Это — последнее интервью Леонида Бородина, данное молодому
критику Веронике Васильевой. Интервью нигде не печаталось. Возможно, что
Леонид Иванович перед публикацией внёс бы в него свою правку: что-то
убрал, что-то уточнил. Но смерть писателя превратила это интервью в
документ, в котором мы не сочли нужным (и возможным) ничего исправлять и
«причесывать». И теперь, ко дню рождения Леонида Ивановича (14 апреля),
оно будет нашим подношением-венком в память о нём. Редакция газеты «День литературы Вероника ВАСИЛЬЕВА. Почему вы вступили в подпольную организацию, если не хотели распада Советского Союза? Леонид БОРОДИН.
Распада мы не допускали! У нас была имперская организация. Мы не
собирались захватывать власть, мы вычислили, что коммунисты приведут
страну к распаду. Социализм не может развиваться, не разлагаясь. Он не
может либерализоваться, как сейчас говорят, чтобы не исчезнуть. Он может
жить только в тоталитарной жёсткой форме. И мы подсчитали, что через
столько-то лет примерно коммунисты разрушат Россию. И разрушат по всем
параметрам: экономически, нравственно, территориально — что и произошло.
Для этого мы пытались создать громадную военную организацию, которая
при первых симптомах такого распада просто автоматически свершила бы
«дворцовый переворот» без гражданской войны. Всё это делалось очень
просто, потому что, например, Ельцину в 1991 году ничего не стоило всех
ГКЧепистов арестовать на квартирах в 4 утра. То же самое ведь и
Хасбулатову ничего не стоило арестовать Гайдара и Ельцина на квартирах в
4 часа утра. И всё! Взять и изъять верхушку. Вот мы, например бы,
«изъяли», положим, министра обороны. Мы везём его на телевидение под
пистолетом, и он говорит, что в стране всё спокойно, всем оставаться на
местах. Конечно, при той колоссальной слежке, при том диком контроле за
населением, такая организация создаться не могла. Мы об этом
догадывались, но старались не думать, потому что мы просуществовали три
года — на нас было три доноса. В два доноса КГБ не поверил, — не
поверил, что есть такая организация. А третий раз к ним в КГБ человек
пришёл с нашей программой — тогда они взялись за дело. В 1967
году праздновали 50-летие советской власти в Питере. Там изображали
штурм Зимнего, должны были построить 30-иметровую статую Ленина на
Васильевском острове. Мы видели этот план проведения праздника (у нас
был человек из Смольного) — из-за нас его перенесли в Москву. До
последнего они не знали, сколько нас человек. Сначала брали по одному,
потом кого-то отпускали — и… брали назад. Мы книги распространяли
фотоспособом. Это сколько надо было проявителей, закрепителей и прочего
(у нас находились люди из государственных фотолабораторий)! Ещё дальше
была сфера влияний. У каждого был человек, с которым ты общаешься, с
которым работаешь медленно и осторожно. Когда эта цифра подошла к 100,
они ахнули. Суд прошёл без корреспондентов — ни одного звука! Ничего!
Даже за границей ничего не знали. Так это было конспиративно, потому что
они и так 30 человек судили — такое было только в годы гражданской
войны. Такого ещё не было, чтобы такая организация боролась за свержение
коммунистов. Были разные маленькие: марксизм там, социализм с хорошим
лицом. В 50–60-е годы полно было в лагерях политических заключённых.
Наша организация была единственная столь радикальная, у нас даже
отобрали обвинительное заключение, которое обязаны были выдавать, потому
что боялись каких-то цитат из программы. В. В. В программе вашей организации была «православизация» (простите за корявое слово) политики. Что это значит? Л. Б.
Предполагался верховный орган — правящий парламент. И в нём треть
должна принадлежать духовенству, которая не имела решающего голоса, но
имела право вето. Если какой-то проект не нравился духовенству — они
накладывали вето, а реформу должны были пересмотреть и изменить. Вот,
положим, в Афганистан мы бы при этом строе не вошли, потому что
духовенство было бы против. Потому что они всё-таки соприкасаются с
истинами. Любая мировая религия — это философия сохранения человеческого
рода. То есть там запрещено то, что в перспективе может принести
человеку вред. Положим, гомосексуализм. В перспективе он может привести к
гибели человечества, потому и запрещён. Поэтому сначала надо увидеть
религию как философию. «Не торопись верить! » — как говорят. Сначала
надо понять, в чём реалистичность данного положения. Причём некоторые
заповеди заведомо неисполнимы, но стремление к ним есть благо. Я
прочитал в следственном изоляторе Ленинграда 12 томов Хаггарда. У него
есть роман «Братья» — о втором крестовом походе. Два брата-крестоносца
готовятся к бою и очень долго молятся. Затем назавтра они идут в бой,
яро сражаются, режут, колют и прочее. И вот они побеждают, а один из
братьев сбрасывает с коня последнего сарацина, заносит меч и не убивает
его. Этим уже может быть спасено человечество. У Брэдбери есть рассказ
про «Бабочку» — бабочку раздавили, а мир изменился. Тут — то же самое.
Казалось бы, не убий и прочие заповеди. Нет, человечество не может не
убивать, так оно устроено. Но сам принцип, что к этому стремишься хоть
где-то, человечество спасает. Есть фраза, точно не помню, что
человечество спасётся немногими. Благодаря этим немногим спасается всё
человечество, потому что сохраняется философско-религиозная мудрость как
человеку выжить. В.В. Как вы пришли к осознанию этого? От философии или от веры? Л. Б. Это
была моя первая практически статья, она так и называлась «Христианство
как философия сохранения человеческого рода» — 1965 год, наверное. Я
вырос атеистом. Случайно мне попала под руку книга Льва Толстого
«Критика догматического богословия», где он критикует догматы
православия. Я сначала выписывал эти догматы, которые критиковал
Толстой, но пытался их увидеть в исторической перспективе реальности. И
впоследствии для меня это стало главным догматом — христианским, с
позиции которого я расценивал все человеческие действия и свои. Полностью публикуется в газете «День литературы», 2012, № 4 |