В жизни русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева было немало трудных и даже трагических событий и прежде всего, конечно, расстрел в январе 1921 г. в Алуште большевиками под руководством Белы Куна его единственного сына Сергея. Это горе не заживало всю жизнь, этим горем проникнуто одно из самых выдающихся произведений Шмелева, написанных во Франции, — "Солнце мертвых". Но писатель всегда оставался истинным патриотом России и никак не мог ожидать, что его недруги как в СССР, так и во Франции и в США, куда он собрался на некоторое время поехать, предъявят ему гнусное обвинение в коллаборационизме во время немецкой оккупации. 24 апреля 1947 г. в американской газете "Новое русское слово" появилась заметка о сотрудничестве Шмелева с нацистами. Ему вменялось в вину, что он печатался в газете "Парижский вестник", близко связанной с немецкими властями, а также и в том, что он участвовал в молебне в связи с победой немцев в Крыму летом 1942 г.
Писатель направил в газету "Русская мысль" свое письмо - "Необходимый ответ" (опубликовано 31 мая 1947), в котором писал: "Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда... я утверждаю совсем обратное: я работал против немцев, против преследуемой ими цели - в отношении России. И приведу доказательства. Да, я печатался в "Парижском вестнике". Там было напечатано четыре моих рассказа и одна литературная статья. Почему там печатался? А вот почему.
Для сотен тысяч русских людей, пригнанных немцами в Европу, не было русской газеты... Я решил печататься, для них говорить то, что я говорил всегда, - о России, о ее величии, о ее материальном и душевно-духовном богатстве. Немцы - и не одни они - искажали подлинный лик России... Оставить без ответа эту ложь? Мне как бы открывался случай, в меру моих сил, хотя бы в узах, скрутивших слово, образно опровергнуть гнусную клевету... Я шел на жертву, работая в такой газетке. Но что же делать? Хоть через вражий орган "шептать" правду... - поймут, вздохнут, хотя бы слабый лик России почувствуют. Меня читали - и были благодарны. И все это - никак не значит, что я "работал с немцами": моя работа шла как раз вразрез с их целью... Я писал только о России, о русском человеке, о его душе и сердце, о его страданиях. О его страшной беде. Только. Против России, за Ее врагов - ни единого слова не найдется. Это боль русского писателя о родном - для тех, кто читать умеет, - во всем творчестве".
5 июня 1947 г. Шмелев направил В. Ф. Зеелеру - генеральному секретарю "Союза писателей и журналистов", письмо, озаглавленное "Еще - необходимый ответ".
"На оповещение московского радио о моем "сотрудничестве с немцами" во время оккупации я полностью ответил в "Русской мысли" 31 мая. Не считаясь с точным смыслом моего ответа, "Русские новости" в № за 6 июня пишут, что я писал статью в "Парижский вестник". Я уже ответил, что, почему и для кого я писал рассказы о России и одну литературную статью о русском поэте.
Считаю необходимым ответить теперь на обвинение, что я обращался с воззванием, приглашая русских людей на благодарственный молебен по случаю освобождения немцами Крыма.
Единолично я не обращался с воззванием, мое имя стоит в ряду лиц, связанных жизнью с Крымом. Ко мне обратились товарищи моего покойного сына - офицера, участника в Великой войне и в Белой Армии, - расстрелянного большевиками в Крыму, в г. Феодосии, в декабре-январе 1921 г. - с просьбой дать свое имя под объявлением о "молитвенном благодарении" по "случаю освобождения Крыма" и о поминовении убиенных в Крыму большевиками русских людей. Не раз отказал я дать свою подпись под этим "объявлением". Этому у меня есть свидетель. И вот - кажется, в третий раз - те же лица в присутствии того же свидетеля снова настоятельно просили меня. Тут-то, - мне тяжело писать об этом, - мне было сказано "Но ведь там Ваш Сережа!" Упоминание моего умученного сына ранило меня острой болью, и я сказал "Хорошо, пишите,.. . я буду молиться за убиенных".
Меня могут винить, что я не выдержал испытания. Да, я уже не имел сил выдержать В этих словах - "но ведь там..." был мне как бы укор в забвении. Не было торжества во мне, что Крым освобожден немцами, их победы я не праздновал. Для меня было одинаково: освобожден ли Крым немцами, союзниками ли, белыми ли войсками. В ту минуту для меня было одно теперь я, может быть, могу поехать туда и искать останки. Вот главное, истинное, что закрывало для меня все.
Вот моя правда. Пусть я допустил оплошность, это так понятно для всех, кто, как я, потерял единственного сына. Пусть это безнадежно, но в ту минуту я этим жил - найти и предать земле по-христиански.
Писать мне это тяжело, но меня вынудили открыть рану, самую больную в жизни. Я не торжествовал и не призывал торжествовать победу врагов. Так говорит мне совесть. А выносящие осуждение по внешним и формальным данным, не считаясь с живой человеческой душой, пусть судят меня, как им угодно, — это дело их совести. Ив. Шмелев".
Примерно через год Шмелев узнал , что американцы отказали выдать ему визу на выезд в США за сотрудничество с немцами. В защиту Шмелева выступили Г. Струве, жена генерала А. И. Деникина — К. В. Деникина, председатель Толстовского фонда Ал. Л. Толстая, В. Ф. Зеелер, профессор А. В. Карташев и другие. Они открыто заявили о клевете на Шмелева, о желании некоторых эмигрантских групп опорочить имя писателя.
По их мнению, клеветническая статья появилась в США, чтобы лишить его материальной помощи, посылок из Америки и была спровоцирована, как они полагали, Москвой за его категорическое неприятие большевизма. Шмелеву инкриминировалось, причем в грубой форме, его нежелание вернуться в СССР, его отказ подписать письмо в поддержку политики Сталина. Ответить Шмелеву в американской газете не дали.
Но в своих личных письмах в Америку и своим русским друзьям во Франции Шмелев четко определил свою позицию и гневно осудил происки своих врагов и недоброжелателей.
Приведем эти шмелевские строки, которые вскрывают ложь предъявленных к писателю обвинений и рисуют его как подлинного патриота России.
Еще в письме от 8 марта 1946 г. к известному политическому деятелю, одному из создателей Гувер-ского Института в США и Бахметьевского архива в Нью-Йорке Борису Ивановичу Николаевскому (1887— 1966) Шмелев писал из Парижа.
"Многоуважаемый Борис Иванович.
Война, с оккупации Франции немцами, прервала мое живое общение с читателем. Когда появился листок "Парижский Вестник" — да, скверный листок! — редактор полковник Богданович (П. Н. Богданович — полковник, белый офицер. — Г. Б.-Л.), знавший меня и мой читатель, не раз просил меня дать — "что хотите" о России... Не только он. Меня донимали и мои читатели. "Почему Вы не говорите нам о нашем... Не продолжаете "Лета Господня"? Появившийся новый читатель... это было для меня великим искушением: говорить ему, показывать ему подлинную Россию! Я спросил полковника Богдановича: "на какие деньги газетка?" — "даю честное слово: на наши гроши! Помогите же, чтобы это было — не совсем "Полицейские ведомости"!.. Я ответил: "мне безразлично... вы из них "участка" не вытравите... все в кулаке и все — казарма... все в казарме и застенке... и если я соглашаюсь печатать, то потому только, чтобы продолжать давать мое, о родном... и, главное, для слепых! Ни одного слова не менять, печатать все, что я дам. ." И я давал, пока проходило. Я дал перепечатку из "Возрождения" — "Чортов Балаган". Я дал очерки "Лета Господня"... — "Именины"... — о былой России, незаляпанной... — не прошло. И я замолчал. И молчал 7-8 месяцев. Мне заявляли: "требуют "активного". Я сказал: "нет, "активного" нет у меня и не будет". Я многое испытал. Я отказал представителю "шведско-немецкого концерна" продать авторские права... Так вот, мое "Рождество в Москве" было яростно похерено немецкой цензурой. Такой России им не нужно было. Мое шло в полный разрез — мое о России — с их пропагандой. Да, конечно, я всегда знал, что мое о России — это уже "контрпропаганда". Так мне и заявляли-писали мои читатели. Через месяц-два ко мне является новый редактор — Пятницкий (Н. В. Пятницкий — полковник, общественный деятель военных организаций Русской эмиграции во Франции. — Г. Б.-Л.): "дайте же нам о России!". — "Нет, о России не проходит" — "Пройдет!"... "Мы протащим..." Да, снова искушение: дать мою Россию, богатую, сильную, глубокую, сытую, с ее "С нами Бог...", с ее "духовным богатством..., а не "номадов", не "эспас жеографик", не "историческое недоразумение"... не дикарей, вшивых, жрущих траву, дикарей-голодранцев, каких показывали, водя по берлинским улицам, ... не ту Россию, какую изображала всесветная печать до войны, да и после.., не говоря уже об оккупантах... "Печатайте, но ни одного слова не менять..." Протащили, хотя, — говорили мне, — "косились где-то". Вот вся моя работа. Да, после я каялся: да, ошибся, лучше было бы совсем молчать. Но я не запятнал чести русского писателя. Я не опозорил себя, я — да, ошибся. Это, именно, "кульпа левис" ... неосторожность.
Теперь — мое присутствие на богослужении по случаю завоевания Крыма... Надо все знать. Надо знать, как я трижды отказывался, как меня осаждали друзья... Это было при свидетелях, когда я страдал мучительными болями хронического воспаления язвы додэналь, в июле 42 г.
... Я решительно отказался. И тут... друзья моего погибшего в Крыму сына, моего единственного... студента-офицера, сражавшегося и в великой войне, и в добровольческой армии... расстрелянного, замученного большевиками, мне бросили: "но ведь там же Сережа Ваш.., ведь это моление за погибших от богоборческой власти...". И я, в болях несовместимых, сказал: "хорошо... делайте, как хотите..." И я пошел в храм и был на панихиде. Но я не праздновал победы! И я ни при чем, что к моему имени в газетке добавили, "автор "Солнца мертвых". Один Господь знает, сколько я вынес... в какой смуте был... — но я не изменил ни памяти сына, ни Родине. Да, не надо было идти, но... у меня не хватило воли сопротивляться: там покоятся, где-то под Феодосией, останки моего мальчика, и я верил, что теперь мне, может быть, позволят поехать туда и искать... в общем рве... и предать погребению. Я надеялся опознать... по известному мне признаку, по "зубному протезу", — нехватка двух зубов в верхней челюсти, спереди... Надо знать жизнь и муки человеческого сердца! Надо иметь немного воображения, чтобы понимать страдания других... Этим недостатком отмечено нынешнее человечество... — потому и упадок высокого искусства, потому-то и такая легкость ко многому, важному...
Надо знать, в каких условиях протекала жизнь во Франции. Теперь многое уяснилось. А тогда... я многого и не знал и не предвидел. Теперь-то мы знаем, что все было под "гестапо". И все мы ходили у края ямы. Я видел и странные взгляды иных, того же председателя, просившего у меня "активного" и получившего отказ — я не пишу "активного". Я ни разу не посетил за эти 7-8 лет синема, хотя у меня и торговали — не немцы — для фильма. Я — поверите ли!? — за все годы оккупации не сказал ни одного слова, — буквально! — ни с одним даже солдатом немецким!., только вот побеседовал с покупавшим права... Теперь... да, я вижу, что многое иначе представлял себе... я верил в минимальную чистоту, порядочность людей... хотя бы и немцев... Но я не сказал, ни написал ни одного слова за них, для них. Все мои напечатанные слова — могут быть прочтены, они — есть.
Многое надо знать, и тогда прояснится подлинное. Надо Вам сказать, Вы этого не знаете...
В самых первых числах февраля 40 г. ко мне пришел один русский писатель... и просил подписать протест от Русских писателей и вообще от виднейших представителей русского искусства и науки протест против нападения СССР на маленькую героическую Финляндию... Я прочитал протест и — отказался дать подпись. Не мог. Мое отношение к советской власти известно. Но тут, когда вся иностранная печать поливала Россию грязью, — что о Ней писалось! — когда в газетах печатались снимки с "финских кривых ножей", которыми распарывали живот неповинным ни в чем русским парням, моим землякам, москвичам, калужским, тульским... когда Россия, какая бы она временно не была! — в трудном историческом пути.., я не мог прибавить себя к числу обвинителей. Не мог. Протест появился в первых числах февраля 40 г. в "Последних Новостях". Моего имени там нет. Через два-три дня ко мне пришел в неурочный час А. И Деникин и особенным тоном сказал: "дайте, Иван Сергеевич, пожать Вам руку". Я был удивлен. Мы были близко знакомы, с 25 года. Я протянул руку и спросил: "Почему Вы так...?" Он ответил: " Вы не подписали..." Я только сказал: "Как же я мог подписать?!.." Ясно.
Вот, Борис Иваныч. Тяжело мне было все это ворошить, писать Вам. Но я почувствовал, что я должен, хоть с Вами и не встречался, сказать Вам правду, ибо Вы сохранили доверие ко мне, — лично, правда, меня не зная. Благодарю Вас".
А вот выдержки из письма Шмелева к К. В. Деникиной от 29 января 1948 г., которое хранится в Бах-метьевском архиве в Нью-Йорке:
"В Америке, как и в Париже, меня пытались опорочить. Знаю. Все знаю. Созвучно с Кремлем — бесами, до поношения по радио. Я ответил публично. Может быть, Вы знаете? Но русским — "американским" я еще не ответил. Агенты бесов из Парижа, группка снабжала газету в Нью-Йорке клеветой. Я знаю последствия. Но никому не пришло в голову попросить моих объяснений, а меры-то приняли, пытаясь лишить меня чести, лишив (!!) посылок! Ответил на клевету за меня мой верный множественный читатель! Поверили "Советским агентам" (теперь это определилось), но старого русского писателя не сочли нужным запросить.
А корни сего — ох, глубоки! С февраля 1940 (помните, как Антон Иванович посетил меня и пожал мне руку за то, что я не подписался под "гнусным воззванием" в "Последних новостях"? Вот откуда). Со мной, много спустя, свели счеты... И не кучке "совпатриотов" и по ее клевете — не некоторой группе введенных в заблуждение людей в Нью-Йорке — учить меня чести и любви к Родине. Я более полувека — русский писатель и знаю, что такое русский писатель и каков его долг. Я уверен, что дорогой Антон Иванович знал подлинного меня. Как и Вы, милый, добрый и давний друг наш. Каков был, тем и остался. Многое мог бы сказать Вам. Может быть, и доведется. Мне грустно, что в числе поверивших клевете и подлогу могли оказаться чистые, достойные русские люди, кого я и посейчас почитаю, радуясь их служению обездоленным... Было создано "замешательство", создано сознательно-злостно, на радость бесам. Ну, время придет, и если это надо, с помощью Божьей, — все откроется.
Простите, что невольно взволновавшись поднявшейся горечью, высказался перед Вами. Но что-то повелело мне сделать так. Вы, как и Антон Иванович, знали меня, может быть, ближе и вернее, чем иные многие. Но — и я это знаю — мой массовый читатель остался мне верен. И когда горсть хулила меня — мне посылали благодарственные и укрепляющие письма и знаки — за то, что я давал им Россию, когда ее лишь поливали грязью и заливали кровью. Это был ответ — за меня".
Прошло более 50 лет со времен, когда было сфабриковано "дело Шмелева", но мы не случайно возвращаемся к этим темным дням в жизни писателя. Сейчас, когда Шмелев вновь возвращается в Россию и его сочинения издаются в России массовым тиражом, имя замечательного русского прозаика должно возродиться в чистом и благородном образе. И слова самого Шмелева, приведенные в этой краткой статье, лучшее доказательство его правоты, честности, гражданского и личного благородства.
Публикуется по изданию: Г.М.Бонгард-Левин "Из "Русской Мысли", "Алетейя", Санкт-Петербург, 2002
|