Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Четверг, 28.03.2024, 22:03
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Елена Семёнова. За всё надо платить 6-7 февраля 1920 года. Иркутск (глава из романа "Честь - никому!")
http://user.vse42.ru/files/ui-504c00016a1258.83674427.jpeg
 

- В связи с этими мерами репрессий, по вашей инициативе совет министров принял два постановления, которые отмечены шестнадцатого и восемнадцатого апреля 1919 года, №47, 48 и 52 секретных заседаний совета: вы предложили совету обсудить вопрос о расширении прав командующих войсками в том смысле, что за преступления, которые раньше не наказывались смертной казнью, могло быть повышено наказание до смертной казни.

- Да, были такие распоряжения.

Они торопились в последние дни. Вначале расспрашивали обстоятельно, словно к биографии, а не для обвинительного приговора собирали материалы. И это неплохо было. Стремительно приближался жизненный круг к своему завершению, не оставляя времени, чтобы написать самому, рассказать, объяснить. А ведь столько нужно было рассказать и объяснить! И эта эсеро-большевистская комиссия, её протоколы оказались последним шансом для такого рассказа. А потому обстоятельно и подробно отвечал Александр Васильевич на все их вопросы, словно не на допросе сидел, а диктовал страницы собственных мемуаров. И до последних дней они слушали со вниманием, не перебивали. Но, вот, заторопились, занервничали, стали обрывать, комкать. Знать, напугало их приближение к городу каппелевских частей. А потому спешат покончить… Жаль, не дотянули до конца. Ещё много-много страниц осталось недосказанных…

- Я недавно беседовал с одним из членов революционного комитета. Он меня спрашивал, известны ли мне зверства, которые проделывались отдельными частями. Я сказал, что в виде общего правила это мне неизвестно, но в отдельных случаях я допускаю. Далее он мне говорит: «Когда я в одну деревню пришёл с повстанцами, я нашёл несколько человек, у которых были отрезаны уши и носы вашими войсками». Я ответил: «Я наверное такого случая не знаю, но допускаю, что такой случай был возможен». Он продолжает: «Я на это реагировал так, что одному из пленных я отрубил ногу, привязал её к нему верёвкой и пустил его к вам в виде «око за око, зуб за зуб». На это я ему только мог сказать: «Следующий раз весьма возможно, что люди, увидав своего человека с отрубленной ногой, сожгут и вырежут деревню. Это обычно на войне, и в борьбе так делается».

- На сегодня достаточно.

Уже? Однако, весьма рано, ещё белый день за окном. Заторопились, заволновались. Что же, пусть волнуются. Им ещё есть, о чём. А тому, чей приговор подписан, уже не о чем. Ничто не даёт такого спокойствия, как чёткое сознание завершённости земного пути. Многое не удалось на нём, но уже поздно исправлять, уже не переменить ничего. Конец – облегчение. Уже не давит на плечи невыносимый груз ответственности за судьбы людей, армии, России. Эта ответственность тяготела над Верховным правителем, а у бесправного арестанта остался лишь один единственный долг – с честью пройти остаток пути, как бы короток и тяжек он ни был. И оттого после всех треволнений здесь, у последней черты, на душу, наконец, сошёл покой, и, часами просиживая на допросах, Александр Васильевич воскрешал в памяти всю свою практически отлетевшую прочь жизнь, огреваясь лучами лучших дней, бывших в ней когда-то.

Ирония судьбы! Надо же было ей повернуться так, что свой конец суждено оказалось встретить в том же краю, где начинался некогда путь, суливший столь много. Более двадцати лет назад мичман Колчак приехал в Кронштадт к адмиралу Макарову, отправлявшемуся в экспедицию по Северно-Ледовитому океану, мечтая принять участие в ней, но служебные обстоятельства тому помешали. Ещё обучаясь в корпусе, Александр Васильевич бредил Севером, мечтал найти Южный полюс, интересовался океанографическими исследованиями в полярной области. Окончив корпус вторым, собственной волей уступив первенство другу, которого считал более талантливым, получив престижную премию адмирала Рикорда, он немедленно отправился в плавание по Тихому океану. Корабельная жизнь оставляла достаточно времени для самообразования. Александр Васильевич изучал древние индийские и китайские философии, а, прежде всего, расширял знания специальные, вёл работы по океанографии и гидрологии. Плодом этих работ стала статья «Наблюдения над поверхностными температурами и удельными весами морской воды, произведённые на крейсерах «Рюрик» и «Крейсер» с мая 1897 г. по март 1898 г.». С тех пор северная часть Тихого океана занимала Колчака в гидрологическом отношении, и на борту броненосца «Петропавловск» он снова отправился на Дальний Восток, по пути куда получил заветное приглашение принять участие в полярной экспедиции барона Толля. Об этой экспедиции, имевшей целью исследовать земли на севере от берегов Сибири, Александр Васильевич уже знал прежде и мечтал принять в ней участие, но не решился предложить Академии свои услуги. И, вот, барон сам обратил на него внимание, ознакомившись с вышедшими в печати статьями! Сбывалась мечта!

Предложение Александр Васильевич принял сразу и несколько месяцев готовился к экспедиции, работая в Павловской магнитной и Главной физической обсерваториях, занимался у знаменитого полярного исследователя Нансена, будучи в Норвегии, где оборудовалось судно для экспедиции, в которой ему предстояло заведовать гидрологическими работами и быть вторым магнитологом.

Экспедиция стартовала в начале лета 1900-го года. Колчак вёл гидрографические и океанографические работы, измерял глубины, наблюдал за стоянием льдов и земным магнетизмом, вместе с Толлем путешествовал по Таймыру, ведя маршрутную съёмку. С Эдуардом Васильевичем, несмотря на разницу лет и званий, их соединила взаимная приязнь, переросшая в дружбу. Барон считал Колчака лучшим офицером, ценил его любовную преданность гидрологии, и открытому экспедицией острову у Северо-Западного побережья Таймыра и мысу в том же районе присвоил имя Александра Васильевича.

На третий год экспедиции барон Толль в сопровождении нескольких человек отправился на север Сибирских островов. Он рассчитывал найти некий новый материк, но из-за состояния льдов пробраться можно было лишь к земле Бенетта, но и туда вряд ли могло пробраться судно. Вдобавок к тому практически закончились запасы. Принимая во внимание сложившуюся обстановку, барон велел своим соратникам пробиваться к земле Бенетта и обследовать её, а, если не получиться, возвращаться в Петроград и начать работу по новой экспедиции, сам же он рассчитывал самостоятельно дойти дотуда и вернуться на Ново-Сибирские острова, где для него были оставлены склады. Экспедиции не удалось пробиться к земле Бенетта и пришлось возвратиться в столицу. В Академии Наук были сильно встревожены участью барона Толля, и на первом же заседании Колчак заявил о необходимости немедленного снаряжения новой экспедиции на землю Бенетта для оказания помощи Толлю и его соратникам. Главная трудность состояла в том, что судно «Заря» было разбито, а других суден, годных для экспедиций такого рода, просто не было. Оставить своего друга и учителя без помощи Александр Васильевич не мог. Подумав и взвесив всё, что можно было сделать, он предложил пробраться на землю Бенетта и на поиски барона Толля на шлюпках. Спутники отнеслись к этому плану чрезвычайно скептически и говорили, что это такое же безумие, как и шаг барона Толля. Никто не хотел рисковать, оставалось самому взяться за приведение в жизнь «безумного» плана. Академия Наук пошла навстречу Александру Васильевичу, дав главное: полную свободу рук и средства на выполнение смелого замысла.

Немедленно началась самая горячая и энергичная работа. Были закуплены собаки и снаряжение для новой экспедиции, но необходимо было ждать вскрытия моря. Провизии не хватало, и пришлось заниматься охотой, чтобы прокормить себя и собак, часть из которых пришлось пристрелить. Когда море вскрылось, Колчак и ещё шесть человек на вельботе тронулись в путь. Море оказалось в тот год совершенно открытым, не было даже достаточно крупных льдин, чтобы вылезти на них и передохнуть, приходилось постоянно сидеть в шлюпках на пронизывающих ветрах. Подчас приходилось добираться вплавь с вельбота до берега в ледяной воде. На земле Бенетта нашли следы экспедиции: документы, дневник, записку… Группа барона Толля под угрозой голодной смерти отправилась в сторону материка, но так и не добралась до него. Скорее всего, люди утонули в ещё не полностью замёрзшем море. Об этом Колчак доложил в Академию. В ходе экспедиции по оказанию помощи барону Толлю, Александру Васильевичу удалось открыть и описать новые географические объекты, внести уточнения в очертания береговой линии и сделать ряд других важных замечаний. Одному из открытых объектов Колчак дал имя своего учителя.

За четыре года экспедиций было собрано множество материалов. На то, чтобы разобрать их вечно не доставало времени… Вначале пришлось отложить это занятие из-за начавшейся войны с Японией, затем были другие труды и другая война. Так и не удалось погрузиться в науку всецело, а сколько раз мечталось! Кое-что всё же успелось разобрать, и несколько научных работ подвели промежуточный итог под полярной вехой.

О своих юношеских мечтах Александр Васильевич не забывал, даже став Верховным правителем, организовав при правительстве Комитет Северного морского пути, приняв участие в организации нескольких экспедиций, создав большую геологическую службу для выявления богатств сибирского края, продолжив строительство Усть-Енисейского порта, начатое в семнадцатом году…

Война дважды вторгалась в его жизнь, оба раза серьёзно меняя её, внося свои поправки в стройные планы. Так произошло с Японской. Только что вернувшийся из экспедиции, в ходе которой заполучил ставшие хроническими бронхит и ревматизм, а к тому и явные признаки цинги, не давая себе отдыха, Александр Васильевич поспешил из Сибири прямиком в Порт-Артур. Путь туда лежал через Иркутск. А в Иркутске ждали его отец и невеста, именем которой Колчак назвал один из открытых мысов на острове Беннета. С Софьей Фёдоровной они должны были пожениться по окончании первой экспедиции, но помешала вторая, и, вот, на пороге войны, эта самоотверженная душа срочно прибыла из Италии в Петербург, а оттуда вместе с будущим тестем на оленях и собачьих упряжках добралась до самого Ледовитого океана… В Иркутске состоялось венчание, сразу после которого Александр Васильевич отбыл на фронт. А не явись Соничка тогда, разминись с ним, кто знает, как сложилась бы судьба? Может, и не связались бы их судьбы брачными узами, не принёсшими, в итоге, счастья обоим…

Вряд ли был на свете другой человек, перед которым он был бы так кругом виноват… Жена! Женщина большой красоты и редкого ума, представительница старинного дворянского рода, среди предков которой были генерал-фельдмаршал Миних и генерал-аншеф Берг, выпускница Смольного института, знавшая семь языков, натура волевая и независимая, она, как никто, заслуживала счастья. А что смог дать ей? С самого первого дня обречена она была жить ожиданием его. Из экспедиций, с войны, из плена… Из плена он возвратился совершенным инвалидом, и понадобилось время, чтобы восстановить здоровье. А чуть восстановив, уже снова спешил к работе – к науке, к преобразованию флота – да непочатый край этой работы был! В ней Александр Васильевич не знал усталости, на ней был женат, а Соничка оставалась несправедливо обойдённой его вниманием. Она родила ему троих детей. Две девочки умерли в малых летах, и даже хоронить их ей пришлось одной, без него… Остался лишь сын, Славушек. С ним, пятилетним, Софья Фёдоровна вынуждена была бежать из Либавы с первыми громами войны. Бросив там практически всё имущество, она приехала в Гельсингфорс, где в это время служил Александр Васильевич. А там ждало её новое испытание. Соперница… Мудрая, благородная женщина, как стоически она принимала всё, не унижаясь до сцен, не роняя своего достоинства.

Их, оставшихся в Севастополе, могли растерзать во время погромов на Черноморском флоте. Слава Богу, спасли верные офицеры, рискуя собственными жизнями, вывезли ночью под самым носом у большевиков и переправили за границу. А он, муж и отец, как всегда, оказался слишком далеко…

Они не виделись с Семнадцатого года. Всё участие в жизни семьи сводилось с той поры к посылке денег, которых им катастрофически не хватало. Но что ещё он мог? В письмах Сонички временами проскальзывали упрёки. Конечно, она имела право на них, но Александр Васильевич жёстко прерывал её, когда грань приличия оказывалась перейдённой, просил не писать более подобного, не повторять услышанных сплетен. Трудно давалось Софье Фёдоровне и понять, почему он, Верховный правитель, не может более существенно помогать семье материально, укоряла за недостаток заботы. Вот уж с чем не согласен был! Большую часть своего жалования, мало отличавшегося от министерского, Александр Васильевич переводил жене и сыну. Но где же взять больше? Соничка просила присылать хотя бы восемь тысяч франков вместо пяти, но при падении курса рубля это составило бы сумму в сто тысяч рублей! Не мог таких денег расходовать Александр Васильевич! Не имел права. Объяснял ей, что единственная цель его отныне стереть большевизм и всё с ним связанное с лица России, истребить и уничтожить его, объяснял своё положение: «Мне странно читать в твоих письмах, что ты спрашиваешь меня о представительстве и каком-то положении своём как жены Верховного правителя. Я прошу тебя уяснить, как я сам понимаю своё положение и свои задачи. Они определяются старинным рыцарским девизом Богемского короля Иоанна, павшего в битве при Кресси: «Ich diene». Я служу Родине своей Великой России так, как я служил ей всё время, командуя кораблём, дивизией или флотом.

Я солдат прежде всего, я больше командую, чем управляю, я привык, по существу, приказывать и исполнять приказания. Когда Родина и Её благо потребуют, чтобы я кому-либо подчинился, я это сделаю без колебаний, ибо личных целей и стремлений у меня нет и своего положения я никогда с ними не связывал. Моя сила в полном презрении к личным целям, и моя жизнь и задачи всецело связаны с указанной выше задачей, которую я считаю государственной и необходимой для блага России. Меня радует всё, что способствует этой задаче, мои печали лежат только в том, что препятствует её осуществлению. Всё остальное временно имеет второстепенное значение и даже никакого значения не имеет.

У меня почти нет личной жизни, пока я не кончу или не получу возможность прервать своего служения Родине…»

Но – слабо действовало. И понятно, отчего… Как бы ни мудра была Соничка, но женщина есть женщина. Окружённой сплетнями о муже, к тому же пускаемыми вокруг действительного факта - как не усомниться? Да и тяжело приходилось ей одной с малолетним сыном на руках. Вот, ещё перед кем невольно виноват был Александр Васильевич. Ничего практически не успел дать ему, ничему его научить. Мальчик входил в возраст, когда больше всегда рядом нужен отец, когда формируется личность, а отца не было. И родной земли под ногами не было. Оторван был Славушек от корней… Не испортилась бы душа его в Париже! Единственный, любимый сын, похожий на отца, как две капли воды, он обязан был вырасти достойным человеком, достойным сыном своей Родины. Писал Соничке: «Я знаю ты заботишься о Славушке, и с этой стороны я спокоен и уверен, что ты сделаешь всё, что надо, чтобы воспитать его до того времени, когда я буду в состоянии сам позаботиться о нём и постараться сделать из него слугу Родины нашей и хорошего солдата. Прошу тебя положить в основание его воспитания историю великих людей, т.к. примеры их есть единственное средство развить в ребёнке те наклонности и качества, которые необходимы для службы, и особенно так, как я её понимаю».[1]

Увы, давно уже умерла надежда на то, что удастся самому приложить руку к воспитанию сына. И какой Родине теперь придётся служить ему? Не Совдепии же! Сохранил бы память и преданность той, которая погибла от трусости и предательства, которую не сумел спасти его отец. Соничка, несомненно, всё сделает для этого. В ней Александр Васильевич не сомневался. В последнем письме успел оставить краткий завет и самому Славушке: «Я хотел, чтоб и ты пошёл бы, когда вырастешь, по тому пути служения Родине, которым я шёл всю свою жизнь. Читай военную историю и дела великих людей и учись по ним, как надо поступать, - это единственный путь, чтобы стать полезным слугой Родины и служения Ей. Господь Бог благословит Тебя и сохранит, мой бесконечно дорогой и милый Славушок…»

Всё отгорело теперь на пороге конца. Но из многих заноз, одна всего сильней тревожила сердце. Её судьба. Судьба прекрасной феи, вошедшей нежданно и стремительно в его суровую, отданную службе жизнь, с тем, чтобы не покидать до самого конца. Последней радостью, отпущенной на этом свете, были встречи с нею во дворике тюрьмы во время прогулок. Вот, выпорхнула она, лёгкая и грациозная, навстречу, озарённая ясным зимним солнцем, подала обе руки, улыбнулась своей необыкновенной улыбкой, в которую вкладывала всю нежность, всю трепетность:

- Александр Васильевич!

Дал Господь свидеться ещё раз… Каждое из этих свиданий, мучительных и счастливых, могло стать последним, и тем острее чувствовала Анна Васильевна, что значит для неё этот человек, тем жаднее вбирала, бережно складывая в тайниках любящего сердца каждую черту дорогого лица, каждую ноту глухого, чуть хрипловатого от усилившегося в тюрьме бронхита голоса, каждое слово, произнесённое им.

Предсказал бы кто-нибудь ей, девушке из старообрядческой семьи, дочери известного пианиста, дирижёра и педагога, директора Московской и Национальной Нью-Йоркской консерваторий, интеллигентной барышне, окончившей гимназию княгини Оболенской, писавшей стихи и картины, что так причудливо и трудно сложится её жизнь! А поначалу шло всё размеренно, не предвещая бури. Совсем юной вышла она замуж за друга семьи, капитана Сергея Николаевича Тимирёва, человека очень хорошего, любящего её. Анне казалось, что и сама она любит его. Но что могла знать о любви двадцатилетняя барышня? Только то, что читала в книжках… Могла бы остаться неузнанной эта ошибка, и дружно прожили бы они с Сергеем Николаевичем всю жизнь, растя сына Одю, родившегося вскоре после брака. Могла бы, если бы в какой-то день, один из тех мирных, ещё довоенных гельсингфорских дней, когда жизнь текла спокойно и весело, наполняясь походами в гости, где велись необязательные разговоры и бывали танцы, не случилось встречи, в один миг изменившей всю её судьбу.

Они встретились на квартире общих знакомых, и Сергей Николаевич сам представил их друг другу, не преминув рассказать Анне о подвигах Колчака-Полярного. Не заметить Александра Васильевича было нельзя – где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и о чём бы ни говорил – даже о прочитанной книге, - оставалось впечатление, что всё это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер они провели рядом… Долгое время спустя Анна Васильевна спросила его, что он подумал о ней тогда, и Александр Васильевич ответил: «Я подумал о вас то же самое, что думаю сейчас».

В ту пору он был ещё полон замыслов и надежд, всегда оживлён и весел, его тёмные глаза искрились и излучали тепло, а улыбка очаровывала. Однажды они случайно встретились на улице, заговорили о незначащих пустяках. Анна чувствовала, что её всё сильнее тянет к этому полярному герою, удивительному человеку, не похожего ни на кого другого. Она боялась своего чувства, но ещё больше ответа, который угадывала в его глазах. 

Нравы в офицерской среде строги, и казалось совершенно немыслимым переступить черту дозволенного. Анна Васильевна любила сына и уважала мужа. Связан был и Александр Васильевич. А кроме людских законов и человеческой порядочности были же ещё законы Божии, которых не могли забыть ни старообрядческая дочь, ни религиозный офицер. Но как магнитом притягивало их друг к другу, и не было сил бороться с этим притяжением! Тщетно старалась Анна вытеснить из сердца поселившуюся в нём химеру. Но слишком дорога была она…

Бывая где-либо, они всегда сидели рядом, оживлённо разговаривали. Это привлекало внимание окружающих. Не могла не заметить увлечения мужа и Софья Фёдоровна, но, будучи женщиной мудрой, она не показывала виду, часто принимала Анну Васильевну у себя и относилась к ней, как к подруге. С одной стороны, было невероятно неловко перед ней, с другой эта дружба позволяла больше узнать о своей химере.

Его звезда поднималась всё выше. На Пасху Шестнадцатого года он был произведён в чин контр-адмирала и той же весной со своими миноносцами совершил нападение на караван немецких судов с грузом руды, рассеял пароходы и потопил одно из конвоирующих судов. А уже в конце июня Александр Васильевич получил чин вице-адмирала и назначение командующим Черноморским флотом. Впереди была разлука. Отчаянно разрывалось сердце – были бы крылья, полетела бы следом! Но как? Нельзя забыть долга перед сыном и Сергеем Николаевичем, так терпеливо относившимся к тому, что происходило с женой. Конечно, фактической измены не было, их отношения с Александром Васильевичем оставались исключительно платоническими, но мыслью, но сердцем измена была совершена. Думалось, что разлука, возможно, охладит чувство, но и не верилось в это. Слишком велико оно стало. И перед самой разлукой были произнесены те слова, которые так долго жили в сердцах, и которым долг не позволял сорваться с уст. Она призналась ему первой, забыв все правила, всё, что разделяло их, и услышала в ответ заветное, переворачивающее окончательно душу и судьбу:

 - Я вас больше чем люблю!

И горько было, что расставались, и какое счастье было быть вместе в тот миг, и ничего больше не нужно! Так и смешались неразделимо горечь со счастьем, так и шли они рука об руку затем…

Из Севастополя приходили его письма. Частые, длинные. Настолько, что это привлекало внимание. Софья Фёдоровна никогда не получала от него столь длинных писем. Не менее часто и длинно отвечала своей химере Анна Васильевна. Она всё больше жила его жизнью, его мыслями и чувствами, и его боль стала для неё своей, и даже большей. Так было, когда затонула «Императрица Мария». От Александра Васильевича пришло мучительно горькое письмо: «Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте, понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда всё было бы кончено. Я любил этот корабль, как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе». Анна всеми силами старалась утешить любимого человека: «Пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый».

Он писал ей решительно обо всём: о своих рейдах и планах, о симфонических концертах, на которых доводилось бывать, о художнике, писавшем картину на тему боя русских кораблей с крейсером «Гебен» и желании устроить выставку… Как удивительны были его письма! Сколько тонкости, сколько высокого чувства было в них! Она хранила их бережно, перечитывая раз за разом, словно слыша далёкий родной голос, говоривший: «Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать её без Вас мне невозможно. Все моё лучшее я нёс к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам…»

В первое время после революции их отношения едва не надломились. Александр Васильевич слишком болезненно принимал к сердцу всё происходившее. Как истинный рыцарь, он мечтал посвящать своей избраннице победы, положить к её ногам Константинополь… И вдруг всё рухнуло, всё, чему служил он, и сам он оказался брошен в грязь, в которую обратили всё, столь святое для него. Его письма были пронизаны невыносимым страданием, а Анна Васильевна не сумела найти нужных слов… Ему стало казаться, что и она отступила, что он стал не нужен и ей… Какая ошибка! А она не сразу поняла причины его переменившегося тона. Он даже задел её. Но, вот, они встретились в Петрограде, и всё прояснилось. Целый день они провели вместе: обедали в ресторане, ездили в автомобиле по улицам, ужинали у тётушки Марии Ильиничны Плеске… Вспоминая этот счастливый день, вырванный из потока прочих, чёрных, как дым, Александр Васильевич написал Анне: «Ваш милый, обожаемый образ всё время передо мной. Только Вы своим приездом дали мне спокойствие и уверенность в будущем… Лично для меня только Вы, Ваш приезд явился компенсацией за всё пережитое, создав душевное спокойствие и веру в будущее. Только Вы одна и можете это сделать». Так и пришло осознание своего долга: быть опорой ему, быть утешением для его страдающей души, укреплением его колеблющейся веры. Она бесконечно любила его – победителя, но его, надломленного несчастьями, полюбила ещё сильнее. И всё бы отдала, чтобы вернуть ему прежнее душевное спокойствие.

Жизнь становилась всё труднее и мрачнее. Что несёт с собой революция, Анна Васильевна могла воочию видеть на Балтике, где в первые дни разыгралось кровавое безумие, унёсшее жизнь многих офицеров, включая комфлота Непенина, и понимать из слов отца. Отец был контрреволюционером до глубины души. Если революция – разрушение, то вся его жизнь была созиданием, если революция есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был аристократом духа и привык властвовать над людьми и на эстраде, и в жизни. Оттого он так и страдал, видя всё, что делалось кругом, презирая демократическую бездарность как высокоодарённый человек, слишком много предвидя и понимая с первых дней революции… Отец вскоре умер, и ещё беспросветнее стало кругом.

Снова тянулись дни нескончаемой разлуки. Александр Васильевич был теперь ещё дальше, чем прежде. За границей, на пути к другому концу света… Но всё также приходили его письма, согревая и волнуя одновременно. Перипетии судьбы явно подрывали здоровье Александра Васильевича, расшатывали его нервы. «Милая моя, Анна Васильевна, Вы знаете и понимаете, как это всё тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное передвижение по всему земному шару…» - писал он. И всё же не забывал за этими тяготами не только о письмах, но и подарках для неё. Из Англии Анна получила посылку с предметами дамского гардероба: перчатками, обувью и столь любимыми шляпами. Эта забота и внимание, сочетаемые с тонким вкусом, проявлялись во всё время их эпистолярного романа.

- А что, Анна Васильевна, ведь хорошо нам с вами было в Японии? Неправда ли? Есть о чём вспомнить! – истончившихся, бескровных губ Александра Васильевича коснулась улыбка, слабо напоминавшая прежнюю, потеплели глубоко провалившиеся глаза.

Япония! От одного этого воспоминания разливался в сердце весенний свет. Их медовый месяц… Их осколочек счастья, похищенный у спешащей судьбы…

Это казалось невозможным. Уже долгое время она ничего не знала о его судьбе, так как почта перестала работать. Сергей Николаевич получил от советского правительства командировку на Дальний Восток, рассчитывая, воспользовавшись ею, вырваться из большевистского плена и вывезти из него семью. В конце весны восемнадцатого, проделав путь через всю Россию, они прибыли во Владивосток. Здесь Анна Васильевна узнала, что её химера совсем рядом. В Харбине. И можно ли было не поехать туда? Не увидеться после такой долгой разлуки?.. Сергей Николаевич спросил лишь:

- Ты вернёшься?

И пообещала зачем-то, совестясь и жалея его:

- Вернусь… - и как же раскаялась тотчас при встрече с Александром Васильевичем, поняв, что вернуться уже не сможет, не сможет оставить этого человека, которому так отчаянно нужна, нужна больше, чем кому бы то ни было, даже сыну. Он приходил к ней каждый вечер, измученный и изнервлённый политической работой, столь чужой и нелюбимой, усталый, истерзанный бессонницей, которая стала развиваться у него. Ему так нужна была её поддержка, её любовь… Промелькнули, как одно мгновение несколько вечеров счастья, и Анна стала мучительно разрываться: она не могла уехать и не смела не вернуться, не сдержать данного слова. Призналась ему:

- Сашенька, милый, мне пора ехать во Владивосток. А мне не хочется уезжать…

- А вы не уезжайте, - ответил Александр Васильевич и, помолчав, добавил: - Останьтесь со мной, я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки. Вы увидите, как хорошо я умею это делать.

Он говорил словно полушутя, но Анна Васильевна понимала, что за этим тоном кроется почти мольба.

- Меня можно уговорить, но что из этого выйдет?

- Нет, уговаривать я вас не буду. Вы сами должны решить.

И она решила сама. Съездила во Владивосток, чтобы проститься с Сергеем Николаевичем, и после тяжёлого объяснения навсегда возвратилась к своей химере. И как награда за все разлуки и терзания, судьбой были посланы дни счастья, проведённые в Токио. Они жили в смежных номерах гостиницы, на прогулках любовались разноцветными листьями клёнов в горных лесах, водопадами и действующими вулканами… Здесь, в Японии, их отношения перестали быть химерическими, пусть ещё не перед Богом и людьми, но отныне она стала его женой, вечной спутницей в горе и радости. И по его желанию незадолго до отъезда они побывали на службе в русской церкви. Он не был ещё разведён со своей женой, а она – с мужем, но литургия в почти пустом храме, где они стояли рядом, была для них чем-то вроде венчания. Всю службу Анна Васильевна молилась о прощении за грех, который они совершили, а по окончании её сказала Александру Васильевичу:

- Я знаю, что за всё надо платить – и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на всё согласна.

Словно уже знала тогда, что будет впереди… За всё надо платить – так всегда говорил Александр Васильевич. И они платили. Платили, не делая долгов – полной мерой. Платили вперёд – до Японии. Платили после – в Сибири. В Омске, чтобы не афишировать отношений, Анна поселилась в частном доме, вдали от центра. Виделись часто. Александр Васильевич навещал её по вечерам, когда оставалось время, сама же устроилась работать переводчицей Отдела печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя, а вскоре организовала мастерскую пошива одежды и белья для солдат. Часто приходилось бывать в госпиталях, в качестве переводчицы присутствовать на официальных и неофициальных встречах в Ставке…

Счастье и мучение вновь шли рука об руку. Счастье – быть рядом с ним. Мучение – видеть, как изводит его выпавшая на его долю ноша. Как окончательно сдают нервы, как глухое отчаяние таится в воспалённых от бессонницы глазах, как покрывается рубцами страдальческих морщин дорогое лицо… Он изнемог и состарился в своей борьбе, и не было средства исцелить его ран. Средство было одно: победа над большевиками, возрождение России. Но победа-то и не давалось. Зато измен было слишком много! И каждая становилась страшным ударом для Александра Васильевича. Одна только последняя измена, измена собственного конвоя, оставившего его на произвол судьбы в Нижнеудинске, состарила его сразу на десять лет, в одну ночь сделала совершенно седым…

Этот последний путь, от Омска до Иркутска, Анна Васильевна разделила с ним. Больная испанкой, она покинула город на день раньше вместе с генеральшей Гришиной-Алмазовой, ухаживавшей за нею. Вскоре Александр Васильевич нагнал её. Вошёл мрачнее ночи, сейчас же перевёл её к себе, и началось это ужасное отступление, безнадёжное с самого начала: заторы, чехи, отбирающие на станциях паровозы, замерзающие составы, еле передвигающийся поезд. И полная неизвестность впереди.

Россия гибла. Гибло дело всей его жизни. Гибла армия. Боже, как похоже было замерзающее в снегах белое воинство на те белые ландыши, которые Анна получила от Александра Васильевича, покидая Гельсингфорс. Белые, чистые цветы, они оказались так беззащитны перед дорогой и холодом! И в увядшей их красоте почудилось тогда недоброе предзнаменование. Почернели и увяли белые цветы, не выдержав стужи, и также гибла теперь в ледяном плену Белая Армия. И почернело от муки и усталости лицо её рыцаря, оставленного всеми…

Измена началась в Новониколаевске, совершилась в Нижнеудинске и была закреплена в Иркутске. В Иркутске Александр Васильевич должен был быть передан чехами Высшему Союзному Командованию, но, в результате сделки генерала Жанена с большевиками, был предан в их руки, став платой за беспрепятственный проезд чехов с их награбленным имуществом…

В вагоне Александра Васильевича ехало около сорока человек. После сообщения о скорой сдаче, которое принёс начальник эшелона, они растерянно столпились вокруг него, Анна сидела рядом, держа его за руку, тревожно ожидая развязки. В вагон заглянул чехословацкий офицер и сообщил:

- Господин адмирал, сейчас вас передаём местным властям.

- Где же гарантии генерала Жанена? – устало спросил Александр Васильевич.

Он поднялся, прощаясь, взял за руку Анну Васильевну, но она не собиралась прощаться. Она решила быть с ним до конца и сказала твёрдо:

- Я желаю разделить участь Александра Васильевича.

- Адмирала Колчака, очевидно, ждут всевозможные последствия, - предупредил чех.

- Это не имеет для меня никакого значения, я хочу быть с ним до конца. 

Из вагона они вышли рука об руку. В здании вокзала им было объявлено об аресте…  

И потянулись дни заключения. Холодная одиночная камера, записки, встречи на прогулках. Он старался не говорить о больном, вспоминал счастливые дни, оставшиеся в прошлом, рассказывал о своём плавании в Америку. И был совершенно уверен, что участь его предрешена.

- Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось – только бы нам не расставаться…

- Я слышала, Каппелевцы уже под Иркутском. Генерал Войцеховский выдвинул ультиматум. Он требует твоего немедленного освобождения!

Мерцала едва-едва надежда. Если бы помиловал Господь! А нет, так и обоим погибнуть – третьего не дано. Анна Васильевна то и дело опускала глаза, чтобы скрыть набегавшие слёзы.

- Голубка моя, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца. Я только думаю о тебе и твоей участи – единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь – ибо всё известно заранее. Этого не нужно бояться. Ничто не даётся даром, за всё надо платить – и не уклоняться от уплаты. Я часто думаю – за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за тебя – я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не даётся даром…

Невесел и бесславен вышел итог сулившего много пути. Оглядывался назад Александр Васильевич и не уставал посыпать солью незаживающие раны. Он был полярным исследователем и мог бы принести много пользы в этой области, но не достало времени, чтобы довести до конца начатую работу. Он был хорошим офицером и командующим флота, на его счету было немало удач, но пьянящего кубка настоящей победы так и не довелось испить. Он был Верховным правителем огромной части России, первым в списке врагов совдепа, и эту борьбу проиграл. Только и было счастье в жизни – Анна Васильевна… И лишь она, единственная, не отреклась, не покинула, осталась рядом, когда бежали все. Даже те, кому доверял совершенно, от кого не мог ждать предательства!

Поразительная подлость чехов, отказ «союзников» от своих обязательств (только рыцарственные японцы остались верны своему слову!), измена собственных министров – всё это не удивляло. В этом подлом сговоре каждая сторона преследовала свои цели. Чехи хотели как можно скорее покинуть Россию со всем награбленным, как уже сделали французы, англичане и прочие трусы. Жанен также желал поскорее завершить свою миссию, да и с первого дня не заладились отношения с ним. Министрам нужно было спасти собственную шкура, заслужить её любой ценой. Большевикам и Политцентру, пришедшим к власти в Иркутске, был нужен Колчак и золото. Судьба была предрешена!

Но самый тяжёлый удар Александр Васильевич получил в Нижнеудинске. Из Иркутска пришла телеграмма от Совета министров с требованием отречения правителя от власти и передачи её Деникину. Колчак согласился и одновременно назначил, переборов личную неприязнь, правителем Восточной окраины России атамана Семёнова. В это время начальник штаба генерал Занкевич доложил о предложении чехов:

- Чешский комендант предложил сегодня вывезти вас, Ваше Высокопревосходительство, в одном вагоне до Иркутска. Это предложение не чешского коменданта, это предложение командующего союзными войсками генерала Жанена.

- Вы же знаете, что я ни за что не соглашусь бросить преданных мне людей на растерзание большевикам.

- Чехи дали понять мне, что получили указание не препятствовать, если вы захотите покинуть эшелоны и уйти в Монголию…

- Эта мысль мне нравится. Я согласен на любые испытания, лишь бы не зависеть своим спасением от чехов. Назначаю вас начальником экспедиции! Какими средствами передвижениями вы считаете возможным воспользоваться?

- Я считаю возможным двигаться на автомобилях совместно с конно-санным транспортом. Считаю, что вашего конвоя из пятиста человек вполне достаточно, чтобы пробиться в Монголию.

- Соберите конвой перед моим салон-вагоном…

Конвой был собран, и в наступающих сумерках Александр Васильевич выступил перед ними с краткой речью, закончив её словами:

- Желающие могут остаться со мной и разделить участь до конца, остальным предоставляю полную свободу действия.

К утру весь конвой, кроме нескольких человек, покинул его и ушёл в город… Покинули люди, которые всюду сопровождали его, которым он верил совершенно, в чьей преданности не сомневался, люди, ради безопасности которых он отказался от предложения союзников… Вечером в вагоне собрались офицеры, сопровождавшие его. Им Александр Васильевич предложил совершить поход через Монголию. Неожиданно поднялся капитан второго ранга и спросил:

- Ваше Высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются вывезти вас?

- Да…

- Так почему бы вам не уехать в вагоне, а нам без вас будет легче и удобнее.

- Значит, вы меня бросаете?

- Никак нет. Если вы прикажете, мы пойдём с вами.

Александр Васильевич ничего не ответил, а на утро обречённо сказал Занкевичу:

- Все меня бросили… Делать нечего, надо соглашаться и ехать… Продадут меня эти союзнички…

Подойдя к замёрзшему окну, взглянул на перрон. Поезд был оцеплен чехами. Внезапно сквозь их цепь прорвался русский офицер и отдал честь своему правителю[2]… Ещё не все предали, ещё кто-то хранил верность. Ответным отданием чести приветствовал смельчака.

Какова цена клятвам в верности? Людским обещаниям? Уже давно чувствовал Александр Васильевич, что преданность большинства определяется наличием побед. Когда были победы, всё было хорошо, когда наступали неудачи – очевидно становилось, что никто не поддержит и никто не окажет помощи ни в чём. Всё основано только на самом примитивном положении – победителя и побеждённого. Победителя не судят, а уважают и боятся, побеждённому – горе! Вот сущность всех политических отношений, как внешних, так и внутренних. От побеждённого бегут все. И отчасти Александр Васильевич был готов к этому, понимая и принимая жестокий закон. Но не в такой степени…

Сколько людей было рядом, а верных не оказалось. И в Иркутске лишь одна единственная душа последовала за ним. Милая Анна Васильевна… Последний луч в кромешном мраке. Она ещё питала надежды на ультиматум Войцеховского, на помощь. Что же, надежда поддерживает дух. Сам Александр Васильевич не имел никаких надежд. Конец он ощущал так ясно, словно он уже наступил. Да и разве лучше вечное изгнание? Полководец, проигравший войну, должен сложить в ней свою голову, чтобы не пить позор поражения всю оставшуюся жизнь. Побеждённый полководец всегда сам виноват в своём поражении, он ответственен за всё, он, а никто другой, и поэтому горе побеждённым! Если война проиграна, а Россия обратилась Совдепом, то что осталось? Опять кондотьерствовать в чужом войске? Тихо угасать вдали от Родины? Что за жалкая участь… 

Время прогулки подошло к концу. Хотелось крепче обнять милую Анну Васильевну, но под неусыпным надзором тюремного конвоя приходилось сдерживать порывы. Предупредил её на прощанье:

- За каждым шагом моим следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня, сохрани себя… До свидания, целую твои руки.

…И снова с грохотом захлопнулась тяжёлая дверь камеры. Восемь шагов в длину, четыре – в ширину. У одной стены железная кровать. У другой – железный столик и неподвижный табурет. На стене полка для посуды. В углу выносное ведро, таз и кувшин для умывания. В двери камеры было прорезано окошко для передачи пищи. Над ним небольшое стеклянное отверстие – волчок. Сколько часов мерил он это больше похожее на могилу пространство! Сон практически не навещал его, а тюремную пищу было невозможно есть. Оставаясь в этих четырёх стенах, Александр Васильевич испытывал всю тяжесть произошедшей катастрофы. Истерзанный мозг перебирал разные моменты сибирской эпопеи, напряжённо отыскивая, где же были совершены роковые ошибки, повлёкшие такой страшный конец? Если бы лишь для него – какая бы пустячная мелочь была! Но для всей армии! Для стольких людей! Для России!.. А, может быть, главная ошибка была в самом начале? В решении принять власть? Ведь уже тогда шёл за ним рок… И навлёк его на всё дело? Может быть, окажись у кормила кто-то другой, даже останься Директория, и сложилось бы иначе? Мысль о том, что он невольно стал причиной краха, не давала Александру Васильевичу покоя. Она являлась всякую ночь и изводила беспощадно. Как ни томительны были допросы, но сколь легче, нежели эти ночи, в которые мысли, как рой диких пчёл, немолчно гудели в голове, больно жаля, не допуская спасительного сна. От холода и растревоженных нервов давило грудь, мучил кашель. Свет гас ровно в восемь часов, и во мраке слышалась лишь ругань красноармейцев, суливших расстрелы и казни. Так длилось из ночи в ночь, и в эту, только приближающуюся, Александр Васильевич не надеялся сомкнуть глаз, прилёг ненадолго, но скоро встал. Чтобы не так ощущать пронизывающего, сырого холода, чреватого обострением ревматизма, надел шапку и шубу поверх шинели, ещё загодя утеплённой мехом заботливыми руками Анны Васильевны, привычно стал бродить из угла в угол.

Однако, обманчивая тишина этой ночи оказалась недолгой. После трёх в коридоре раздались быстрые шаги. Через мгновение на пороге возникли несколько тепло одетых красноармейцев во главе с комендантом тюрьмы Бурсаком и начальником ЧК Чудновским, чем-то очень похожего на младшего брата товарища Троцкого. Александр Васильевич не удивился их появлению. Он ждал их, и ещё раньше, чем Чудновский зачитал постановление ревкома о его расстреле, знал, зачем они пришли. Спросил лишь с горькой иронией:

- Как! Без суда?

Не понял чекист иронии, ответил гордо, раздувая крылья горбатого носа:

- Да, адмирал, так же как вы и ваши подручные расстреливали тысячи наших товарищей! – спросил, соблюдая форму: - Есть ли у вас какие-нибудь просьбы или заявления?

- Просьба есть. Я хотел бы проститься с женой.

- Это невозможно. Что-нибудь ещё?

- Больше ничего.

Ушла расстрельная команда, вернулась через короткий промежуток времени вместе с бледным, как полотно, не справляющимся с нервной дрожью Пепеляевым. Значит, и Виктору Николаевичу не удалось избегнуть «пролетарского суда». Александр Васильевич поправил папаху, нарочито медленно натянул перчатки, вышел из камеры, не оглядываясь. Гулкими шагами нарушая тишину одиночного корпуса, прошли по коридору, минуя двери, за которыми томились в ожидании своей участи другие узники. И среди них – дверь Анны Васильевны. Так и не привелось проститься… Мысленно благословил её в последний раз, воскресив перед взором любимые черты.[3]

Ночь была морозной и ясной, луна равнодушно смотрела с высокого неба, серебря ледяным мерцанием голубоватый снег. Полурота красноармейцев, выстроенная во дворе, окружила осуждённых, двинулись сквозь ночь по берегу реки Ушаковки. По небу мелькал луч прожектора, а из предместий явственно доносились звуки выстрелов. Каппелевцы вели бои у самого города…

Наконец, дошли до места впадения Ушаковки в Ангару. Совсем рядом сияли купола и кресты Знаменского женского монастыря. Красноармейцы споро вырубили во льду прорубь, чёрная вода которой отразила безучастный лик луны. Остановились у самой кромки. Ни креста, ни могилы, а концы в воду? Ирония судьбы… Вода не поглотила шлюпку в Ледовитом океане, вода не потопила кораблей на Балтике и Чёрном море, а теперь вода этой проруби должна была сомкнуться над его головой. Ангара! Эту реку Александр Васильевич знал лучше других. Несёт она свои мощные волны к Ледовитому океану, туда, куда так рвался всю жизнь, откуда всё началось. И чем завершалось…

Полурота построилась в две шеренги.

- Смирно! – скомандовал Бурсак, обернул уголовную физиономию к осуждённым.

- Прощайте, адмирал, - подрагивающим голосом произнёс Пепеляев.

- Прощайте, - коротко откликнулся Александр Васильевич и, докурив папиросу, бросил окурок в снег, застегнулся на все пуговицы.

- Пора, - шепнул Чудновский Бурсаку, и тот с готовностью взмахнул рукой:

- Взвод, по врагам революции – пли!

 

 


[1] Софья Фёдоровна Колчак, эвакуированная вместе с сыном из Севастополя на английском военном корабле, жила в Париже. Семье расстрелянного Верховного правителя не хватало средств. Софья Фёдоровна бралась за любую работу, даже занималась огородничеством. Необходимо было дать образование сыну, и она обратилась с просьбой к Ф. Нансену… Семье Колчака старались помогать его бывшие соратники. М.И. Смирнов создал в Лондоне фонд имени своего погибшего друга, и, благодаря деньгам, поступающим в него, Ростислав Колчак смог обучаться в Сорбонне. Семье Колчака помогали не только друзья адмирала, но и сын С.О. Макарова Вадим, а также английские военные и моряки: адмирал Холль, генерал Нокс и другие. Софья Фёдоровна умерла в 1956-м году в госпитале под Парижем и была похоронена на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Ростислав Колчак во Вторую Мировую войну служил во французской армии, оказался в немецком плену, но сумел выжить. Чрезвычайно дорожа памятью об отце, он собирал все сведения о нём. Р.А. Колчак был женат на дочери умершего в большевистском заключении дочери контр-адмирала Развозова Екатерине, которую знал с детства. Сына в честь дедов-адмиралов родители назвали Александром. Ростислав Колчак прожил недолгую жизнь и скончался в Париже в 1965-м году. Он и его жена покоятся в той же могиле, что и Софья Фёдоровна.

[2] Этим офицером был поэт Арсений Несмелов (Митропольский)

[3] Анна Васильевна Тимирёва заплатила за свою любовь и верность адмиралу страшную цену. 37 лет она провела в советских лагерях, в которых судьба сводила её с такими «врагами народа», как Зоя Фёдорова, Лидия Русланова и др., но выжила, сумела сохранить ясную душу и память… Один из биографов Колчака Г.В. Егоров, бывавший у Анны Васильевны в последние годы её долгой жизни, оставил портрет этой удивительной женщины, тогда уже старухи, но не дряхлой, не немощной, а только совершенно седой: «Полжизни она провела в советских лагерях, в том числе и среди уголовников. И тем не менее за 37 лет к ней не пристало ни одного лагерного слова – речь её интеллигентна, во всех манерах её чувствовалось блестящее дворянское воспитание. Единственное, что омрачало общее впечатление, - она курила дешёвые сигареты. Курила беспрестанно и через очень длинный, примитивно простого изготовления, мундштук. И вообще она одета была бедно. Очень бедно. Но рассуждала – рассуждала самобытно. Рассуждала по-сегодняшнему, по-перестроечному – критически. И очень смело. Казалось, просидев тридцать семь лет, можно было потерять не только смелость, потерять личность. А она сохранила себя. Она была в курсе культурной жизни, если уж не страны, то во всяком случае столицы – это точно. Голова у неё была светлая…» Анна Васильевна была театралкой, и беседы велись преимущественно об искусстве. Политики Тимирёва касалась редко, но при первом же визите Егорова с порога заявила:

- Имейте в виду, я Советскую власть не люблю…

А позже, в 70-е годы в её квартире появился портрет, которого прежде не было. На вопрос Егорова, кто это, Анна Васильевна ответила с гордостью и даже торжеством:

- Это Солженицын!

В ту пору писателя только что выслали из страны и лишили гражданства.

Анна Тимирёва дожила до глубокой старости, до конца сохранив память о своём адмирале. В 1969-м году, вспоминая страшную ночь его расстрела, она написала стихотворение:

И каждый год Седьмого февраля

Одна с упорной памятью моей

Твою опять встречаю годовщину.

А тех, кто знал тебя, - давно уж нет,

А те, кто живы, - все давно забыли.

И этот, для меня тягчайший день, -

Для них такой же точно, как и все… 

Муж Анны Васильевны адмирал Тимирёв состоял в Белом движении Владивостока, до весны 1919-го года был командующим морскими силами на Дальнем Востоке. После краха белых сил Сергей Николаевич эмигрировал в Китай, был капитаном торгового флота Шанхая, написал ряд мемуаров, в том числе, рассказы о гардемарине Колчаке, с которым некогда вместе учились. Он скончался в Шанхае в 1932-м году…

Трагически сложилась судьба сына Тимирёвых Володи, который остался в России, чему очень радовался Сергей Николаевич, считая, что сын, подающий надежды талантливый художник, будет полезен Родине… Владимир Тимирёв был арестован в Москве в 1938-м году и тогда же расстрелян.

 

Категория: Проза | Добавил: Elena17 (07.02.2015)
Просмотров: 629 | Рейтинг: 0.0/0