Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Четверг, 28.03.2024, 14:15
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Светочи Земли Русской [131]
Государственные деятели [40]
Русское воинство [277]
Мыслители [100]
Учёные [84]
Люди искусства [184]
Деятели русского движения [72]
Император Александр Третий [8]
Мемориальная страница
Пётр Аркадьевич Столыпин [12]
Мемориальная страница
Николай Васильевич Гоголь [75]
Мемориальная страница
Фёдор Михайлович Достоевский [28]
Мемориальная страница
Дом Романовых [51]
Белый Крест [145]
Лица Белого Движения и эмиграции

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Борис Агеев. И только дух животворит... Памяти Евгения Носова. Часть 3
Итак: Человек в повести Евгения Носова "Усвятские шлемоносцы” есть существо природное, цельное и одушевленное, привязанное к жизни, влюбленное в Свет и суть его – забота. Он естественен в это Свете и составляет его главную величину.

Такие предположения нам "разрешил” своей повестью сам художник.

Мы не зря повторяли на этих страницах слово "полнота”: оно наиболее исчерпывает авторское отношение к жизни и к людям, о которых он пишет. Он изображает с такой ясностью, с таким знанием предмета, слово его настолько объемно и искрится изнутри потаенными смыслами, что мы можем сказать с полным основанием о светописи в прозе Носова, как его основном свойстве. Свет в повести имеет те же два значения, что и в русском языке: Свет как мир, Вселенная, и свет как физическое явление, источник жизни. Светом насыщены картины повести, самой действие повести по преимуществу дневное, ясное.

Неторопливое движение носовского пера не оставит никакой мелочи, ни самых незначительных деталей без внимания и тем придает и деталям и мелочам укрупненное, самостоятельное значение. И вспоминаются вдруг с радостным удивлением какие-нибудь "четыре высоконьких, стаканчиками, копытца” кобылы Даньки, "бабий прозорливый плач”, "застрехи пороховых соломенных кровель”.

На последнем построении призывников у конторы в глаза Касьяну лезет всякая мелочь, какая раньше не примечалась. Куст крыжовника откуда-то взялся, должно быть, Дуська-счетоводка сплевывала за окно кожурки ягод, крыжовник и принялся расти. Под кустом пестрявая курица, не боявшаяся толкотни, "лежа на боку, словно кайлом, долбила край ямки, обрушивала комья под себя, после чего, мелко стуча свободным крылом, нагребала на спину наклеванную землю, топорщилась всеми перьями, блаженно задергивая веком единственный глаз”. Казалось бы, для чего тут какой-то крыжовник, эта бестолковая курица – разве для того только, чтобы в неожиданном ракурсе напомнить о фразе Афони-кузнеца, что нам, дескать, такую бы войну, чтобы и курицу не зашибить – когда вон какое серьезное дело затевается – война – и бабьи слезы не театральные, и столько разговоров о неприятеле и догадок, большая война ожидается, али маленькая – хотя для усвятца, уходящего навсегда, это не может иметь никакого значения? Однако для художника нет незначительного в изображении, все необходимо ему для полного исчерпания сущего – с мелким и большим, которые в этом исчерпании уравниваются. Язык его богат и гибок, за этим языком ощущается мощная толща прежней жизни и, может быть, Евгений Носов один из последних могикан того прежнего русского языка, которым с исключительной полнотой изъяснялись и прежняя русская жизнь, и прежний русский человек.

Он пишет человека цельного, полнокровного, действующего в среде своего племени и народа и выражает собой его, народа, идею и идеал. И может быть, язык художника – отзвук голоса страждущего, уходящего и растворившегося в городах народа и, должно быть, так же со временем отомрет, как отмирает та часть русской жизни, содержанием которой он являлся. Язык этот исчерпывает полноту прежнего цельного Человека, краски его бытия, плотскую насыщенность обильного тука его жизни, звенит тысячами оттенков и обертонов – но это язык уходящий...

Каковы же предпосылки Конца Света, о котором мы намеревались сказать, в чем их значение?

Мы ничего не сможем в этом понять без проникновения в ту сторону повествования Носова, которая корнями своими уходит в урему, в гибельный лес, в топи да болота: в дикое языческое чернолесье, в прародину Человека, из которой выросли его нервы и вызрели первые животные инстинкты и ощущения. Эта сторона напрямую связана со второй ролью Человека в Свете, о которой он сам до времени и не подозревает. Если краем смысла урема является источником по гибели, ибо несет в себе потенциал нечистых неодушевленных сил, то вторая ипостась Человека, как бы подпитанная этими силами – саморазрушительна.

Вернемся к последней сходке усвятских мужиков – на "тайную вечерю” у дедушки Селивана и вспомним, кто он такой в Усвятах: "Жил он бобылем, в старенькой своей избе с давно осыпавшейся трубой, после смерти старухи не держал во дворе никакой живности, кроме воробьев да касаток, и даже не засевал огорода, дозволив расти на грядках чему вздумается...” У него "упрятанные под куделистые брови, но все еще живые востренькие глазки”, – по книге "старинных письмен” имя его означает леший. Он один из немногих мужчин в Усвятах, бывших на прошлой мировой войне и ему приходилось убивать людей.

Новобранцы собрались у дедушки Селивана выпить, поделиться сокровенным, старик достает свою книгу и открывает ошарашенным мужикам подлинное значение их собственных имен. Николай оказывается "победителем”, Алексей "защитником”, Касьян "шлемоносцем”, то есть усвятские мужики являются по именам своим еще и ратниками, "имеющими указание к воинскому делу”. Токмо детей стращать, думает Касьян по возвращении домой.

Однако мужчина в Свете – и об этом, по сути, прямое, в настоящем времени повествование в "Усвятских шлемоносцах” – вспомним русское "мир стоит до рати”, об этом главный рассказ художника – как существо заботливое носит долг защитить все то, что входит в круг его жизни: семью, дом, родину, мир, и потому подлежит военной обязанности. Повесть о том, что предшествовало уходу мужиков на рать, о стоянии мира перед войной. Неторопливый разговор писателя подготавливает мысль о времени Человеку осуществить свой долг в последней рати, небывалой на Руси по своей кровопролитности и жестокости. Достаточно вспомнить статистические двадцать семь миллионов погибших и отнести большую часть убыли на тогдашнюю русскую деревню, очень плотно заселенную. По селениям северной Руси – из архангельских и вологодских областей – из каждых двухсот ушедших на войну мужиков возвращалось шестеро. Сход в небытие усвятских мужиков – самой зрелой и сильной части населения – в повести Носова подкреплен историческими фактами и носит апокалиптический характер. Художник знает о том, что и Касьян и уходящие вместе с ним усвятцы обратно не вернутся. С ними прощаются всерьез, и Алексей-защитник, Касьян-шлемоносец, и его брат Никифор-победоносец и даже Афоня – не боящийся смерти – никто не вернется, всем гибнуть подчистую. Сколько тому примет на страницах повести! Как зловещий знак невозвращения почти перед каждым домом вырыта яма: писатель объясняет его прозаически – хотели поставить столбы под радио, да не успели за войной. Касьяну снится червонец, обернувшийся сперва дамой пик в невестиной фате, а потом смертью, нюхающей цветок. Слухи: "Бают, кабудто в рай будут зачислять”, за что позже Прошка-председатель сурово отчитывает: "Чтоб, значит, не пользовались посторонними слухами”. Прошка – человек реальный, иллюзий на счет уходящих не питает и провожает их точными и нужными словами: "Не этот флаг вы идете оборонять, который на конторе, а знамя... вовсе не из материалу, не из сатину или там еще из чего. А из нашего дела, работы, пота и крови, из нашего понимания, кто мы есть...” Люди собираются основательно, знают срам, в святое дело не лезут на четверях, как Кузьма. Вообще уходят с достоинством.

И Касьян знает, что свой ратный долг обязан избыть с честью. Своей жене он говорит: "Жил? Жил! Семью, детей нажил? Нажил. Вот они лежат, кашееды. Да с тобой третий. Нажил – стало быть, иди обороняй. А кто же за тебя станет?” Повесть еще и об этом : наше понимание, кто мы есть, сам жил и детей нажил – теперь пострадай. В одном из толкований мира присутствует древнее слово "страда”. Мир – это страдание. Не в нашей воле изменить мир, но должно перестрадать факт своего материального существования в Свете со всем его плотским содержимым, с болезнями, горем, войнами.

В контексте Конца Света уход мужиков на войну, исход русской деревни, от которого она не смогла оправиться – наши современники застали на ее месте дотлевающие головешки, – событие эсхатологическое и требует объяснений некоего высшего рода...

Сперва о том, что сами мужики предчувствуют погром деревни. Касьяна "проняло тоскливым ощущением близкого исхода: рвались последние ниточки, привязывавшие к деревне, к привычным делам. Все, отходился, отконюховал... Как же оно тут будет, если так вот все бросим? Война с ее огнем далеко, но уже здесь, в Усвятах, от ее громыхания сотрясалась и отваливалась целыми пластами отлаженная жизнь: невесть на кого оставлялась скотина, бросалась неприбранная земля...”

Вообще о социальном в повести Носова написано немного, художник в большей степени озабочен вечным, нежели преходящим. Вечное гармонично, оно – "лад”, социальное же в разладе. Не писал о социальном не только потому, что во время оно о нем нельзя было сказать правды, писателю было достаточно бы и того, что он сказал через "вечное”. Однако нам в своем разговоре придется "тронуть” и преходящее.

Касьяна томит "недуг души”, "когда он оказывался во всеобщей толчее – возле правления, на скотном базу или в мужицком сходе на улице”. Деревня из ночных лугов представляется ему еще и так: "С берегов Остомли в легкой подлунной полумгле деревня темнела едва различимой узенькой полоской, и было странно Касьяну подумать, что в эту полоску втиснулось почти полторы сотни изб с дворами и хлевами, с садами и огородами да еще колхоз со всеми его постройками. И набилось туда более пятисот душ народу, триста коров, несчетное число телят, овец, поросят, кур, гусей, собак и кошек. И все это скопище живого и неживого, не выдавай себя деревня редкими огоньками, чужой, нездешний человек принял бы всего лишь за небольшой дальний лесок, а то и вовсе ни за что не принял, не обратил бы внимания – такой ничтожно малой казалась она под нескончаемостью неба на лоне неохватной ночной земли. И Касьян приходил в изумленное смятение, отчего только там ему так неприютно и тягостно, когда как в остальной беспредельности, середь которой он теперь распластался на кожухе, не было ни горестей, ни тягостной смуты”.

Социальное в повести сопряжено со "всеобщей толчеей”, со "скопищем живого и неживого”, откуда веет тоской и душевной смутой. Речь не только о варварском, "азиатском” способе управления народом – сам из мужиков, Прошка-председатель, тут ничего изменить не может, ибо над всеми усвятскими жителями и над всей тогдашней Россией "стоял” угрюмый барин марксоидной «окраски», – а о том, что социально искажает природную сущность Человека, искажает вообще все естественное. Писатель обиняком дал понять это в рассказе о кобыле прекрасных кровей Даньке, которая, будучи лишена бережной опеки Касьяна, обленилась и оскотинилась в колхозном стаде, в "толчее”.

Отметим только, что социальное в повести Евгения Носова служит причиной неудовлетворенности Человека в Свете.

Кроме социального на нашем подозрении находится еще и некий изначальный грех, заключенный во второй испостаси Человека в Свете. Условно назовем его грехом дедушки Селивана.

Вспомним, что Касьян рассказывал жене о шеломе, каске, которая ему "на роду написана”: Я сам про себя читал. Будто мне от самого рождения та шапка заготовлена. Я к примеру родился, живу, землю пашу или там еще что делаю, ничего не знаю, а она уже гдесь лежит”.

К Касьяну прибегают его дети:

"– Пап, с Селезка лягуску забил, – донес Митюнька на брата.

– Как же он так?

– Палкой! Ка-а-к даст! Я ему – не смей, она холосая, а он взял и забил... Нельзя убивать лягусок, да, пап?

– Нельзя, Митрий, нельзя.

– И касаток нельзя. А то за это глом удалит.

– И касаток.

– И волобьев...

– Ничего нельзя убивать. Нехорошо это.

– Одних фасистов мозно, да, пап?

– Ну дак фашистов – другое дело!”

У дедушки Селивана Касьян спрашивает, случалось ли ему саморучно убивать людей:

"...Взглянув ясно и безвинно, ответил без особого душевного усилия:

– Было, Касьянка, было... Было и саморучно. Там, брат, за себя Паленого не позовешь... Самому надо... Вот пойдете! – всем доведется.

Мужики враз принялись сосать свои цыгарки, окутывать себя дымом: когда в Усвятах кому-либо приспевала пора завалить кабана или, случалось, прикончить захворавшую скотину, почти все посылали за Акимом Паленым, обитавшим аж за четыре версты в Верхних Ставцах.

– Ну и как ты его? Человек ведь...

– Ясное дело с руками-ногами. Ну, да оно токмо сперва думается, что человек. А потом, как насмотришься всего, как покатится душа под гору, дак про то и не помнишь уже. И рук даже не вымоешь”.

Слушатели содрогаются от ужаса. Никола Зяблов признается: "По мне не умирать – убивать страшно”.

Касьян в силу своего мирного ролевого бытия – на пашне, в конюшне, дома – и помыслить не может об убийстве человека. Так же, как и остальные усвятцы:

"Было диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны, такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего подходившие к усвятскому бытию – к окрестным полям и займищам, к осенним полям и распутью, нескончаемой работной череде и незатейливым радостям, – оказывается, имели и другой, доселе незнаемый смысл. И был в этом втором их смысле намек на иную судьбу, на иное предназначение, над чем хотя все и посмеялись, не веря, но про себя каждому сделалось неловко и скованно, как если бы на них наложили некую обязанность и нагаданную докуку”.

Неловко и скованно чувствует себя Касьян, однако вместо себя ему послать на войну некого и потому сам должен честно отнестись к своей второй роли в Свете, роли шлемоносца, воителя. Образ врага преобразуется его сознанием, сатанизируется до категории нелюдя, когда его-таки – "можно”...

Здесь нужно вспомнить, что в русском представлении с воина снимается грех убийства самим предназначением ратоборца, который идет на битву сложить голову "за други своя”: за мать, жену, детей. В бою, защищая "други”, необходимо все-таки победить. "В поле не только вражья воля, но и наша тож”. Тем более родная земля и в горсти мила, а в щепоти – родина. Дело, за которое идут умирать усвятцы, – правое.

Однако "вопрос” убить – не убить относится к разряду "вечных” и не может быть "снят” с благославления церкви. В мусульманстве убийство позволено при самозащите или при обороне родных людей, в христианстве же заповедь "Не убий” непреклонна и не делает исключений: она предъявлена человечеству, как императив – научись решать свои проблемы, не убивая сее подобных. Из любви не убивают, значит, убивают из ненависти. Ненависть необходимо "накопить”. Касьяну, как существу заботливому – а заботливость его от любви ко всему, что его окружает: к родным и близким, к дому, к односельчанам, к Остомле и звездам над головой – убийство глубоко отвратительно и ненависти в нем нет. Это религиозная заповедь вытекла из его любви, а не наоборот. Грехов как на Человеке Света на нем нет. Но вот именно ему предстоит совершить грех дедушки Селивана...

Ему, неверующему по тогдашнему атеистическому воспитанию, но человеку религиозному именно в том смысле, что он инстинктивно уклоняется ото всякой неправды и бегает зла, как говорили угодники, ему, "перезабывшему те немногие молитвы, которым некогда наставляла покойница бабка”, ему зажигается прощальная лампада под образом Николы, и к нему обращен некий укор из темноты этого образа.

Вспомним опять урему, дикое чернолесье, из которого веет духом вражды. У Касьяна его звериное чистое перемешивается со звериным нечистым дедушки Селивана, и так же, как урема – угрюмая, но неотъемлемая часть Света, так и нечистое подстерегает Человека на его дороге, как ни стремится он это обойти. А еще и в мире людей не все устроено так благостно, как видит это Касьян в ночном берегу Остомли. Человеку даны благодать Света, но и тягостная необходимость убить себе подобного. Убивая – самоуничтожаешься, ибо ненавистью губишь собственную душу. Причина этого разлада коренится, может быть, в иных мирах, недоступных сознанию, но исполнителем самоуничтожения является сам Человек. Иоанн: "Кто убивает мечом, тому самому надлежит быть убиту...” Этот грех на тонком ощущении запретности повергается Человеком.

Наверное, не случайно во всем творчестве Евгения Носова – фронтовика, калеченного войной и видевшего смерть в бою – исключая, может быть, рассказ о солдате, раненном на войне щепкой, – воспоминания дедушки Селивана не включено в прямое действие повести – мы не находим изображения батальных сцен: штыковой, рукопашный. Нет полнокровной, страшной картины убийства человека человеком. Художник как будто избегает всего, что может разбудить его память и растревожить затаившуюся в сознании тьму.

И вот, наконец, исход. Его картины щемят сердце. Повторимся: художник знает, что Касьян уходит навсегда, в обстоятельствах его проводов на войну подробен в деталях, точен в настроении и невидимыми слезами плачет об уходящем.

Жена провожает Касьяна "померкнувшим взглядом, не найдясь, что сказать, чем остановить неумолимое время”, а "в едва державшейся насильной тишине стенные ходики хромоного, неправедно перебирали зубчики-секунды”. Мать сует Касьяну его пуповинку – последнее, что связывает Человека с его родом и со Светом. Он прощается с усвятцами и со всем миром, "где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки”, и мы видим, как прекрасен этот покидаемый Человеком Свет: "С увала, с самой его маковки, там, позади, за еще таким же увалом, бегуче испятнанным неспокойными хлебами, виднелась узкая, уже засиненная далью полоска усвятского посада, даже не сами избы, а только зеленая призрачность дерев, а справа, в отдалении, на фоне вымлевшего неба воздетым перстом белела, дрожала за марью затерянная в полях колоколенка. А еще была видна остомельская урема и дальний заречный лес, синевший как сон, за которым еще что-то брезжилось, какая-то твердь”. "Верхи почуялись еще издали, попер долгий упорный тягун, заставивший змеиться дорогу. Поля еще цеплялись за бока – то просцо в седой завязи, будто в инее, то низкий ячменек, но вот и они изошли, и воцарилась дикая вольница, подбитая пучкастым типчаком и вершковой полынью, среди которых, красно пятная, звездились куртинки суходольных гвоздик. Раскаленный косогор звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные спины мужиков пробила соленая мокрядь, разило терпким загустевшим потом, но они все топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в колеях, нетерпеливо поглядывали на хребтину, где дремал в извечном забытьи одинокий курган с обрезанной вершиной. И когда до него было совсем рукой подать, оттуда снялся и полетел, будто черная распростертая рубаха, матерый орел-курганник”.

Нарушена "незыблемость жизни” и, хотя "Касьян ничего не хотел другого, кроме как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки”, ему суждено пройти "излюбленной дорогой” по этому Свету, которому нельзя "дать истолкованья”, и о котором и мы не знаем, для чего дан он Человеку.

Уходит Касьян, оставляя недолюбленное, недоделанное: швейную машинку жене не купил, третьего своего сына не увидит, в ночном на кожухе не полежит, взирая на звезды... Сходит с земли и остальная сила – усвятские и русские мужики со всей России – вместе с ними уходит и "полая вода”, "главная армия”, уходит и история народов, кончается эпоха деятельных масс, а начинается история другая, которой управляют скрытые элиты, их деньги приводят в движение танки и самолеты быстрого реагирования, которые точечными ударами ракет приведут к равновесию временно шатнувшийся Вавилон с его мировым порядком. План этих элит, вероятно, в том, чтобы сойти в небытие по возможности без грома, с комфортом и в последнюю очередь...

Сходит с земли вся полнокровная, простая, земляная жизнь и тот прежний Человек, природно-зрелый, "спелый”, сильный и цельный – о котором с таким обаянием рассказал художник Евгений Носов, и о котором, вероятно, святой Иоанн загадочно бы заметил: "Кого я люблю, тех обличаю и наказываю” – как бы приуготовленный ходом вещей к какой-то необычной роли – может быть, и непомерной – но в силу искони заложенного в нем свойства воителя – имя Касьян не случайно отыскало его в потемках того, первого, зачатия – он должен убить и тем приближает собственную гибель. Хотя и "не в пору затеялось”. Но никто и никогда – в том числе и сам Касьян, задай ему подобный вопрос – не смог бы согласиться с мыслью о таком его предназначении.

С кончиной Касьяна естественно прекратится полнокровная жизнь не только в русской деревне Усвяты, но и во всем Свете, ибо этот Свет ущербен без него, неполон и естественным образом как бы обречен на угасание без своего главного смысла, без своего продолжения – без естественного Человека.

Тень в бомбовоза в ночном, в голубой лунной прогалине неба и машинный клекот, угнетающий все живое на земле – вот иная, надвигающаяся реальность. Иного порядка, враждебная и жестокая к Усвятам, к Остомле, к этим лугам и живущему здесь Человеку. Реальность из того мира, который задним числом мы можем назвать общепринятым термином – миром технотронной цивилизации, основанном не на любовании Светом, а на соображении пользы. Подобно зверю из Откровения, как какой-нибудь Змей Горыныч – он летает быстро, палит без промаха и под побасенки об охране природы жжет и губит все на своем пути: источники вод, землю и само небо. Касьян в ночном с тревогой предполагает "отдаться неведению беды, в коем пребывали и эта отдыхающая ночная земля и вода, и кони, и все, что таилось, жило и радовалось жизни в этой чуткой голубой полутьме – всякий сверчок, птаха или зверушка, ныне никому не нужные бесполезные твари” – да разве избежишь...

По замечанию Бердяева, русская литература после творческих откровений о Человеке Достоевского должна стать апокалиптичной, то есть, обязана свидетельствовать о Конце Света. В этом смысле повесть Носова "Усвятские шлемоносцы” не выходит из ряда таких свидетельств, а тень курганного орла на последних страницах повести – "похожего на распростертую черную рубаху” – есть провозвестник надвигающейся тьмы.

И обо всем том ярусе повести, близком по настроению к Откровению Иоанна, который дозволил нам вычитать мысль о Конце Света, сам Иоанн, наверное мог бы сказать: "Не запечатывай слова пророчества книги сей: ибо время близко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще и святый да освящается еще”.

"Соучастник в скорби” святого Иоанна, художник редкостного и тонкого дара Евгений Носов обнял героев своей повести всем сердцем, никого из них не оскорбил нарочитым словом, всех понял и всех простил – в миру виноватого нет – и со всеми простился.

Человек уходит, Человек удаляется и взглядом на ходу назад на дом свой "прозрело улавливает в крайнем оконце тусклый прожелтень каганца”; оставленный на припечке в родном доме "фитилек зажжен был караулить и освещать его возвращение”... Из пропасти времен, из черноты небытия огонек этот отныне будет служить как бы напоминанием о том, что в прекрасном Свете жив был Человек.
http://www.voskres.ru/literature/critics/ageev.htm

 
Категория: Люди искусства | Добавил: rys-arhipelag (18.06.2010)
Просмотров: 492 | Рейтинг: 0.0/0