Речь идет не о Мальчике-с-Пальчике и не о Ване и Маше, а о детях 11-14 лет из поселков Чер-кесск и Каригод. Это школьники. Они обязаны рабо­тать на лесоповале.

Специальной детской нормы нет, а выполнить обычную человеческую норму, которую справедли­вость требует назвать буквально «нечеловеческой», разумеется, им не под силу. Эта работа дает детям право купить себе пайку хлеба в 700 грамм. Но даже если бы они предпочли свой иждивенческий паек хле­ба в 150 грамм, им бы этого не разрешил леспромхоз, чьими крепостными является все местное таежное население.

Больно смотреть на этих малышей в отцовских кар­тузах и материнских кофтах, ловко орудующих ло­патами и поразительно сноровисто откатывающих стягами лесины!

Четырнадцать таких мальчишек и девчонок даны мне для выполнения вспомогательных работ на про­кладке узкоколейки.

Я еще не знала, что в Советском Союзе все население разде­лено на огромное количество классов и каст, враж­дебных друг другу. Я еще не знала, что есть партий­цы высшего сорта - авгуры; что есть партийные ру­ководители, которые обязаны притеснять всех стоящих ниже, будучи сами использованы как испол­нители партийных директив: у них нет своей воли, но есть власть. Значительно позже я выяснила, что есть еще одна разновидность партийных: это те, у которых нет ни воли, ни власти, но есть партбилет. Они нужны в роли барана-предателя. Как известно, бараны покорно следуют за тем бараном, который идет впереди. Бараны, как, впрочем, любое живот­ное, пригнанное на бойню, чуют недоброе, и заста­вить их пойти в цех убоя порой почти невозможно! Тут-то и нужен специальный баран, приученный подчиняться руководству. Изо дня в день входит он в цех убоя, и все обреченное стадо покорно следует за ним.

Люди, деморализованные натуральными поставка­ми, которые растут, как «драконовы зубы»,* режут на­пропалую коров и волов. Рассуждают они примерно так: «С земли пришлось сдать столько, что себе ничего не осталось. Землю, значит, обрабатывать не стоит -все равно ничего не получишь! Следовательно, волов надо зарезать, так как продать их невозможно: нет на них покупателей. Да и деньги... Никак не поймешь, деньги они или нет? Опять же, и кормить скот нечем. Что же касается коров, то говорят, что государству при­дется сдать и молоко, и масло, и мясо, и даже кожу. Никто не может себе представить, путем какого фоку­са с живой коровы можно сдать полкожи и центнер мяса (я сама куда позже постигла, каким путем можно это устроить)? А значит, и корову надо тоже зарезать».

 Агроном без всяких комментариев просто привел статистические данные: летом, до «освобождения», было 2400 голов крупного рогатого скота - волов и коров, а к осени осталось едва 800... Собаки так объ­елись мясом, что едва шевелятся.

Я видела агронома после подачи докладной запи­ски. На нем, как говорится, лица не было! Он был бле­ден как мел...

За него так взялись, что полетели пух и перья! Как он смел распространять подобные клеветнические выдумки, имеющие целью спровоцировать акты вре­дительства?! Сейчас же он должен вернуться на ме­сто, подсчитать все и выступить с докладом о том, каким толчком было освобождение народного хозяй­ства! Иначе - тюрьма сроком не меньше чем на де­сять лет!

Через неделю он выступил с докладом: скота вме­сто 2400 голов было уже около трех тысяч!

Вот и улица Блохина — бывшая Церковная. Эти два дома стоят рядом. Про бывшую котельную в подвале общежития на Блохина, 15 — «Камчатку» Цоя — знают многие, даже губернатор Петербурга Валентина Матвиенко. Все стены этого дома исписаны фанатами, и висит доска с барельефом Цоя. Жуткую историю соседнего дома — на Блохина, 17, — знают, наверное, всего несколько человек. Ни одной мемориальной доски на нем нет. Хотя книги, написанные бывшими жильцами этого дома, известны сейчас во всем мире.

До 1925 года здесь располагался Ленинградский восточный институт, при нем селились востоковеды. Потом институт переехал, а ученые остались. В конце 30-х, особенно в 37-м, многие квартиры потеряли своих жильцов, а Россия — целую науку.

Очередные фотокопии актов об исполнении смертных приговоров по одному из групповых дел, созданных сотрудниками ОГПУ в начале 1930-х гг. - т.н. "заговору в сельском хозяйстве".
Как и в предыдущем случае (см. ссылку выше) - оригиналы публикуемых документов хранятся в Государственном архиве Алтайского Края.

Нечего говорить, что все эти "инженеры человеческих душ", благополучно пережившие сталинское лихолетье, были превосходно осведомлены о лагерной мясорубке и, пускаясь в дальние вояжи по новостройкам, отлично знали - знали как никто! - что путь их через болота и тундру устлан костьми на тысячах километров... Знали, что огороженные ржавой колючей проволокой, повисшей на сгнивших кольях, площадки - не следы военных складов; что обвалившиеся деревянные постройки - не вехи триангуляционной сети, а вышки, с которых стреляли в людей. Видели на Воркуте распадки и лога, где расстреливали из пулеметов и закапывали сотнями "оппозиционеров"... И среди них - прежних их знакомцев и приятелей по московским редакциям...

Вода, вода, вода — без конца и края. Мы, имевшие по пяти буханок на каждого, шли около недели. Найденная нами тропинка вывела нас к уединенной молочной ферме. Мы спрятались и стали внимательно прислушиваться, а через некоторое время отправили Сазонова за пищей. Когда он вернулся с хлебом и маслом, нам бросилось в глаза, что из избушки выбежала крестьянка и заспешила к лодке, стоявшей на берегу. Было ясно: в этом доме живут коммунисты, и женщина отправлялась за красноармейцами. Мы сделали несколько выстрелов в ее сторону; она испугалась и вернулась в дом. Мы дочиста разграбили этих коммунистов: забрали кадку масла, большое количество хлеба и всю имевшуюся у них рыбу. У нас оказалось так много провизии, что даже Бессонов и я, которые обычно шли во главе отряда с одними только винтовками и прокладывали путь, теперь несли на плечах каждый по мешку.

К этому времени наша одежда превратилась в лохмотья. Колючие кустарники изодрали ее в клочья. Ботинки разваливались прямо на глазах. Наши всклоченные бороды свалялись, лица стали невероятно грязны, на коленках и локтях зазияли дыры. В общем, мы выглядели, как людоеды или беглые каторжники, которыми и являлись на самом деле.

В стародавние времена все монахи в Кремле и все святые обитатели пещер имели маленькие погребки для хранена съестных припасов, выдолбленные в больших камнях, неподалеку от их жилищ. Погребки в три-четыре фута глубиной не имели дверей, и провизия опускалась в них сверху, через маленькие отверстия.

Это и были знаменитые «каменные мешки». Чекисты подводили заключенного к «мешку» и спрашивали: «Как ты хочешь влезть туда — вниз головой или вниз ногами?»

Если арестант влезает в «мешок» вниз головой, то его больше бьют «смоленскими палками» по спине и ногам; если же вниз ногами, — его колотят по голове и лицу. Избиение продолжается до тех пор, пока все его тело целиком не войдет в «мешок», слишком низкий для того, чтобы стоять во весь рост. Поэтому истязаемый должен находиться в коленопреклоненном положении, с вытянутой вперед головой. Нахождение в «мешке» продолжается от трех дней до недели. Пайки тут те же, что и на «Секирке». Очень немногим удается вынести эту средневековую пытку.