«А вы слышали о коллизии со Сванидзе и учебником Вдовина-Барсенкова?» Это был, по возвращении в Москву, мой первый вдох дыма отечества. Спросило человек пять. Что поделаешь. Пришлось в коллизию вникать, с изрядным, впрочем, неудовольствием.
Конфликт, в коем человеку здравомыслящему едва ли захочется вставать на какую либо из сторон. «Чума на оба ваши дома» или же, в тусклом переводе Бориса Пастернака, «чума возьми семейства ваши оба». Но проблема в этом зеркале отражается нешуточная. Проблема цензуры.
Трудно быть абсолютным противником оной. Полное бесцензурье случается только в печальном бедламе. В Российской империи цензура была, хотя, судя по историческим результатам, недостаточная. И, что уж там, иной раз хочется записаться в горячие приверженцы сего института. Например, когда под видом произведений искусства в музее Сахарова выставляют бездарные пакости в духе незабвенного Минея Губельмана, более известного как Емельян Ярославский. Когда такое происходит, очень хочется, чтобы запрет на оскорбление чувств верующих существовал и чтобы кто-нибудь за это отвечал. Но…
Датские карикатуристы до сих пор рискуют поплатиться жизнью за свои рисунки. Вольному воля, а мои симпатии здесь никак не на стороне оскорбленных верующих. Ну ни в малой степени. Все мы понимаем, что карикатурный скандал пошел западному обществу на пользу, обнажив болевые точки. Ну так и что нам делать? На сей день мы упираемся в тупик.
Однако если вопрос с цензурой как таковой чрезвычайно темен, то казус Сванидзе является как раз тем случаем, когда все нагромождения вокруг позволительного и не очень позволительного разрубаются как гордиев узел.
История — наука. Из-за того что каждый почитает себя способным о ней, в отличие от физики, судить и рядить, наукой она быть не перестает. Многие ли, при всем уважении, из членов ОП — историки, хотя бы по образованию? Или с каких пор ОП является филиалом Академии наук? С каких, уж, кстати, пор к академикам сопричтены региональные руководители? Кто утверждал их звания?
Зло не в осуждении учебника, но в нарушении процедуры, в зазывании под академические своды сил от науки, скажем так, вполне далеких. Это недопустимо. Сванидзе, безусловно имеющий все же отношение к Академии наук, нарушил корпоративную этику. Оно, положим, незамутненной доминанты оной этики мы не видали уже лет девяносто. Но возросши в среде, где маленькие дети всерьез полагают, что на каждого взрослого дважды в жизни некто загадочный нападает, понуждая «защищаться» («А когда защищается Иван Иваныч?»), я хорошо помню, например, как директор родительского института (впоследствии снятый) мужественно противостоял вторжению в институтские дела грубого сапога партократии. И все же принимая существовавшую азиатчину в расчет, множить ее самостоятельно ученые брезговали. А кто не брезговал, того весьма не любили.
Многие уже подметили, что подобную сванидзевской борьбу со сталинизмом ничем иным кроме как чистой воды сталинизмом назвать нельзя. Действительно, как не вспомнить памятную сессию ВАСХНИЛ, как не вспомнить ученых, раскаивавшихся в своих научных «заблуждениях» перед особами, не способными отличить хромосому от хламидомонады? Не все лили покаянные слезы, отнюдь не все, чем и отличались от нынешних авторов достаточно дрянного учебника. Но сравнение вполне справедливо. За наиновейшую историю произошел первый случай силового давления в научной области. Это прецедент, прецедент скорбный. И удачным сравнением Сванидзе со Ждановым суть дела, к сожалению, не исчерпывается.
В круге, к которому принадлежит Николай Сванидзе, очень любят повторять высказывание Мари-Франсуа Аруэ, более известного как Вольтер. Напомню, хотя его все знают: «Ваше мнение мне отвратительно, но за ваше право его высказывать я готов положить жизнь». Экий матерый человечище! Так и чувствуешь собственное недостоинство: вот я так вопиюще не готова отдать жизнь за право моих оппонентов высказывать, например, мнение, что Россия должна принять ислам. Не готова, и все тут, не поднимаюсь до эдаких высот уважения к свободе слова. Но что в действительности стоит за подобным красивым преувеличением? А то (о чем мало кто знает), что в момент наивысшей популярности Аруэ во французском обществе всерьез рассматривалось: а не сделать ли оного Аруэ единоличным цензором на все, что готовится в печать либо предлагается к игре в театре? До воплощения этой интересной идеи дело не дошло, но оная далеко не случайна.
Романтические, в кудрях черных до плеч и отложных воротниках, с траурными бархатными бантами вместо галстуха, революционеры вроде тех, с которыми водила дружбу в прекрасных Италиях мать сестер Цветаевых, красиво тосковали о свободе человека, свободе полной и безоглядной. Спустя немногие десятки лет они и ввели столь душное единомыслие и единообразие, что иной дороги, чем в петлю, для Марины Цветаевой не нашлось.
Современная Западная Европа — мир демократии, победившей впервые за всю историю человечества. Сегодня в мире этом с каждым днем множатся и множатся табуируемые темы. Мы решительно не пионеры-первопроходцы в практике вмешательства демократического общества в дела сугубо научные. Единственно тамошние правозащитники еще не додумались приводить в Сорбонну ракалий из Сен-Дени, дабы те «по понятиям» растолковали ученым мужам позитивную роль своих дедушек в жизни Франции. Но это уже незначительная частность.
Конечная точка каждой демократии — диктатура и тормоз прогресса. Мы просто еще не дожили до полного ее логического развития. Но решительно необязательно даже вести род свой от председателя какого-нибудь Самурказанского ревкома, чтобы тяготеть к тоталитаризму, берущему под свой призор все и повсеместно. Для этого вполне достаточно быть последовательным демократом.
Диктатура демократии не менее страшна, чем коммунистическая. И вполне ей родственна, даже на человеческом уровне.
http://www.expert.ru/columns/2010/09/15/hronika?esr=6 |