Люди и книги
В очень красивом, но холодном, хотя и отапливаемом здании детской областной библиотеки им. Кирова мы встретились с директором — Валентиной Илларионовной Вязовой. Она рассказала, что в литературе библиотека слишком уж острой потребности не испытывает — разве что в современной. Отметила, что ни одна из детских библиотек, оставшихся на территории Донецкой народной республики, не закрылась, как бы трудно ни пришлось. И сказала с некоторой даже гордостью: «60% книжного фонда у нас на русском языке».
Для человека из России это звучит дико. Вдуматься: в абсолютно русскоязычном городе русский фонд главной детской библиотеки — лишь немногим больше половины. Невероятно! Но если знать, что четверть века, за вычетом дарений, библиотека пополнялась только украинской литературой — да, это совсем обычно. То же было и в Севастополе. Что такое украинизация? Украинизация это вот такое.
Валентина Илларионовна показывает мне внутренние документы — она потихоньку переоформляет их на русских бланках. Таблички? Таблички надо бы, конечно, поменять, но нет пока денег.
После получаса разговора, немного расположившись ко мне, она позволяет себе пожаловаться:
«Пенсии 2100 рублей. Разве на это можно прожить? Прежде это было 1050 украинских гривен, переводя на российские деньги, умножили на два, ниже курса, а ведь тогда и цены были другие. На сахар цены скакнули в три раза…»
Про развязку затянувшейся ситуации в Донбассе Валентина Илларионовна говорить не хочет, отмахивается:
«Раньше мы ещё обсуждали что-то, кто кого поддерживает, а теперь — лишь бы не стреляли».
«Лишь бы не было войны» — звучит в её речи постоянной присказкой. Но когда я, в качестве предположения, упоминаю «приднестровский вариант», она бросает: «Это самое страшное». Да почему же? «Ничего не понятно».
Я услышу это ещё многажды, в спектре от «самого страшного» до «неприятного» — «приднестровский вариант» не радует в Донецке никого.
«Я бываю в Киеве, — говорит директор детской библиотеки. — У меня там коллеги. Раньше они следили за нами: вдруг у нас что-то получится, а сейчас…»
Что сейчас?
«Они думают, что мы заложники ситуации», — тихо говорит она.
«Вон читатель пришёл!» — она с улыбкой показывает на мальчонку в толстом свитере и вязаной шапке, который рассматривает книжку. Что ж так холодно-то? Может быть, это красивое сталинское здание с высокими потолками, настоящий дворец чтения — плохо прогревается? Да, подтверждает Валентина Илларионовна, прогревается не очень хорошо. Но настолько холодно раньше не бывало.
В книжном магазине меня сразу узнают по неместному выговору. «Когда уже зайдут ваши войска? Мы бы хоть успокоились», — без обиняков говорит мне красивая продавщица. Я спрашиваю про украинские атласы и контурные карты, где излагается «история Руси-Украины» — неужели дети в Донецке и сейчас учатся вот по этому? Оказывается, нет. Из России завезли русские учебники. Детям их выдали и наказали беречь — по ним планируют учиться и в следующие годы. А про атласы и контурные карты забыли. Ну, и приходится покупать эти. Да это ещё что…
«Вся документация была на украинском! Все официальные бланки! Судебное разбирательство ведётся на русском — документы все на украинском!» — наперебой рассказывали мне продавщицы. «Моя родина — СССР, а Украину я знать не знаю. И мову их собачью знать не желаю», — с вызовом говорит одна из них.
Такое резкое отношение к мове здесь встречается не так уж часто, скорей, её воспринимают с добродушием, как фольклорный говор, но вот конфузливость — «и техническую документацию всю на эту мову переводили, и медицинскую!» — постоянно.
Звучит сожаление об оставшихся «под Украиной» территориях Луганской и Донецкой областей. Но «выбить Украину» оттуда, по мнению продавщиц, могут только российские войска, масштабным продвижением. Иначе…
«Если мы возьмём Мариуполь, Украина отрубит нам воду. Нас же снабжают водой из Славянска, по каналу Северский Донец. А от нас идёт в Мариуполь. Если мы его возьмём, нам отрубят воду»
— такую версию я прежде не слыхала.
А как же сейчас? Вот только что нарушилась подача воды в Луганск — в результате то ли аварии, то ли диверсии… Кто разберёт. Блокада.
Блокада
На первый взгляд, в Донецке всё есть. Нет, не так. Всё есть в центре Донецка. Ведь там — мир. Но, зайдя в центральную городскую аптеку, обнаруживаешь, что полки заняты разве что на треть. Ассортимент сильно ужат. И то, что есть, продаётся по московским ценам. Линекс — 374 рубля. Эспумизан — 527. Гематоген — от 16 до 22.
В крупных продуктовых магазинах есть вроде бы всё — пока не начнёшь искать что-то конкретное. Например, орехи. Вместо них семечки. Но это бы ладно. Хуже то, что сколько-нибудь дешёвые товары в Донецке только местные. Российские — самые дорогие. Средний ценовой сегмент занимает Украина.
На первый взгляд непонятно, откуда она вообще взялась на этих прилавках: украинские войска всерьёз держат город в блокаде, не пропуская даже жидкий кислород для больниц. На второй взгляд всё проясняется: оккупанты берут взятки. Продукты в Донецк вести нельзя, но если заплатишь, то можно. Люди идут на это. Дончане выправляют себе пропуска и, выезжая «на территорию Украины» по многу часов стоят на блокпостах. Почти у всех — там родственники. Украина не пропускает даже жителей Донецкой области, нуждающихся в лечении в донецких больницах.
Всё же окраины Донецка центру могут позавидовать. Правда, здесь есть маленькие продуктово-хлебные магазинчики — ещё важнее, что хлеб сюда регулярно привозят и раздают бесплатно. Если посылать в Донецк собранную с миру по нитке «гуманитарку», то в центре города ей делать нечего — но в обстреливаемых периферийных районах за нею выстраиваются очереди. В прошлом году одну такую очередь перед ДК им. Куйбышева накрыло украинским обстрелом; пятеро тогда погибли на месте, многие получили тяжёлые ранения.
«Минские соглашения» предусматривают буферную зону: свободную от любых вооружений полосу поселений. Эта полоса была необходима, чтобы снаряды украинской армии не имели возможности долетать до территории ДНР. Понимая это, украинские военные против всяких соглашений заняли буферную зону и оттуда «пощипывают» Донецк миномётным огнём. По сравнению с тем, что было, когда стреляли «грады», это не так уж и страшно. Но каждый обстрел — а последний крупный обстрел случился в новогоднюю ночь — это вероятность новых жертв и разрушений. Людей терроризируют сознательно.
«Видимо, они рассчитывали, что люди испугаются и в панике начнут массово уезжать», — предполагает водитель, который возит меня по окраинам Донецка.
Отсюда и впрямь многие уехали: страшное впечатление производят многоэтажки, где более половины окон заложено фанерками, где сбиты балконы, проломлена кровля, пробиты прямым попаданием стены и в дырах проглядывает беззащитный человеческий скарб — мягкая рухлядь, развороченные платяные шкафы. Мы въезжаем на улицу Стратонавтов, примыкающую к разгромленному аэропорту. Здесь частный сектор. Словно чтобы давать представление о том, какой улица была раньше, на ней остался один практически неповреждённый дом. Один. Всё остальное — руины. Наезженный по снегу след заканчивается, и водитель отказывается ехать дальше: здесь могут быть растяжки.
Это посёлок Октябрьский, и для него буферной зоны не существует. Местная жительница показывает мне разбитый бассейн, в котором она работала. Все его стёкла выбиты, тонкие стены выглядят как дуршлаг. В бассейн явно стреляли много и с разных ракурсов.
«Зачем стрелять в бассейн?» — недоумеваю я.
«А зачем вообще стрелять?» — откликается она.
У её подруги, живущей в этом же районе, прямым попаданием вынесло квартиру. Подруга в это время была в гостях. Теперь она бомж. А старенькая мама этой женщины в ночь с 31 на 1, когда по улицам проносились снаряды, от страха влезла в оконный проём и так там и стояла.
У моего водителя семья в Красном Лимане. Это территория Донецкой области «под Украиной». Если бы только дали приказ наступать!.. Но приказа нет. Что будет? Похоже на то, что будет «приднестровский вариант», и это плохо. Хотя, конечно, спасибо России. Эти пенсии по две тысячи рублей платит Россия. Украина многим вообще ничего не платила. Зияющие дыры в стенах домов, проломленные кровли, скошенные прямым попаданием углы — ущерб, причиняемый украинскими обстрелами, латается на средства России. И, необходимо признать, донецкие власти стараются, чтобы латалось и строилось всё быстро. В разгромленном посёлке Дебальцево, где было разрушено 80% жилого фонда, уже восстановлено 111 частных домостроений. Восстановлены они наспех и не с той площадью, какую имели разрушенные дома. Но хоть как-то. Только благодаря этим усилиям в Донецке нет ощущения катастрофы. Зато есть другое.
Заложники
«Мы заложники ситуации, никому мы не нужны»
Эти слова выговариваются не сразу, лишь по прошествии долгих минут разговора, когда люди уже высказали всю свою благодарность России, а иногда и лично Путину.
Складывается парадоксальная ситуация: как не нужны? В вас ведь вкладывают деньги! Но ощущение не проходит.
«Ведь Путин говорит, что Донбасс — это Украина», «Россия говорит, что мы Украина» — эти слова произносятся с недоумением, иногда — с заметной обидой.
Эмиль Яковлевич Фисталь — профессор, руководитель ожогового центра, исполняющий обязанности директора Института неотложной и восстановительной хирургии им. В.К.Гусака. В мае 2014 года он был наблюдателем и видел, с каким энтузиазмом проходил референдум о присоединении к России. «Люди автобусами приезжали из посёлков, чтобы проголосовать, семьями приезжали». Он подтверждает наличие блокады: «У въезжающих в город бойцы украинской армии требуют пропуска, обыскивают людей и машины, берут деньги за проезд автобусов и легковых машин, не пускают гуманитарные грузы, могут без объяснений закрыть блокпост — и люди сутками стоят на трассе. Не пропускают даже пациентов, которые хотят здесь лечиться. В прошлом году была эпопея с транспортировкой шахтеров, пострадавших при взрыве на шахте города Красноармейска… Это армия? С кем и за что она воюет?»
Эмиль Яковлевич тоже очень благодарен России. По его словам, обеспечение медикаментами и расходными материалами сейчас лучше, чем было даже до войны: «У нас все лекарства из России, и если сначала это была гуманитарная помощь от различных организаций и частных лиц, сейчас это чётко организованные упорядоченные поставки медицинских препаратов и расходных материалов, которые строго учитываются и контролируются».
Но и доктор Фисталь, привыкший постоянно работать, за последний год выезжавший с лекциями по военной хирургии в Краснодар, Челябинск и Петербург, не понимает, что будет с Донбассом. Мы разговариваем с ним около часа, и за это время он рассказывает, с какой радостью люди голосовали за воссоединение с Россией, рассуждает о том, как хорошо, но почти нереально, если б была независимая Новороссия, и допускает вероятность, что придётся вернуться в Украину «если сменится власть и пообещают федерализацию». В украинские обещания, впрочем, никто не верит. Но и никто не знает, что будет и чего хочет Россия. Единственное, в чём Донбасс вполне уверен — это в своей ценности и своём особом менталитете.
Менталитет Донбасса
«Донбасс — это особая территория, с развитой промышленностью, с особым менталитетом. Здесь люди привыкли трудиться. Нас не поставят на колени», — говорит доктор Фисталь.
Это звучит высокопарно, но произносится серьёзно. Донецкий региональный патриотизм — вещь настолько серьёзная, что его не могла не заметить даже Украина, игнорировавшая русскую сущность населяющих Донбасс людей и называвшая их «бандитами». Но региональный патриотизм дончан признавали даже в Киеве — смутные упоминания об этом я нахожу в украинских журналах, просматривая их в местной библиотеке. Что же это такое?
Нам в России уже не так легко это представить, но Донбасс живёт ностальгией по СССР. Прежде всего — послевоенному СССР, так как почти до войны здесь шла первая волна самой оголтелой украинизации: к 1934-му году в русскоязычном Донбассе осталось всего две русские газеты — на греко-эллинском языке выходило три. Правда, брали украинские издания очень неохотно, так что некоторые газеты писали по-украински только заголовки и рапортовали начальству о «частичной украинизации». После войны лицемерие несколько спало, и главной философией Донбасса стал труд.
…Заходя в Донецкий областной художественный музей, испытываешь потрясение от количества шахтёров. Ударники производства, знатные проходчики и почётные забойщики, передовики и герои — они смотрят на тебя со стен, у них у всех красивые, ясные, сильные русские лица. Вот мемориальная тарелка с «бабой Королихой» — Евдокией Фёдоровной Королёвой. В одиннадцать лет спустилась она в забой и проработала на шахте более семидесяти пяти лет. Это легенда Донбасса. Легенды много говорят о месте, где рождены. И легенды эти — живые: прямо передо мной по экспозиции музея вели группу школьников — на стенах портреты их предков, образцы для их юной жизни.
Верно, что в Донбассе чтут идеализированный СССР — но иной идеи для них сейчас нет, русской идее Новороссии не дали развиться, и нынешнее руководство ДНР в своих выступлениях вновь цепляется за советские архетипы — чтобы убедиться в этом, достаточно открыть любую их газету.
Ещё одной гранью донецкого патриотизма является сильное осознание общности территории. Разорванные Донецкая и Луганская области — это крайне болезненный разлом по живому. Даже доктор Фисталь в разговоре со мной срывался на то, что такого не должно быть. Хотя вообще-то эта тема сейчас — запретная. Приказа не было. И потому мы снова возвращались к теме труда. Говорили о том, что из института уехала часть сотрудников во главе с директором, но зато все оставшиеся — усердно работают, проигнорировав пришедшее с Украины распоряжение закрываться. «Мы за последний год (это во время войны!) проводили научно-практические семинары, сделали ремонт в ряде помещений института, усилили те подразделения, которые сохранили свой потенциал: ожоговый, сосудистый центр, лабораторию клеточно-тканевого культивирования, сохранили детскую и взрослую онкогематологию. Мы, когда шли бои, оказали помощь более чем тысяче пострадавших. У нас колоссальные достижения в лечении производственных травм — и во время войны они тоже оказались востребованными. В Донецке вообще привыкли работать. Донбасс, что б там не врали про дотационный регион, давал половину всей валютной прибыли Украины», — рассказывал Эмиль Яковлевич, патриот своей земли. И казалось, что всё, чего ему не хватает, — это изыскать где-нибудь 300 млн. рублей и ввести в эксплуатацию замороженный ещё до войны хирургический корпус…
Через несколько дней в Донецке потеплело. Почти не стреляли — лишь на окраинах изредка «баловались» украинские военные. Местные недоумевали: может, пьяные? Всё может быть… Но только по официальным данным за время войны в Донбассе погибло более 6 тысяч взрослых и 78 детей — их убили не пьяные.
Мне показывали футбольное поле, где обстрелом накрыло двоих мальчиков — одного потом собирали по частям. Показывали подъезд, до которого не успела добежать старушка. Другие — такие же старушки, закутанные, со слезящимися глазами — торгуют на улицах рухлядью, погнутыми свечечками, помятыми пачками с содой.
«Купи хоть что-нибудь, милая…»
И тут же на газетке ухитряются подкармливать бездомных животных, которых так много теперь в Донецке. Что здесь будет?
«После того, что было, на Украину мы не вернёмся», — так говорят очень многие дончане.
Но это скорее заклинание, чем уверенность. Ни один регион не приложил столько стараний, чтобы быть с Россией. И ни один не слыхал о себе столько раз, что он — не Россия. Что он — Украина, которая четверть века украинизировала, а потом терроризировала русский Донбасс.
В местной прессе Россию уже избегают называть «нашей» — «братская Россия», так говорят о нас всё чаще. «Спасибо братской России». Безусловно, спасибо: Россия поставляет газ, Россия платит за всё. Но иногда нужны не только деньги, но и решающее доброе слово.