Пётр Баранов

 

Битва за Россию.
 
Христос Воскресе! –
Слышится вокруг.
Христос Воскресе!
Нам воскрес Мессия!
И, может, разомкнется жизни круг,
И оживет распятая Россия!
 
Нынче тьма на нас надвигается,
Сила черная поднимается,
А народ до сих пор ухмыляется,
Зло творит и не кается.
 
Земля Русская потрясается,
Темнота везде разливается.
Но никто уже не пугается,
С Тьмой бесовской дружат – играются.

 

Но когда вспыхнет в небе знамя,
Народ очнется ото сна,
И ненависть народа – пламя,
Что будет рушить города.
 
Не до конца еще сломили
Хребет народа подлецы,
И не до смерти опоили
Масонской ложи мудрецы.
 
Народ восстанет – верб в это
И будет страшен его гнев
На тех, кто оболгал заветы
И развратил невинных дев.
 
Народ поднимется – я знаю,
Он не навек во сне бухом,
Я всех Иуд я презираю,
Плюю я в рожу им стихом.
 
И лишь когда затихнет битва,
Не раньше даже ни на час,
Только тогда моя молитва
Уж будет не нужна для вас.
 

 

* * * 
Заброшены четки. Забыты молитвы.
Бегу я по краю, по лезвию бритвы,
Вдоль мрачной стремнины греха и порока
Под жесткие ритмы тяжелого рока…
 
Тяжелого рока, жестокого танго,
Грех – словно плоды перезрелого манго.
Он тянет и манит и голову кружит,
Им тело с душой безнадежно недужат.
 
Он словно удав гипнотической силой
Внушает мне то, что совсем мне не мило.
Он змей – искуситель, он демон, он – враг,
Над темной пучиной он держит свой флаг.
 
Он мне обещает всю сладость земную,
Но стоит поддаться – впряжет меня в сбрую
И гонит, диктуя мне волю свою.
И вот у геенны стою на краю…
 
Но есть Тот, Кто власть его смертью разрушил,
Кто вывел из ада погибшие души,
Кто светом Небесным согреет любя…
К Нему вопию я: «…помилуй меня!»

 

* * *
Моя жизнь так таинственно-странна,
Моя жизнь так наивно-проста,
В ней хула на устах и осанна,
В ней знаменье звезды и креста.
 
Удивляюсь рассветам, закатам,
И безбрежности Невской губы,
И мосткам петербургским горбатым,
И безумным строеньям Москвы.
 
Не понять – что же двигает мною?
И к чему устремленья души?
Я сжигаю мосты за собою
И кричу в полуночной тиши.
 
Я не знаю, как жить дальше буду
И не знаю сейчас как живу.
Только я никогда не забуду
Дорогую Россию мою!

 

И.В. Романов

 

Поэма «Златоуст».
 
На улицах мыслей моих пусто,
Но молчать уж больше не хочу.
Называюсь теперь златоустом,
Потому что о правде кричу.
 
Боль, зудящая в этой правде,
Приносящая множество мук…
Как кобель на собачьей свадьбе,
Окружён всюду сворою сук.
 
      Обзывали на Руси златоустами
                                                   Тех, кто истиной в лица плевал,
Кто простыми, но горькими чувствами
Злободневность на миг затмевал.
 
Я сейчас выполняю работу –
Ту, что каждый из них исполнял…
Прежде я на людскую рвоту
Робкой рифмой всегда отвечал.
 
Но сегодня отвечу – как молотом,
Расшибу в брызги карточный дом!
Пусть молчанье останется золотом,
Слово будет живым серебром!
 
Слово станет огнём и металлом,
А мишеней не стоит искать;
Раз в груди оно разыгралось,
Значит нужно и можно сказать.
 
Пусть считают, что словом обидел
Это «общество» в дырявых штанах,
Жил я мало, но много увидел!
Впору сесть и писать альманах.
 
Но прозаиком вряд ли я стану,
Этот скучный чертёж не для нас!
Предпочту застаревшую рану
Врачевать стихотворностью фраз.
 
Правым буду, иль нет – жизнь рассудит,
Всё расставит по нужным местам,
А покамест – душа себя губит,
Доверяясь  вот этим листам…
 
Я устал от звериных взглядов,
Хотя люди мне смотрят в глаза…
Эти люди находятся рядом,
Размышляя, о чём бы сказать…
 
Ходят-бродят вокруг иглокожие,
Носят в лапах лукошки для лжи…
Цветом, мастью друг с другом схожие –
И не люди, и не ежи…
 
Машут, машут косами вострыми,
Из волос чьих-то вяжут снопы,
Душат, душат пальцами толстыми,
Зуботычинами давят рты.
 
Разорались черти над плахою,
Не слыхать по утру благовест…
 Оттого грею я под рубахою
Православный измученный крест.
 
Но тепло моё нежное тает,
Крест краями начал ржаветь.
Сам Господь ещё толком не знает,
Светом чьим продолжать его греть…
 
И всё громче, всё резче я слышу
Своих крыльев отчаянный хруст.
Страшно мне, будто падаю с крыши.
Так кричи же! Труби, златоуст!
 
Я давно живу в мире туманов,
Мне привычно ими дышать,
Но как смог привыкнуть с обманом,
Чтобы с ложью, как с женщиной спать?
 
Чтобы спать, не боясь заразиться
Стосмертельным распадом души…
Чтобы пьяным проснувшись, напиться
Самогоном из новой лжи…
 
Чтоб, таясь и скрываясь, молиться,
Раз в пол-года спасаться в церквях,
А потом продолжать материться
И топить себя в смертных грехах…
 
Так денёк течёт за денёчком,
Год за годом – и жизнь…Эх, пустяк!
 Но мою долгожданную точку
Гнёт судьба в вопросительный знак.
 
Гнёт судьба в вопросительный узел
Нити тонкие порванных мачт,
Но клубок этот грязен и грузен!
Вызывает хоронный плач…

 

Устал, измучился ролью –
Когда же последняя серия?..
До хриплых рыданий больно
От ненависти лицемерия…
 
В конверты слёзы и тоску бросая,
Присылает мне, волнуясь, письма мать.
Но письмо-другое получая,
Не могу их часто дочитать…
 
Снится матери, что сын её погибнет,
От печали разум потеряв.
Кутаясь в свой саван, что-то крикнет,
Будто бы ни слова не сказав…
 
И уйдёт туда, где светлы дали,
Где растут цветы, и греет ночь;
Позабыв свои и не свои печали,
Сняв костюм, отбросив галстук прочь.
 
Ах ты, материнская тревога,
Глупая, беззлобная тоска!
Линии ладони – длинная дорога…
Длинная…А сердце по кускам…
 
Не волнуйся за меня, родитель родный.
Для здоровья твоего волненья – вред.
Что бы ни случилось, на Земле холодной
Я уже оставил тёплый след…
 
Для иных он не засыплется снегами,
Для иных слова мои живут.
Там, где почву я топтал ногами,
Может быть, ромашки расцветут…
 
Может быть, созреют листья
В тех садах, где девушек любил,
Где не разумом, а сердцем мыслил,
И впервые нежность в строчки воплотил…
 
Что теперь? Одни воспоминания…
Стоит ли о прошлом размышлять?
В час, когда, быть может, расставание
С кем? И с чем? Но чаще даёт знать…
 
Я хочу идти чистой дорогой,
Но тону в грязи по колено…
 Мне приходится часто быть строгим
И харкать ядовитою пеной…
 
Как животное странной масти,
Инстинктивной злобой наполнен.
В стуке этих проклятых ненастий –
То ли волк я, то ли клоун?..
 
Даже если и шут, то в меру,
И в отличие от «людей»,
Предпочёл радуге серой
Многозвучье цветных идей.
 
Осуждая же и завидуя,
Иглокожие упрямо ждут
Слабосилия индивидуума
И его прощальный салют…
 
Полно! Ругаться уж хватит!
Нарисую свои слова.
Тем, кто зрело и здраво судит –
Четверостишия-острова!
 
Пишет кто-то высоко в небесах,
А уж я выражаюсь невнятно…
Но во многих моих стихах
Все слова и просты и понятны…
 
Потому мне правда простительна,
Что простой русский поэт,
Зацветая только, становится посетителем
Того места, что зовётся «тот свет»…
 
Надышусь, напоюсь и заглохну
В поле чистом, свалившись в овёс.
В этом поле, наверное, сдохну,
Как болеющий старостью пёс…
 
Что останется? Память останется!
В мыслях близких людей буду жить…
Это то, чему готов кланяться,
То, чем нужно сейчас дорожить.

 

Вадим НИКИТИН

 

* * *
Кто в собеседники, в друзья
захочет взять мои страницы,
тому ларец открою я,
где все, чем дорожу, хранится.
Здесь вдоль и поперек ветра,
и горизонтам нету края,
и новь корнями во вчера
уходит, в Небо прорастая,
и зори, как колокола,
наполнены благою вестью,
и родовых кострищ зола
лежит дорожным перекрестьем.
Здесь Лики при огнях свечей
видны душе в любимых лицах,
и глубиной родных очей
никак досыта не напиться.
Здесь что-то в тишине звенит
такое, что на сердце трепет,
такое, что летит в зенит
молитвенный невнятный лепет,
и у черемух и берез
таятся думы под корою,
и выступают соки слез
от этих думушек порою…
Кто пожелает по душам
поговорить с моей строкою,
тому заветный ларь отдам,
где все особо дорогое.
Хоть не из золота строка,
и собеседник пусть не ахнет,
но ощутит наверняка:
здесь русский дух,
                          тут Русью пахнет.
 
 

 

* * *
Россия  с нищенской сумою.
Дорога в тупике глухом.
Пропитан день холодной тьмою,
хоть мы и бьемся в стену лбом.
Потуги дел, идей и планов –
все мимо, все в трубу летит.
Бледны вопросы, думы странны,
пока свеча в них не горит.
Пока не ищем зазеркалье,
а смотрим в муть пустых зеркал,
в туманном, темном нашем зале
бессильны линии лекал.
Без погруженья в завопросье
у нас благого нет пути.
Услышь, душа, как молит, просит
святая Русь ее найти.

 

* * *
Меня некоторые читатели упрекают,
что я не пишу о нашем городе.
Не упоминается Камышин
ни единою моей строкой,
хоть и предначертано мне свыше
здесь и жить, и обрести покой.
Ну а разве не мои Тарханы,
Константиново и Таганрог?
От Михайловского в сердце раны.
Вся Россия -– кровоточье строк,
в коих Бунин, Достоевский, Гоголь
русский крест несут. Да внемлем им!
Я иду вослед за ними к Богу,
как паломник по местам святым.
И излишне оглашать названья
этих тысяч точек там и тут,
где горят закаты утром ранним,
и метели без конца метут,
где по трудным тропам ежечасно
слезными молитвами брожу.
Не вините же меня напрасно,
что душою дома не сижу.
Не могу сложить крыла ветрилу.
Я –- на перекрестии ветров.
И пока дыханье не остыло,
вся Россия, вся -– и боль, и кров.

 

* * *

 

Делающий первые шаги к Богу поначалу получает от Него так называемую призывающую благодать, которая показывает,  что путь этот истинен, и что надо идти дальше.
 
Всю жизнь в делах духовных новичок,
начальной благодати получатель,
я только пробный делаю шажок,
лишь приступаю к наведенью гати
через болото собственного «я»,
через обыденные наши  топи.
Такое чувство, что тропа моя -–
сплошное, неизменное предтропье.
Отсюда, видимо, и благодать,
зовущая к вершинам упованья.
Она есть милость Божьего суда
на вечно детском, первом заседаньи.
И не умею, не могу молчать,
я должен говорить об этом людям.
Срывает высь с груди моей печать –
пусть дышит слово, дышит полной грудью!
Вот для того-то и открыл мне дверь,
в надежду, веру и любовь Создатель,
чтоб на суде, идущем и теперь,
свидетельствовал я о благодати.
 
 
* * *
Задний план считаю я родным.
В важные не хочется стремиться.
Первородство отдаю другим.
Но совсем не ради чечевицы,
а того лишь ради, что слышней
Небесам не голос, а молчанье.
По тропе молитвенной своей
я иду на тихое закланье.
Впрочем, нет, прошу не верить мне,
ибо вновь роняю это слово,
о своей желанной тишине
с колокольни я вещаю снова.
И строка звенящая опять
может громогласной показаться.
Что ж! Молчанье будет прорастать
с нового смиренного абзаца.
И строка ли колокол взяла
или это тишина запела?
И откуда эти два крыла,
в душу обращающие тело?
Только я тут вовсе ни при чем.
Слава Богу, понимаю это.
Не моим, дарованным лучом
песня сокровенная согрета.
 
 
* * *
По судьбе пройти бы, как по росам,
как по травяным пройти коврам,
кланяясь осинам и березам
с тропки, что ведет в пресветлый Храм.
Только не дано такой тропинки,
и ковров не постелили мне,
и засохли чахлые осинки
на гудроново-мощеном дне.
Задыхаюсь. Мрачно мне и тесно
в яме завитриненных трущоб.
Вижу тени, тени повсеместно.
сталкиваюсь с многими лоб в лоб.
Нет, не тени это, вроде – люди,
но в застенках сумрачных теней.
Запертым среди бетонных буден
как пробиться в мир высоких дней?
Бродят рядом и поодаль сонмы
бедных, как и я, хромых, больных,
алчущих, продрогших и бессонных,
страждущих и потому родных.
Рвусь навстречу им. Но неизменно
натыкаюсь грудью на углы
вакуумно-давящего плена
роковой многоэтажной мглы.
«Где ты, жизнь открытая, святая?»  --
вопрошаю миллионы раз,
на истоптанный  асфальт роняя
боль сердечную из горьких глаз.  
…А в ответ из трещин массы серой
к Небу пробивается трава.
Знать, своей отчаянною верой
не один ее я поливал.
Вот они, благие наши тропки,
вот они, идут упрямо в бой,
раскрывая каменные скобки
замурованной души глухой.

 

 
* * *
Не хочу подробно все провидеть.
В целом же известно мне и так,
что из наших из потемок выйдет:
может получиться только мрак.
А детали, имена и лица
наполняют жизнь мою сейчас,
за порог души гоня провидца
и из глаз роняя третий глаз.
И солено-горький третий этот
прямо в Небо падает со щек,
дабы хоть на каплю больше света
запасти на будущее впрок.
Не хочу пророческого дара,
мчащегося в завтра, в темный лес.
Лучше новый день сложу из старых
на святом фундаменте Небес.
 
 
* * *

 

Кого люблю, тех… и наказываю.
Слова Христа (из Библии)
 
«Ты можешь все, »  -- мне говорит судьба,
подкидывая дров в огонь страданий.
«Ты можешь все, » -- твердит пыланье лба
среди надежд и разочарований.
Сгорают планы. И шаги дотла.
И дни горят. И ночи на кострище.
Любовь Небес тропу мою зажгла.
И ноет сердца угль на пепелище.
Любовь -- вот самый пламенный завет,
соль Ветхого и Нового завета.
И если не свечусь я ей в ответ,
то я  и в ней не ощущаю света,
а то и дело чувствую ожог
от огненных ее прикосновений.
Ну что ты, сердце! Потерпи чуток.
Пусть выгорят внутри тебя все тени,
пускай привыкнет взор к лучам креста,
а не к обычным нынешним потемкам.
Дорога обжигающе проста,
когда зарей наполнена котомка.
Когда душа открыта, как ладонь,
идти легко и сквозь костры лихие.
Я все могу, пока во мне огонь,
Пока мы с ним единая стихия...
Но как недолог искр моих полет!
Чуть вспыхнув, гаснет чудо звездопада.
Однако вновь с немыслимых высот, --
«Ты можешь все»,  -- к любви зовет лампада.
 
 
* * *
Внутренний мир мой, дарованный свыше.
Здесь обитаю я, в доме души.
Но изменяю намоленной крыше,
если вскипают вовне виражи.
Нервы мои. Мне обидно и больно,
что недобром омрачается кровь.
Ветру чужому поддавшись невольно,
в скопищах туч пропадает любовь.

 

Тяжкое слово швыряю на землю,
а ударяет оно в Небеса.
Этого слова Господь не приемлет.
Брови нахмуривают образа.
Дверь на засов при предвестии грома!
В келью, в затвор, под святую печать!
Не выходить в непогоду из дома,
не выходить из себя, промолчать!
 
 
* * *
Не знаю, сколь еще дышать
осталось мне земной стихией.
И потому спешу сказать,
что вы мой воздух, дорогие.
И первый крик мой был глотком
дарованного кислорода,
и тот, последний вздох потом
дадите вы мне пред уходом.
Вас много. Вы вблизи, вдали.
Вся жизнь -- шторма и дуновенья.
Я поднял паруса свои.
Ветра же –- ваших чувств движенье.
Без вас бы не зажечь свечи   --
без воздуха горенья нету.
И не мерцала бы в ночи
строка пульсара до рассвета.
Любви бы не было ростка,
когда б не эта атмосфера.
И лишь по ней, как облака,
летит на горних крыльях вера.
Наполненная вами грудь
для сердца отрицает бездну.
И я читаю в этом суть,
главнейший смысл дороги крестной.
И, вновь и вновь молясь за вас,
о вашем думаю озоне.
И в каждой мысли -- Бог. В анфас.
В дыханьи, будто на иконе.
 
 
* * *
Всю жизнь иду на поклоненье.
Дойду ль, не знаю, до него.
Паломнические колени
скрипят. Земное естество
твердит -- и это, вроде, веско, --
что не тиран, не деспот Бог.
Меня и так Он любит, дескать,
я для Него и так неплох.
Лукавый шепчет, что высоты
любви, а не поклонов ждут.
Несу, слагаю сердца ноты
к ногам несчитанных минут.
Не преклонившись перед Богом,
перед людьми не склонишь лик.
Гордыня же не есть дорога.
Она –- обрыв. Она –- тупик.
Ее вершины -- только мненье.
И я всю жизнь сигналю: «SOS!»
Иду, иду на поклоненье.
Дойду ли  -- вот больной вопрос. 

 

 
* * *
О Боже! Мне таким, как Соломон, не стать.
Я меньшего прошу, листая книг страницы:
дай, Господи, ума, чтоб мудрецам внимать,
дай, Господи, ума, чтоб глупых сторониться.
 
 
* * *
Сознанье бесполезности своей,
когда лишь к суете пустой допущен --
нет ничего на свете тяжелей,
и обступает вакуум гнетущий.
Протягиваешь щедрую ладонь –
и сразу паперть для тебя готова.
Даешь, как просишь. И стреножен конь,
и сорваны разбитые подковы.
Но, вскинув руки по краям креста
и в русском чистом поле сердце сея,
пойми, родимый, помянув Христа,
что ты не нужен только фарисеям.

 

 
* * *
В горле ком тревоги и вины,
колокол артерии бессонной.

 

Все дороги соединены
на Голгофе стиснутого звона.
И не обойти мне, не избыть,
не унять болезненного свива,
ключевой задачи не решить
сердцу даже и на грани срыва.
Видно, нет проблемы тяжелей,
чем распутать и растратить этот
узел связанной любви моей,
сгусток недоотданного света.
 
 
* * *
Играйте, маэстро, мы вас умоляем,
играйте напевы родимого края,
мотивы надежды и светлой печали,
чтоб недра и выси хоралом звучали.
Затроньте, маэстро, глубинные струны,
от сна пробудите старинные руны.
Пускай бесконечность заглянет нам в лица,
уча наши души любить и молиться.
Омойте слезами диезы, бемоли,
пройдите по венам аккордами боли.
Себя распахните, от плача промокнув,
чтоб люди открыли и двери, и окна.
Рыдайте, маэстро, о малых, убогих,
о тех, кто в болезни, о тех, кто в тревоге.
И память зажгите о песнях неспетых.
Пусть Небо услышит рыдание это.
Земную дорогу на струнах распните,
мелодией крестной над миром взлетите,
взлетите над явью вещей и материй,
над сизым туманом и дымом неверий,
над мглой расставаний,
                              над смертным молчаньем,
сердца запредельным пронзите звучаньем,
пронзите лучами святого полета.
Возьмите, маэстро, высокие ноты.
 
 
* * *
Иду по взорвавшему грудь,
по минному полю земному.
На нем завершится мой путь,
задев за последние громы.
О сколько, о сколько же здесь
положено душ человечьих!
Незримых распятий не счесть
на нашем погосте извечном.
Кресты и кресты -- имена,
пропавшие в дольнем тумане.
И видевших, знавших меня
когда-нибудь тоже не станет.
Но прежний продолжится фронт,
слияние света и боли.
Идет оно за горизонт,
святое поминное поле.
 
 
* * *
Годы жизни листаю я мысленно,
как тетрадь, где страницы в цене,
где в строке, что ветрами пронизана,
упомянуто и обо мне.
Затерялось за мелкими буквами
содержанье, значенье души.
На тропе, где шагается туго мне,
много всякой натоптано лжи.
И раздумья тревожные, мглистые:
золотую ли плавлю руду?
Не за сорок ли верст я от истины?
И на те ли призывы иду?
День мой – словно бы знак препинания,
стык веков, нервный узел проблем,
средоточие непонимания,
кто мы, где мы, куда и зачем.
И бреду я по скорбному времени,
о прощеньи моля Небеса.
Скоро точка невиданным бременем
мне закроет слепые глаза.
Но на крестных полях междустрочия,
где не сеяно мной ничего,
вновь и снова ищу многоточие –
упование все на него…
Годы жизни листаю я мысленно.
Горемычная строчка моя
неразборчивым почерком вписана
в неразгаданный текст бытия.