"Мы победили, победили!"
28 сентября, 1899 год. Мороз. Земля замёрзла. В 10 час. было холодн o , небольшой западный ветер, холодный. Думал сегодня уехать, а всё-таки не хочется.
Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это продолжение «Преступления и наказания». Там Евгений Павлович говорит об одном адвокате, который, извиняя своего клиента бедностью, сказал: «Естественно, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?»
Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского. Я назвал его «учителем». Статья вылилась порывом. Лорис-Меликов, прочитав её, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове; Григорович приехал ко мне, говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъём в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он жил бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошёл его за сцену поздравить. Он шёл мне навстречу в зал и сказал радостно:
– А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!
Несколько девушек несли ему по залу в это время большой Лавровый венок.
В день покушения на Лорис-Меликова, часа в 2–3, я сидел у Достоевского. Припадок падучей только что прошёл у него. В маленькой гостиной с белой столовой мебелью и бедной, он сидел на диване и набивал себе папиросы. Лицо его было странное. Он сам сказал мне, что у него бы припадок. Мы разговорились о разных разностях политических. Тогда только и разговоров было, что о покушении и т.д. Зимний дворец только что был взорван. Достоевский говорил о том, что мы все ужасно неискренни и лицемерны, что в сущности мы сочувствуем всем этим покушениям и только притворяемся.
– Ну, например, представьте себе, вы или я, мы стоим у магазина Дациаро и слышим, что нигилист говорит другому, что через десять минут Зимний дворец будет взорван. Пошли ли бы их предупредить? Едва ли. Я сомневаюсь. А уж схватить этих нигилистов или указать на них полиции, да это и в голову не пришло бы. А ведь мы с вами вот как негодуем против этих преступлений и говорим против них. Что же другие? Другим и подавно до этого дела нет.
На ту же тему запись 1903 года
Отрывки из воспоминаний
В день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова я сидел у Ф. М. Достоевского. Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной, набивающим папиросы. Лицо его походило на лицо человека, только что вышедшего из бани, с полка, где он парился. Оно как будто носило на себе печать пота. Я вероятно, не мог скрыть своего удивления, потому что он, взглянув на меня и поздоровавшись, сказал:
– А у меня только что прошёл припадок. Я рад, очень рад, и он продолжал набивать папиросы.
О покушении ни он, ни я ещё не знали. Но разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.
– Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельства и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
– Нет, не пошел бы.
– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление . Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут допрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, они за это деньги получают. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и полезного и для общества, и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.
Он долго говорил на эту тему и говорил одушевленно. Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы преступление политическое. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках естественно стал бы революционером.
|