочил, засуетился, поставил чайник, заговорил ломающимся мальчишеским голосом:

- Наконец-то, господин полковник! Ну что? Есть что-нибудь?

- Сегодня опоздал. Завтра утром пойду снова.

- Вы замёрзли, небось. Сейчас я чайку вскипячу, ужин сготовлю. Вы отдыхайте!

Пётр Сергеевич сел, закурил трубку (хоть табака путного купил себе в городе, а то которую неделю – мука). Совсем рядом пировал безумный Омск, а за много вёрст отсюда, среди снега, в лютую стужу торит себе путь брошенная всеми армия. В шинелях, в сапогах рвущихся, когда, как воздух, нужны полушубки и валенки. Без медикаментов и провианта. Мяса бойцы не видели неделями… Только дивиться можно, откуда хватает сил им – идти дальше, сражаться, выживать? Человеческим силам такого не вынести. Телу – не вынести. Так только дух выстаивать способен. Дух, питаемый верой и любовью. Безбожные доктринёры пытаются свести всё в человеке к материи, к телу. Посмотрели бы эти господа на воинов, борющихся на все стороны фронта, с врагом, с тылом, с морозами, зажатых в тиски – их ли подвиг зависит от материальной стороны? Они ли подчинены ей? Взглянули бы в лица их, в глаза… Повернулся бы язык трактовать о материализме? Должно быть, повернулся. Нашли бы и в подвиге самоотверженном материальный интерес – «за собственность и привилегии воюют». Ничтожные, гнилые насквозь существа, всё измеряющие своей карликовой, фальшивой меркой… И они целый мир учат!

- Скорее бы уже нам вещи получить и вертаться, - говорил Донька. – Как там дед? Побаиваюсь я за него.

- Дед молодцом, - уверенно отозвался Тягаев. – Ему же ни пуля, ни хворь не страшна.

- Так-то оно так, а всё же… - Донька налил полковнику чай, подал свою нехитрую стряпню.

- Вот, и дед твой с нами, с крестом и молитвой, а мы всё равно отступаем, и победа бежит от нас. Почему так?

- Да рази одного деда на всю армию достанет?

- Да, маловато…

Поужинали скоро, и Пётр Сергеевич лёг. Лёг и Донька. Привязался полковник к этому расторопному и бойкому пареньку, впервые пожалел, что не родили они с Лизой сына. Почему так вышло? Слишком заняты были собой? Своими делами? Он – службой, она – наукой? Даже единственную дочь всё больше Ирина Лавровна воспитывала. Может, это и называется – «семейная жизнь не удалась»? Ах, когда бы прежде задуматься, отвлечься от службы, посмотреть кругом! Был бы сын – отцу опора и отрада, продолжение его. Поздно же спохватился… Посмотрел полковник на задумавшегося о чём-то Доньку, спросил:

- А хотел бы ты служить в настоящей армии? Стать офицером? Ты парень способный. Поступил бы в кадетский корпус, в училище – бравый бы вояка из тебя получился.

- Какие сейчас корпуса? – пожал плечами Донька. – Сейчас не до учёбы, сейчас воевать надо.

- А если бы мир наступил? Пошёл бы ты по военной стезе?

Донька задумался, покачал русой головой:

- Не-а, не пошёл бы. Когда мы победим, то мы с дедом в нашу деревню возвернёмся, дом, ежели нет его, заново отстроим, хозяйство опять наладим. Будем жить, как раньше. Мы раньше хорошо жили…

- Ну, а учиться не хотел бы?

- А меня дед грамоте выучил.

- Так ведь наук разных много…

- Не знаю, господин полковник. Я не думал об этом. Победим, тогда подумаю. Скажите, Пётр Сергеевич, а правду говорят, будто «учредилка» вас в генералы произвести хотела, а передумала?

- Кто говорит?

- Разные… Говорят ещё, что приказ о вашем производстве потерялся.

- И добро, коли так.

- Почему, господин полковник?

- Потому что отказаться от этого чина значило бы пойти на обострение отношений с этой публикой, что нежелательно, а принять… Меня в полковники Государь Император произвёл. Я в этом чине и остаться хочу, а от товарищей эсеров мне чинов не надо, потому что их я ненавижу наряду с большевиками… К тому же в нашей армии и без того переизбыток генералов и старших офицеров, и это крайне затрудняет управление.

Абсолютно искренне не желал Пётр Сергеевич себе никаких чинов. И раздражало его то, как стали разбрасываться ими. Завели практику производства через чин, через два – вчерашние поручики в генералах щеголяют. Добро ещё, когда речь идёт об офицерах столь выдающихся способностей, как Каппель. Но Каппель – один. Каппель – исключение. А так - полное смещение выходит! Мало того, что армии не хватает рядовых, да ещё юноши-генералы возносятся с такой скоростью, что старые заслуженные офицеры оказываются в совершенно неловком и ложном положении. Да и развращает эта погоня за званиями и наградами. Не должна мутиться корыстью и честолюбием святая борьба. Прежний главнокомандующий сибирскими войсками, генерал Гришин-Алмазов, кажется, понимал это, не вводил ни наград, ни прежних знаков отличий. Но Гришина сместили под предлогом его резких (справедливых!) высказываний в адрес союзников[2]. А пришедший на его место Иванов-Ринов тотчас перечеркнул ту мудрую политику своего предшественника… Уверен был Тягаев, что те, кто искренне и самоотверженно служат России, о чинах думать не станут. Как не думали о них Волжане, с которыми сроднился он.

Этой ночью сон опять не мог окутать беспокойное сознание. Ни на мгновение не прекращалась мучительная работа мозга, изводящая. Мозг работал даже во время сна, рождая перед взором фантастические картины, и просыпался полковник от этого ещё более истомлённым, чем засыпал. Снова и снова всплывали из памяти обрывки боёв: Ляоян, Румыния, волжские леса, Казань, Предуралье…

Как собака на цепи тяжёлой,

Тявкает за лесом пулемёт,

И жужжат шрапнели, словно пчёлы,

Собирая ярко-красный мёд.

Обрывки стихотворений вмешивались в дремотный бред осколками сознанья. Как же изматывали эти бессонные ночи, эта ни на миг не погасающая память, не знающий счастливого забытья мозг…

А «ура» вдали, как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов…

Так было под Свияжском… В первые дни после победы… Горячее солнце, густой воздух, цепи идущие в атаку, кровь на русской равнине…

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Лиц не разглядеть… Лиц воинов, идущих на смерть за Россию… Имена их, Господи, ты веси… А кто ещё – вспомнит? Ни имён, ни лиц… Канули, как не было их… За Россию. А Россия не забудет ли их подвиг? Из Казани вместе с армией, в её ряды встав, уходили мальчишки - юнкера, кадеты, студенты, гимназисты… Сколько их погибло! Сколько замёрзло в жестокую стужу! За Россию. Безымянные герои, даже могил не осталось их… Россия, вспомнишь ли?.. Слезами и кровью их искупленная, очнёшься ли? Возродишься ли?

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ