Архипелаг Святая Русь

Его вера в силу печатного слова была абсолютной и наивной. Он верил в разум, в честность и активность широких народных масс: типа, прочтут, узнают и возмутятся, и дело сдвинется с мертвой точки. Ведь вот какое вершится безобразие — пушкинское Михайловское хотят погубить, застроить коттеджами воспетые поэтом дали и багряные леса. А мы не дадим!

Звонил и рассказывал, что им предпринято для восстановления могилы Гоголя. Игорь Петрович Золотусский ходил к тому-то, он, Савва, звонил туда-то: Тут же, после паузы: на Василевича, директора Пушкинского заповедника, опять наезд, погубят мужика, сволочи. Надо поехать, увидеть все своими глазами и расчихвостить негодяев. Мне было смешно и приятно, когда утром слышала его надтреснутый, с сипотцой голос: «Читал твое про Пушкарева, кланяюсь в пояс за Василия Алексеевича:» И следом сообщал, куда намерен пойти добиваться разрешения повесить мемориальную дос-ку на Русском музее, где директорствовал Пушкарев: «Один хороший мужик из Думы обещал». А вечером слышала его негодующее: «Негодяи! Нет, ну какие негодяи...» Значит, у «хорошего мужика», как в анекдоте, концепция изменилась...

Запомнился случай, рассказанный Мишей Демуриным. Савва, студент искусствоведческого отделения истфака МГУ, был возмущен действиями замдекана, посадившего хорошего парня за антисоветчину. Настучал — и парню ни за что впаяли приличный срок. Савва подловил стукача в ресторане в изрядном подпитии и... вызвал милицию. А когда милиционеры выводили того под белы руки, замдекана увидел знакомое лицо в толпе и, терзаемый смутным сомнением, спросил: «Ты кто?» И в ответ услышал: «Кто-кто: Эдмон Дантес!» Эта история стопроцентно характеризует Ямщикова, его обостренное чувство справедливости, деятельность, остроумие.

Он был остер на язык, мог ошпарить словом так, что волдыри оставались надолго. Был отлично образован, свои знания считал главным капиталом. Восхищался образованными людьми. Своим одногруппником Никитой Голейзовским, преклонялся перед его отцом, знаменитым хореографом Касьяном Ярославичем, ходил к ним читать редкие рукописи — их библиотека потрясла его на всю жизнь. А Никиту потрясло жилище Ямщиковых — земляной пол в бараке на Павелецкой набережной. До посещения хаты Пиджа (так прозвали Савву за его франтоватую манеру называть свой твидовый пиджак) он и не предполагал, что бывают такие условия. И что у этого богатыря строгая бабушка из старо-обрядцев и такая же строгая мама, которую, к слову, Савва всю жизнь побаивался. Об этом отлично знали все его друзья и подтрунивали над ним, но этот штрих добавлял Савве какой-то особый шик.

Я увидела впервые Ямщикова в 1979-м на организованной им выставке «Шедевры советской реставрации», куда пошла по заданию журнала «Наука и религия». Колоритный тип, большой и громкий. Потертые вельветовые штаны, свитер-самовязка, на могучей шее угадывается бечевка крестика — тогда их никто не носил, стрижка ежиком... Колючий трудоголик. Спустя 30 лет в преддверии его 70-летия говорили за жизнь, и я сказала, что для искусствоведа и тем более реставратора сочетание «Савва Ямщиков» — идеальное, как для декадента — фамилия Белый, для белогвардейского офицера — Оболенский: Он развеселился: «Я тут в Суздаль ездил, и в Кижи, так сказать, по боевым местам: Сколько же сделано! Мне-то всегда казалось, что мы только выпивали, гуляли с друзьями, волочились за девушками:»

С подкупающим простодушием рассказывал, как допился до того, что слег на десять лет, десять лет не выходил из квартиры. Впал в депрессию из-за перестройки, «проклятых либерастов», всеобщего равнодушия, вселенской дури, на которую нет управы. Ходишь по инстанциям, бьешь челом, мечешь бисер перед свиньями, а все уже десять раз перепродано. А потом воспрял. Да, как Илья Муромец, ему это сравнение очень нравилось. Произошла переоценка, знаки для Ямщикова поменялись, со многими он оказался по разные стороны баррикад и руки им не подавал. Вычеркнул из жизни. За что? У Саввы на это были свои доводы: а вот в такой-то ситуации поступил так-то, не раздружился вот с таким-то негодяем, сделал вид, что ничего не происходит. Его даже прозвали Савванаролой. Метко.

Он торопился докричаться, а тут каждый день — новый повод. Еще не успели покончить с Гоголем, его скороспелым гламурным музеем, и с ситуацией в Пушкинском заповеднике, как на повестке появились Аксаков, Абрамцево: «Ямщиков, не гони лошадей!» Большой ребенок: нетерпимый, доверчивый, преданный, тщеславный — нужно, чтоб время от времени его похваливали. Хотя ему ли в себе сомневаться — в 25 был приглашен самим Тарковским в фильм «Андрей Рублев» в качестве консультанта по иконописи. А после десяти лет бездействия, когда выполз на свет божий и не узнал страны, был по-прежнему одолеваем богатыми коллекционерами: «Савва Васильевич, напишите свое мнение насчет вот этой иконы!» «Да что вы, у меня и печати-то нет, я уж сто лет как экспертом на «Сотбисе» не работаю». «Не надо печати, — отвечали ему, — вашей подписи будет достаточно».

Интервью к его 70-летию назвала так: «Савва Ямщиков, реставратор всея Руси». Он даже присвистнул: «А не того-с? Не перебор ли?» Но, поразмыслив, заголовок принял: «Звучит, конечно, пафосно, но по сути-то верно: нет ни одного музея в России, где бы я не произвел опись икон:» И то сказать: Ямщиков описывал даже иконы Льва Толстого — одну XIII века и шесть — XVI, — которые тот хранил у себя в Ясной Поляне в особом сундуке, хотя и был, как известно, убежденным атеистом.

Долгое время после ухода Саввы из жизни я ощущала его рядом. Гейченко, легендарный первый директор Пушкинского заповедника, ему как-то рассказал, что если на озере Маленец глубокой ночью крикнуть: «Пушкин, ты здесь?», — он, Пушкин, иногда откликается. В смысле, подает знак своим. Я это проделывала несколько раз — вызывала и Пушкина, и Ямщикова, похороненного там, в Пушкиногорье. Они отзывались. И это был удивительно радостный миг — услышать в стылом тумане над озером, окруженным насупленными соснами, дорогие голоса. В конечном счете все мы — долгое эхо друг друга. По крайней мере так должно быть. А иначе — пустота и никакого смысла.