— Почему вы, боевой командир, создали гуманитарное движение? —спрашиваю мужчину в сером пиджаке.
— Понимаете, другого варианта помочь Новороссии у меня на самом деле не было. То есть… создать какую-то армию мне никто бы не дал. Также мне никто бы не позволил создать политическую структуру.
Пауза. Он медленно роняет голову вперед и чуть влево, своим характерным движением, будто шея надломилась у основания. Или будто кто-то отпустил веревочку, которая тянула голову вверх. Все знают, что его заставили уехать из Донецка, когда в Минске шли мирные переговоры.
— Тем более что в политику я сам не хочу.
— Не помогать Новороссии — такого варианта у вас не было?
— Нет, для меня не было. Но дело в том, что, повторяю, там остались мои товарищи. Мои бойцы. Перед которыми я имею большой моральный долг. Имел и имею. То есть полностью отказаться от всего, что там происходит, — это означало в какой-то степени… ну, дезертировать, что ли.
— Тут говорят, гуманитарному движению очень помогает ваш авторитет.
Он делает долгие паузы.
— Собственно, это единственное, чем я тут занимаюсь. Поскольку я не имею никаких профессиональных навыков как тыловик. Не имею вообще ни вкуса, ни навыков хозяйственной деятельности. Поэтому в движе- нии я, в основном, играю роль, конечно же… говорящей головы, — пауза. — Да. То есть человека, который получил, благодаря проведенной в свое время пропаган-дистской кампании, определенный вес в обществе. И которого воспринимают именно в данном качестве. Как некую, там, ну… знаменитость. За счет этого движению действительно удается достаточно многое. Люди считают, и я надеюсь, они не ошибаются, что я человек, который не будет разворовывать гуманитарную помощь.
Стрелков морщит брови и прижимает пальцы левой руки ко лбу, как будто у него очень сильно болит голова, может быть, от простуды.
— Когда был первый бой в районе Славянска, кто первый нападал? Как это было?
— Смотря что называть боем… Для меня бой — это достаточно длительное боевое столкновение, в котором с разных сторон участвуют десятки людей и применяется различное вооружение. Первая локальная стычка произошла буквально через сутки после того, как мы заняли здание СБУ, после того, как заявили о том, что Славянск перешел под наш контроль. Я получил данные, что в районе Семеновки и заброшенного аэродрома ДОСААФ появились украинские военные, какой-то спецназ. И выслал туда разведгруппу, на автомашинах. Из сос-тава первого взвода, пришедшего со мной из Крыма. Они, следуя по дороге, натолкнулись на колонну из трех иномарок, в которых ехали украинские военные, бойцы специального назначения. То есть столкновение было очень неожиданное. Но поскольку почти все бойцы вот этой разведгруппы имели боевой опыт, они среагировали быстрее, нанесли огневое поражение той колонне.
Он опирается на стол и начинает говорить — будничным тоном, будто зачитывает параграф учебника.
— …После чего, когда на помощь подошли три украинских бэтээра, они вынуждены были отступить. Вот. В ходе этого боя был тяжело ранен командир украинской «Альфы». Украинская сторона признала гибель только одного офицера и ранение трех офицеров СБУ. Но мне доложили, что из строя было выведено от восьми до двенадцати человек. И я склонен данной цифре верить, потому что украинская сторона всегда настолько занижала собственные потери, что это бы в принципе выглядело… нелогично, если бы они назвали истинную цифру потерь. Мне доложили, — он будто просыпается и начинает говорить громче, — что экипажи двух машин были выбиты полностью. А третьей —частично. Можно говорить о том, что не менее двадцати человек были поражены. Что было после этого… Следующий бой был на блокпосту, в нем непосредственно участвовали только местные ополченцы, это так называемая Кровавая пасха. Когда ночью, на четырех джипах, группа вооруженных активистов правого сектора пыталась прорваться на Карачун и захватить телецентр. В ходе того ночного боя погибли двое ополченцев и один боец правого сектора. Кроме того, у них было как минимум четверо тяжелораненых. Две машины они бросили сгоревшими в поле. Были захвачены пулемет и несколько единиц стрелкового оружия.
Стрелков опирается на стол, смотрит чуть в сторону:
— А если говорить о серьезном бое… о первом серьезном бое, то он произошел второго мая, когда украинские военные предприняли то, что принято называть первым штурмом Славянска. То есть с разных сторон они атаковали наши блокпосты. Практически со всех сторон. Сбили и гарнизоны, поскольку гарнизоны были очень небольшие и слабовооруженные, по одному-два автомата на блокпост. Выбили наш гарнизон с телецентра. С Карачун. Первую атаку наши ополченцы, десять человек, которые там находились, вооруженные только стрелковым оружием, отбили. Вторую атаку при поддержке четырех бэтээров они уже отбить не могли, поскольку не имели никакого противотанкового оружия. Без потерь, но они вынуждены были оставить телецентр, отступить в город. Ну, на некоторых блокпостах были потери, были убитые и раненые ополченцы, местные. Основные резервы я держал в городе — в ожидании, что они начнут общий штурм и придется вести уличные бои. Однако после того, как нашими бойцами были сбиты два вертолета, украинская сторона как-то не решилась дальше атаковать. Более того, часть блокпостов они уничтожили, но не стали штурмовать. Хотя мы ждали. Основные силы были сосредоточены в центре города, я ждал, с какой стороны будет атака. Она так и не последовала. Они после этого приступили к осаде города. А на следующий день состоялся бой в Семеновке…
Он начинает смотреть в пространство перед собой и монотонно излагает, какой бой был на следующий день, а какой потом.
— Ну, — вдруг он откидывается на стуле и меняет тон. — Так это все. Каких-то ярких эпизодов, которые были бы интересны… Ну, все это достаточно широко освещалось. Например, вот: во время боев второго июня был подвиг двух бронебойщиков. Два бойца, занимавших передовые позиции перед мостом в Семеновке, были вооружены противотанковыми ружьями. Они, несмотря на то что их ружья не могли пробить броню танков, до конца, до последнего вели огонь. Выводили приборы наблюдения из строя. Пытались вывести из строя вооружение танковое. И им это частично удалось, но… Оба бойца тогда погибли на месте, их в упор расстреляли из танковых пушек.
— Не знаю, правильная ли ваша биография, которая есть в интернете. Но там написано, что вы закончили исторический факультет и после этого стали военным. Такое ощущение, будто вы решили перестать изучать историю и начать в ней участвовать. Так ли это?
— Ну, понимаете, — говорит Стрелков. — Я всегда, с детства мечтал стать военным. Но не был наделен от природы сильным, хорошим здоровьем… еще и зрение здорово подпортил постоянным чтением. То есть варианты поступать в военно-политическое училище — потому что, не забывайте, это было советское время — как-то мне не очень нравились. Поэтому как бы я решил, что военная карьера такого рода мне неинтересна. Вот. А так я вообще-то мечтал стать военным, сколько себя помню. Что касается — почему именно после окончания вуза. Ну, как сказать… Действительно это было время, когда все рушилось вокруг. Потому что рухнула великая держава, моя родина. И… Ну… Я просто не мог оставаться в стороне от того, что происходило. Я считал, что долг человека, который понимает гибельность происходящих событий, как-то во всем этом участвовать. При этом я, может быть, и не собирался еще на тот момент быть профессиональным военным. Тем более что и после событий в Приднестровье, в Боснии, и даже, если не ошибаюсь, после первой Чечни я еще занимался историей, на уровне исследователя. Посещал архивы. И писал научные статьи. Которые публиковались в малотиражных журналах — вот «Военная быль», выходил такой журнал в Москве, там много было опубликовано моих статей. Ну, было какое-то распутье. То есть не было такого четкого ощущения, что надо быть военным. И делать историю. Естественно, как человек, который увлекался именно военной историей… причем историей в основном гражданской войны, по войне я писал диплом. Для меня это было, ну… Действительно, было желание вживую увидеть, как все это происходит. Почувствовать то, о чем я читал.
— Ваше желание реализовалось?
— Да… Это мое желание реализовалось. Более чем. Боле-е-чем…
— Но там, возможно, был какой-то подвох.
— В смысле?
— Вы в своем опубликованном дневнике писали, что есть синдром отравления порохом.
— Ну, во-первых, это писал еще достаточно молодой человек. Какой год-то? Девяносто четвертый, наверное, да? Когда я писал это. Или девяносто пятый… — вздыхает глубоко.— То есть сейчас бы я так не написал. То есть были какие-то вот штампы, которые воспринимались тогда и которые не воспринимаются сейчас. Понимаете, это же было время, когда были в обиходе такие понятия, как афганский синдром, чеченский синдром. Ну, война воспринималась обществом как нечто совершенно ненормальное. Это и есть ненормальное, да. Но с другой стороны, если смотреть на историю, то война не более ненормальное состояние человеческого общества, чем мир. Мир примерно столько же воюет, сколько, — глубокий вздох, — живет в мире, если на то пошло. Но именно в то время существовал этот принцип: лишь бы не было войны. Вот, все что угодно, лишь бы не было войны. Он считался аксиомой. Ну, для меня он и тогда не являлся аксиомой. Но какие-то рецидивы вот этого воспитания тогда еще были — может быть, это и выразилось в такой фразе: «синдром отравления порохом». Конечно, человек, прошедший реальную войну, реальные боевые действия, становится совершенно другим, чем был до этого. Это естественно. Но это не значит, что он становится ненормальным. Как его зачастую стремится представить пресса. Или человеческая… людская молва.
— Мне кажется, люди просто боятся тех, кто изменен войной.
— Да, — он снова становится ироничным. — Могут бояться. Да, могут и бояться. Почему нет, это нормальное явление. Просто… Во-первых, далеко не все люди способны воевать. И тем более воевать добровольно. То есть не по принуждению, не по мобилизации, а по своему решению. Людей, которые способны ради, ну, каких-то абстрактных, идеальных, идеалистических побуждений пойти… на смерть-то, собственно говоря, никто не идет, если так говорить. Но рискнуть жизнью всерьез — их пять процентов где-то в обществе таких.
— Они и делают историю?
— В общем, наверное, да. Если они попадают в нужное место в нужное время. Примерно так.
— Может, поэтому другие люди стараются держаться от этого подальше. Потому что когда происходит история, как правило, большинство страдает.
— Ну, в общем-то, можно и так сказать. Потому что вообще люди не очень любят масштабные изменения. Поскольку это разрушает их привычный уклад жизни. Зачастую при этом люди, которые участвуют в процессах, воспринимаются как виновники данных разрушений. Хотя очень часто эти пять процентов не являются виновниками даже близко. Просто они занимают активную жизненную позицию. Ну, например, если уж так говорить, то меня многие считают виновником того, что сейчас происходит на Донбассе. Я подчеркиваю, что ответственность и чувство вины — это совершенно разные вещи. Я не чувствую себя виновным за то, что там произошло, — он выпрямляется и говорит тверже. — Я считаю, что я поступал правильно, исходя из тех соображений, которые у меня были. Я и сейчас считаю, что поступаю абсолютно правильно. А вот ответственность — да. Имеет место быть. То есть я не могу от нее уклониться ни в коей мере. Поскольку принял активное участие в этих событиях. И в какой-то степени, ну… повернул их в определенное русло.
— То есть тот, кто делает историю, не решает, какой она будет?
— А кто решает, какой она будет? Дело в том, что… Мы даже сейчас толком не знаем, какие решения принимались. И нескоро еще узнаем. Узнаем ли вообще когда-либо? Не факт. Какие решения принимались в Вашингтоне по поводу Донецка? Какие решения принимались в Москве? Настоящие решения — не то, что выдается на-гора в телевизоры. Как виделась эта ситуация, допустим, из окон Белого дома или из Кремля? Но я совершенно уверен, что без… что в любом случае эти решения очень сильно, вольно или невольно, были откорректированы людьми, которые находились непосредственно на месте.
— Это ведь вопрос о роли личности в истории. Тот самый знаменитый вопрос из учебника в школе.
— Ну, да. Он стал знаменитым на самом деле только во время перестройки, — улыбается иронично. — И позже. Потому что до этого, как вы, наверное, знаете, во всех учебниках советских было: базис, который оказывает решающее влияние на историю. Соответственно, любые исторические события вызваны изменениями в базисе. И социально-экономическими причинами. Ну… в какой-то степени, да, конечно…
— Так что же правда? Личность на историю влияет?
— Конечно, влияет… Очень обидно и досадно, что на самом деле кроме Донецка и Луганска нигде не произошло столь же явных народных движений, народных революций. Это вызвано…
— Не хватило личностей?
— Ну, не было, да. Человеческий фактор сыграл свою роль. Ну, все еще впереди. Война только началась. Изменение мира, которое сейчас происходит, оно даже еще не в разгаре.
Он малюет ручкой по бумажному листу, который лежит перед ним. На листе фигурка, похожая на шарики мороженого в рожке, но вся в мелких штрихах.
— Игорь Иванович, вы сказали, люди, которые делают историю, немного другие. Вот есть я, простой человек. И те, кто делают мою историю. Чем они от меня отличаются?
— Ну… Я считаю, для того, чтобы быть субъектом исторического процесса… Настоящим субъектом, не объектом, который случайно попал в историю, как принято говорить. Человек должен обладать свободой воли. В первую очередь. И, если можно так выразиться, это можно назвать пассионарностью, можно еще как-то, — он усиленно штрихует ручкой этот странный рожок мороженого. — То есть он не должен мыслить только материалистическими категориями. Потому что когда он мыслит только материалистическими категориями, он может именно что попасть в историю, но не модерировать ее. То есть никакие великие дела, даже если они касались, условно говоря, походов за золотом в Индию, не делались, исходя только из материалистических соображений. Ну, и степень свершений, которые, наверное, делает каждая конкретная личность, зависит от того, насколько она, — глубокий вздох, — …надмирна, что ли, в этом плане. То есть насколько много или мало ее интересуют материальная составляющая. Или интересуют идеалистические соображения. Допустим, самые знаменитые полководцы, искавшие ту же самую славу. Слава — нематериальная вещь, правильно?
На стене кабинета на уровне глаз сидящего висит огромный кроваво-красный флаг, а на флаге отпечатан строгий, карающий лик Христа. Сейчас мы к нему боком, за столом для переговоров. А если Стрелков сидит за рабочим столом своего кабинета, то они с Христом смотрят друг другу в лицо.
— Вы искали славы?
— Нет…
— А чего вы искали?
— У меня было большое желание выполнить свой долг, как я его понимал, — пауза. — Знаете, вы потом еще подкорректируйте текст. Потому что, во-первых, я не в самом лучшем сейчас, действительно, состоянии здоровья…
— Игорь Иванович, вы сказали про свободу воли. Чувст-вуете ли вы, что вы сами в какой-то мере обладаете этой свободой воли?
— Без нее я бы вообще ничего не сделал. Я считаю себя очень свободным человеком. Хотя бы потому, что… Ну, любой человек в чем-то несвободен, он зависим в первую очередь от других людей, от общества, государства, естественно. Но я считаю себя намного более свободным человеком, чем многие другие. По одной простой причине. Мне лично для себя ничего не нужно. А это… помогает мыслить шире. Не отвлекаться на всякую мелочь.
— Свобода воли дается дорого?
— Да, конечно. Очень. В первую очередь, человек, который ею обладает, должен быть готов… — он говорит все тише и опять роняет голову. — Ну, в какой-то степени… забыть про покой. Про комфорт. Уметь отречься от самого себя и уметь в любой момент ответить. С каждым уровнем ответ усложняется. Чем больше ответственность, тем больше требуется жертв. Для того, чтобы пройти, надо выполнить какую-то задачу, которую человек сам перед собой ставит. Смотрите, вот я в данном случае приведу в пример ученых, да. Великих. Практически все люди, совершившие великие открытия, были, в общем-то, с точки зрения обычного обывателя, неудачниками. Неустроенная жизнь. Отсутствие, там, семей или постоянные конфликты, одиночество. Тем не менее они двигали науку, двигали мир вперед, очень сильно.
— Вот, например, сейчас вы приносите жертву. Работаете говорящей головой.
— Да… На самом деле для меня это совершенно не… не то что не хочется, а даже неинтересно, поверьте… — он осекается и продолжает интеллигентно. — То есть я с удовольствием, может быть, побеседовал бы с вами, да… Но не в режиме интервью. Просто, допустим, я иногда встречаюсь с людьми, которые мне интересны, — не для того чтобы с ними что-то обсудить, а именно, что называется, сверить часы. То есть выслушать их мнение о моменте, о ситуации в стране. Извините.
Звонит телефон. Стрелков жестко отвечает: «Але! Да? У меня сейчас нет на это времени». Кладет трубку. Откидывается на стуле.
— У меня… философское настроение сегодня немножко. Сегодня я немного заторможен. Видите, я не совсем здоров. Поэтому говорю скорее мыслеформами, чем по существу. Я обычно немножко более красноречив, чем сегодня. Ладно. Что еще?
— Я бы с большим удовольствием поговорила бы с вами по-человечески. Хотя вряд ли у вас нашлось бы на это время.
— Да. Есть ли у вас еще вопросы?
Он перестает рисовать эскимо и начинает щелкать ручкой.
— Говорят, некоторые жители Славянска сейчас обижены на ополченцев. Потому что те не делились едой. Потому что ушли не предупредив. И потому, что стреляли из жилых кварталов, вызывая тем самым ответный огонь туда. Вы могли бы что-то им ответить?
— Ну, ничего не буду отвечать. Продовольствия у нас у самих было немного. Вот. Ополченцы явно не шиковали в смысле еды. С точки зрения того, что бросили не предупредив… Если бы мы всех предупреждали, то вообще бы оттуда никогда бы не вышли. Что касается жилых кварталов, то это не ихнее… Просто воевать так, чтобы всем угодить, — невозможно.
— Игорь Иванович, решение Киева начать полноценные боевые действия было для вас неожиданным?
— Скорее для меня было неожиданностью, как спокойно Российская Федерация отреагировала на данное решение, — ответил Стрелков. — Поскольку я, как и все местные активисты, всерьез полагал, что Россия не допустит применения оружия против русского народа на Украине.
Сказочник
По дородному, улыбчивому лицу Прапора видно, что от природы он наделен по-настоящему сильным, хорошим здоровьем. Прапор был со Стрелковым на Донбассе и приехал в Москву по приказу Стрелкова, чтобы работать тут, в офисе общественного движения «Новороссия».
— Как вы могли такое опубликовать?!
Прапор сердится на то, что в нашем журнале вышло интервью с председателем совета министров самопровозглашенной Донецкой республики Александром Бородаем. Бородай и Стрелков уже некоторое время публично и некрасиво ругаются в интернете и через заявления в СМИ.
— Меня больше удивляет, — говорю, — и пугает тоже, когда боевые командиры разводят в интернете блогосрач. Как школьники — и внешность поминают, и прошлые обиды.
— Да как вы не понимаете, они же москвичи! — Прапор взрывается от такой несправедливости. — Вот москвичи они такие, они склочные! Вот сибиряки — они молчаливые и сразу в морду бьют. А украинцы — они балаболы, будут балаболить тебе и балаболить без конца! Ну все же разные, вы поймите! Да и они же друзья самые близкие! Ну вы представьте, они обо всем друг с другом говорили. И все наверняка обсуждали. Вплоть до баб и цвета трусов! Конечно, они так теперь ссорятся. Близкие люди всегда больнее ссорятся.
— Но они же не просто люди, а решают судьбу других.
— Да они обычные люди! Да! — Прапор в совершенном недоумении, как я могу настолько не знать жизнь. — Вы поймите, в этом все и дело! Все это сделали не какие-то каменные короли, не железные феликсы, а обычные люди! Вы не видели. А это на моих глазах. Когда мы там были, Игорь Иванович на полу спал, в сутки два-три часа. Это я видел. Я видел, как он в чай клал по шесть ложек сахара, потому что мозгу нужна глюкоза. И какие он решения принимал!!! Я даже помыслить не могу, как работает его мозг, чтобы столько факторов учесть, меня это поражает! А когда он к себе вызвал после ранения, к себе в кабинет, я зашел и его вообще не узнал. Человек похудел на двадцать килограмм с момента последней нашей встречи, не меньше. Просто шея и голова были — и все. Это огромный прессинг. Вы представьте — обычные люди. Каких усилий им это стоит!
Прапор проверяет, какой эффект произвел его монолог. И добавляет:
— Я хочу сказать про Игоря Ивановича, что им движет Бог. Его решения спасли очень, очень много людей. И то, что он задумывает, это всегда происходит. У нас в Славянске все насквозь проникнуто верой. Всем подразделением идти причащаться в церковь — это нормальное дело.
— Прапор, вот вы сказали, москвичи — склочные, сибиряки — бьют в морду.
— Ага.
— А какой вы?
— Ха… Про нас, сахалинцев, один из писателей написал. Как бы толерантно выразиться… Сахалинцы, они… великолепные сказочники. В мужской компании это называется по-другому, конечно.
Пешка
В подмосковном профилактории «Вербилки» у ворот лает большой черный пес. Домики из ДВП, большая темная столовая. В ней четверо ополченцев в хаки сидят за накрытыми клеенкой столами. У всех у них ноги частично или полностью ампутированы. Кому-то на средства, собранные движением «Новороссия», уже поставили протез, кому-то еще пока нет. Доедают второе, смотрят в большой плазменный телевизор. Там передача про цветы. «Все луковицы, посадочный материал весь импортный, — говорит женщина, показывая на ведра с цветами. — Соответственно, учитывая современный курс доллара и евро, цена на цветы повышается».
В вазах перед бойцами алые гвоздики.
— Это Стрелков привез, — говорит ополченец Александр. — Когда приезжал нас награждать и поздравлять, двадцать третьего февраля. До сих пор, смотрите, стоят!
Выходят покурить. С дорожек на турбазе сходит снег.
— Сами мы с Донбасса, с Луганска, — говорит Александр. Они с лета живут в этом профилактории, восстанавливаются, ждут операций, привыкают к протезам. Александр уже вполне ловко может ходить. – А это наш… пионерлагерь… — тоскливо обводит пространство рукой.
— Вам тоскливо тут? Вы не можете отсюда уехать?
— А куда нам ехать? Наш дом под украми. Славянск, Дружковка, Константиновка, это ж все под украми до Донецка. Наши семьи там. Если активистов за то, что они носили георгиевские ленточки, посадили там на семь лет, то с нами, если узнают, что мы участвовали, что сделают? С нами, с нашими семьями? Как можно это сказать? — спрашивает он меня. И ждет ответа.
— Как нам возвращаться? — продолжает он, когда видит, что ответа нет. — Мы с семьями каждый день по скайпу говорим, с ними все в порядке. Ну а завтра что с ними будет? Как я могу знать?
— Вы можете поехать в Донецк.
— Поедем в Донецк, а там жрать нечего. Зачем мы там — нахлебники, калеки?
— Значит, надо как-то попробовать жить здесь?
— А кому мы тут нужны? Мы же вроде как ветераны, но не этой страны. Наши семьи, дома — все там. Мы сможем вернуться, только если Новороссия прежние границы вернет, если выбьют оттуда укров. Каждый день смотрим новости. А если они мир сейчас заключат? С такими вот границами, как сейчас, сдав наши дома. Что нам тогда делать? Зачем мы тогда пошли воевать?
Ополченец Игорь лежит в своей комнате, за закрытой дверью. Двоих его друзей, соседей по комнате, увезли на операцию. Опустевшие кровати смяты. На одной шахматы и нарды. Шахматы почему-то разложены, хотя в них никто сейчас не играет. Какие-то фигуры стоят на доске. А на смятом одеяле валяются белые пешки, офицер, ферзь и конь, которые убиты. Фигуры не могут вернуться в коробку, пока партию не доиграли, даже если их убрали с доски.
— Какая фигура самая боеспособная?
— Ферзь, — говорит Игорь. — Но мне больше нравятся офицеры, слоны. Ими играть проще. Потому что за ферзем обычно охота идет. А на офицеров обращают меньше внимания.
— Да, ферзь сразу слетает с доски, стоит ему хоть где-то себя подставить.
— Почему. Можно и самому его, выгодно для себя, подставить. И благодаря этому создать численное преимущество, убить больше фигур. Шахматы, говорят, и создавали как тренажер для полководцев.
— А какая фигура вы?
— В том плане, в какой роли участвовал? Пешка.
— Каково быть пешкой?
— А в каком-то смысле хорошо даже.
— Почему?
— А меньше думаешь о других.
— А я среди фигур предпочитаю, больше ценю коней, — говорит ополченец Александр.
— Почему?
— А ими круче. Они друг друга прикрывают, защищают. Конь коня. Вот так начинаешь ими кружить, кружить. А офицеры — они же ходят только по прямой. |
