| Революция и Гражданская война [64] |
| Красный террор [136] |
| Террор против крестьян, Голод [169] |
| Новый Геноцид [52] |
| Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
| Чечня [69] |
| Правление Путина [482] |
| Разное [57] |
| Террор против Церкви [153] |
| Культурный геноцид [34] |
| ГУЛАГ [164] |
| Русская Защита [93] |
Документ № 44 Ларюшкина Евдокия Фоминична родилась в 1919 г. в д. Какуй Топкинского района Кемеровской области. Живет в Кемерово. Рассказ записала Свалова Анна в ноябре 1999 г. Моего тятю звали Фома Мартемьянович Ларюшкин, маму - Степанида Емельяновна Поздеева. В семье было четыре дочери и два сына: Евдокия (1919 г р.), Фетиота (1925 г. р.), Фаина (1928 г.р.), Асон (1932 г. р.), Екатерина (1936 г.р.), Кирилл (1938 г.р.). У меня с мужем лишь трое детей: два сына и дочь. Коллективизацию вспоминаю как страшный сон. В нашей деревне она проходила в 1929-1930 гг. Родители очень переживали, что у них заберут всё хозяйство. Так оно и получилось. Помню, мой дедушка, Емельян Никонович, говорил родителям про активистов коллективизации: "Сукины сыны, забрали всё, поехали и запели: "Кто был ничем, тот станет всем." Плюнуть бы им в морду". Очень ругался дед. Да и было отчего. Забрали всё: молотилку, сенокосилку, жнейку, дом. А дом у нас был большой, двухэтажный. В нем мы жили с дедушкой и бабушкой, дядьками и тётками. У тяти было пять братьев. И у всех были жены и дети. Несколько семей жили одним хозяйством. Все работали, старались. Вот и хозяйство было справным. У нас в семье были коровы, значит, всегда своё молоко. Были свиньи, куры, овцы, а это - мясо. Из шерсти овец пряли и вязали теплую одежду, одеяла. Сеяли лён, коноплю. Делали конопляное масло. Из льна ткали холщевую одежду. Это для повседневной носки. А праздничная одежда была сутенетовая, то есть, из покупной ткани. Кроме того, мы собирали в лесу много грибов и ягод. Заготавливали их на зиму в деревянных кадках, сушили. В погребах, где хранились заготовки, даже летом был лёд. Ну, а после коллективизации ничего этого уже не стало: ни молока, ни мяса мы уже не видели. Бедняками были те, кто жил в мазанушках. Не было у них ни коров, ни кур. Они не пахали и не сеяли. Ходили в наёмниках: кому по хозяйству что-то помочь, кому построить или убрать с поля урожай. Взрослые говорили про бедняков, что те не любят работать, поэтому и живут бедно. Я сама помню одного бездельника в своей деревне, хотя и маленькая ещё была. Он всегда ходил с гармошкой. Его приглашали все, у кого был какой-нибудь праздник, гуляние. Хозяйства у него не было, да и, наверное, ему некогда было заниматься им. Потому, что гармонь была в деревне у него одного. И он каждый день, такое мое детское впечатление, ходил по гулянкам. Деревня до коллективизации была очень большая. В ней было очень много больших домов, стояла торговая лавка. Товары в эту лавку завозили из самого Томска. Хоть я и была небольшая, но помню, что в деревне было много молодёжи, которая по выходным дням собиралась вместе. Плясали, пели песни, было весело. А после коллективизации уже не было никакого веселья. Сейчас от нашей деревни ничего не осталось. Там живут лишь одни старики. Крестьяне, конечно, не хотели вступать в колхоз, боялись. Они не хотели отдавать в общее пользование добро, нажитое годами. Но их принуждали. Тем, кто отказывался, давали самую плохую землю. А то и вовсе, всё хозяйство разоряли, а самих высылали, забирали всё имущество, хозяйство, дом. Рассказывали, что в соседней деревне Фёдоровке все до одного крестьяне согласились вступить в колхоз. Сказывали, что у них не было раскулачивания. Они, мол, жили и работали дружно, и хлеба у них было много. Не знаю, правда ли это? Не помню, чтобы крестьяне нашей деревни протестовали против коллективизации. Но раскулачивание было. А это значит, что всё-таки они протестовали, не хотели идти в колхоз. Раскулаченных высылали в тайгу, где не было никакого жилья. Были слухи, что некоторые построили себе в тайге землянки, чтобы не замерзнуть зимой. Но много ли построишь голыми руками. Ведь люди не знали, что их увезут на пустое место и поэтому они не брали с собой ни топоров, ни пил, ни гвоздей. А может, им их и не разрешали брать?(1) У нас говорили, что некоторые сосланные в тайгу пытались бежать к родственникам. Но их ловили. Активистами колхозов становились бедняки. Взрослые тогда говорили, что у бедняков ничего нет, и жалеть им нечего. Председателей колхоза присылали из района. Бригадиры выбирались из мужиков. В колхозе все работали с утра до позднего вечера. Пенсионеров не было. Все работали, пока были силы. Себя не жалели. Паспортов колхозникам не давали. Боялись, что мы сбежим в город. Хотя многие оставались в колхозе потому, что здесь у них был огород. А без огорода в городе боялись, что умрут с голоду. Да, наверное, оставались и по привычке. И всё-таки постепенно все мои родственники уехали из деревни. Никого там не осталось. Потому что там всегда было очень тяжело. Постоянная физическая усталость, постоянное недоедание. Всё время был страх и за себя, и за близких. Никакой уверенности в завтрашнем дне не было. В городе жить было легче, там за работу деньги платили. Не то, что колхозникам в колхозах: весь год работали, считай, за бесплатно. Колхозники жили плохо. Хорошо жили лишь семьи председателя и бригадиров. Колхозники мечтали о роспуске колхозов. Хотели вернуть назад своё хозяйство. Особенно жалели бабы коров, а мужики - коней. Я это хорошо помню. В 1937 г. моего отца забрали как врага народа. А сделали так: позвали всех мужиков на собрание и там забрали кого надо. С того собрания отец так и не вернулся. Это произошло 25 сентября. А 4 октября отца расстреляли в Ягуновке. Отец был работящим и непьющим мужиком. Другие, которых вместе с ним увели с того собрания и погнали этапом в Ягуновку, тоже были работящими. Самые трудяги и были. Не знаю, в чем они повинны! Но отца реабилитировали в 1968 г. О политики люди старались не говорить. Но мама очень плохо говорила о Сталине. Винила его в смерти отца. Говорила, что вся эта советская власть стоит против людей. Деревня до сих пор в нищете. Может, поэтому и нищая, что ждет помощи со стороны? А надо больше надеяться на себя. Никто тебе не поможет, если сам не будешь работать с утра до вечера. За всю свою жизнь я один раз отдыхала в доме отдых, за границей не была. С мебелью, холодильником, телевизором и другой обстановкой всегда было плохо. Лишь после 1968 г. стали покупать всё необходимое нашей семье. В годы реформ в первое время было лучше. А сейчас всё труднее и труднее жить на пенсию. Но хочется надеяться, что будет лучше! Примечание: 1) Дело в том, что раскулаченным в пределах района нельзя было брать с собой даже простейшие орудия труда выше предписываемой нормы: 1 плуг - на 3 хозяйства, 1 борона - на 4 хозяйства; 3 косы - на 1 хозяйство, 2 серпа - на 1 хозяйство, 1 молоток для правки кос - на 3 хозяйства, 1 железные вилы - на 1 хозяйство, 2 лопаты, 1 сани, 1 сбруя, 1 пила - на 10 хозяйств, 2 топора - на 1 хозяйство, 1 комплект кузнеца - на 2 хозяйства, 1 комплект столярного инструмента - на 20 хозяйств, 1 лом - на 5 хозяйств. Ружей не разрешали вообще. (ГАКО. Ф. Р-22. Оп.2. Д.213. Л.50) Документ № 45 Свинцов Максим Петрович родился в 1920 г. в деревне под Киевом, Нина Александровна родилась в 1923 г. в д. Ачичат Чебулинского района. Живут в д. Подъяково. Рассказ записал Нартов Андрей в ноябре 1999 г. Максим Петрович - Жили мы под Киевом. У нас был хороший яблоневый сад. Держали шесть лошаденок и ещё кое-какую скотину. А как началась коллективизация, сад пришлось вырубить. На него очень большой налог положили. Скотину в колхоз угнали, а потом и самих, как скотину в колхоз погнали. Тех, кто не шёл, обложили налогом, который был в десятки раз больше обычного. Разве его выплатишь? В колхозе отец и помер: полол грядки с луком, прилег, голод его и уморил. Голод тогда был страшный. Тогда всех собак с улицы переели. И птицы уже в наших краях не летали. Ели тогда, помню, кору деревьев. Съели отцовы ремни и его чоботы: они из кожи были. А соседи наши всей семьей в доме угорели. Это они специально сделали, чтобы не голодать. Работали в колхозе за палочки: один день отработаешь, одну палочку ставили. Потом за каждую палочку хлеб выдавали. Да разве это хлеб! Моя тетка рассказывала, что вся её семья работала очень хорошо. Их считали ударниками. И за целый год ударной работы они все получили целых три мешка зерна. И это считалось ещё хорошо. У других намного хуже было. У колхозников был маленький участочек для огорода. Вот с него и жили. Работали на нем поздно вечером или ночью. Днем надо было работать в колхозе. Была у тетки корова. Налог на неё такой большой был, что приходилось что-то продавать, чтобы купить молока и сдать его в качестве налога государству. Мать моя после смерти отца с четырьмя детьми двинулась в Сибирь. Я уж точно не помню, то ли мы сбежали, то ли выпустили нас. Сюда приехали, нас в барак поселили. Кроме нас там было 40 чел. Но ничего! Здесь хоть что-то поесть можно было. Мама на работу устроилась. Совсем получше стало. Мы втроем в школу пошли, а старшего Игната в армию забрали. Потом и меня, после техникума, в армию забрали. Мама сильно плакала. Так же сильно как по Игнату. А я вот сейчас думаю, что лучше было попасть в армию, чем на Колыму. Многие из наших тогда на Колыме оказались. Оттуда уже не возвращались. Почитай рассказы бывшего зэка Шаламова. Он рассказывает, как к концу летнего сезона в живых оставались бригадир да дневальный. А остальные - либо "под сопку ушли", то есть померли, либо искалечились. Страшно! Ездили мы как-то с женой в мою родную деревню на Украину. Мало кто в живых после того голода остался. Люди рассказывали, что хлеб, отобранный у кулаков, сгорел в кучах. Ведь его новые хозяева высыпали прямо под дождь. Скотина мёрла. Ожеребится кобыла, а до жеребенка никому дела нет. Его тут же свиньи сжирали. Тяжело жили! Не до учебы было. Лишь бы ноги не протянуть. Брата моего Игната на войне убили. А после победы и жить, вроде, получше стало. Женился я, дом построил. Жена моя была из сосланных. Дочь кулака. Вот кому досталось! Не приведи, Господи! Нина, ты бы рассказала о своей семье. Нина Александровна - я родилась в 1923 г. в д. Ачичат Чебулинского района. В семье было 9 чел. Отец был священником. Мне было 6 лет, когда в 1929 г. пришли какие-то люди (говорили, что власть) и забрали отца. Нас всех выгнали в огород, а вещи из дома выкинули, и на наших глазах многие из них тут же переломали. А которые целые остались, их страшно забирать было. Потом, в 1937 г., отца расстреляли как врага народа. Мы оказались в Кемерове. Когда я подросла, то не могла утроиться на работу. Никто не хотел брать дочь врага народа. Но мне очень повезло: я поступила в сельскохозяйственный техникум. Директором там был из репрессированных… Тяжело мне вспоминать… Не могу!! (плачет) Документ № 46 Бычкова Евдокия Яковлевна родилась в 1920 г. в д. Лебеди Промышленновского района Кемеровской области. Проживает в с. Березово. Рассказ записала Садова Анна в ноябре 1999 г. У моего отца - Уфимцева Якова Матвеевича было пятеро детей: Петр (1914 г.р.), Арсентий (1916 г. р.), Егор (1917 г. р.), я и младший Илюшенька (1922 г. р.). Отец был мастером на все руки: печи клал, плотничал, катал пимы. Богато не жили. Но и нужды никогда не знали. Тогда народ работящий был. Так что в каждом доме харчи были. Потому и воровства никакого не было. Зачем воровать, например, картошку, если у тебя самого её девать некуда? А вот прошлым летом у меня сосед много-о-о картошки перетаскал по ночам. Пьяница!! И раньше пьяницы были. Но мало. И даже пьяницы тогда работали, не воровали. А сейчас они ничего не делают. Только воруют и пьют. Держали мы тогда трех лошадей, трех коров, восемь-десять овец и много-много гусей. Егор угонял их весной на озеро, изредка ходил проведать, а уже по снегу пригонял домой. И ни разу ни один гусь не пропал! Вот какие времена тогда были! Но это до колхозов было. Однажды, когда мне было 7-8 лет, я слышала, как отец советовался с мамой, сбывать или оставлять зерно. Цена на него тогда что-то маленькая стала. И решили родители придержать зерно. Жалко было отдавать задарма. А через какое-то время к нам пришел чужой человек с ружьем и стал спрашивать - какой урожай собрали и куда дели? На следующий день незнакомые вооруженные люди ездили по дворам и забирали с каждого двора по 15-20 мешков пшеницы. И у нас забрали. (1) Не помню сколько. Помню только, что мама сильно плакала. Говорила, что сеять теперь нечего будет. А весной следующего года опять ходили в нашей деревне по дворам и забирали зерно. Но приходили уже только к тем, кто с осени его спрятал. Все знали, откуда про него чужие прознали. Свои же, лебединские, и выдали. Они получили за это четверть отобранного зерна. В тех хозяйствах, где находили спрятанное зерно, забирали не только, как в прошлый раз, "излишек", а всё зерно. До зернышка. Не оставляли даже семенного. Мало того, забрали и плуги, и бороны, и скотину. Называли это раскулачиванием. А людей, спрятавших зерно, называли кулаками. А я глядела во все свои глазенки и не понимала, почему дядя Назар, отец моей подружки Люськи, плохой человек. Жили они побогаче нас. У них и скотины, и земли было больше. Хотя у них работники батрачили, но никто из деревенских на дядю Назара не обижался. Наоборот, его уважали. Он по совести со всеми рассчитывался. Когда их сослали, многие их жалели. С собой им разрешили взять только то, что можно унести в руках. А много ли унесешь? Не знаю, куда они подались. Но, видно, далеко. Никакой весточки, ни слуха о них уже не было. Как в воду канули. А вскоре стали появляться колхозы. В них первыми записались партийцы. Наш председатель записался в колхоз раньше всех. Он грамотный был. Семь классов закончил. Такого образования ни у кого в деревне не было. Бедняки, у кого по одной коровенке было, в колхоз шли охотно. Они же привыкли, что ничего у них нет. А те, кто побогаче, не торопился своё добро общим делать. Мой отец говорил: "Как же это так может быть, чтобы моя корова стала и не моя, и не Васькина, а ничья, то есть, колхозная? Не нравится мне это!" Сначала он категорически отказался от колхоза. Но потом пошел к председателю и записался. Я только потом узнала, что ему пригрозили поступить как с дядей Назаром. Отец хоть и упрямым был мужиком, но, видно, пожалел нас. Тяжело было в колхозе работать. Мы родителей и не видели: они всё на работе да на работе. Это сейчас не успеют уйти на работу, как, смотришь, назад идут на обед, да на праздники по четыре дня отдыхают. А тогда ни обедов, ни выходных, ни праздников не знали. Работали всю жизнь, как волы, за палочки. Если хороший урожай, то почти по килограмму пшеницы на трудодень давали. А если засуха - граммов по триста каких-нибудь отходов. И всё это только в конце года. А как целый год жить? Вот и воровали в колхозе кто, что мог. Отец, я помню, специально делал в карманах прорехи, чтобы зерно ссыпать в подклад. А мама нарочно надевала большие сапоги, чтобы в них что-то можно было принести. Знали люди, что это худо, что это воровство. Но знали также, что без этого никак не прожить. Не очень помогало и личное хозяйство. На него сделали такие большие налоги, что, сколько не держи, всё равно семье ничего не останется. Всё уйдет государству. Потому и не стремились много скотины держать. Ходишь за скотиной, ходишь, а ни молока, ни мяса, ни шерсти не видишь. Много недовольных было. Придут на колхозное собрание - кричат, шумят, спорят. А перемен, всё одно, никаких не наступало. И уйти из колхоза никак нельзя. Ведь паспортов у колхозников не было. Я, так думаю, потому им и не давали их, чтобы деревенские из колхоза не сбежали. Взять хотя бы моих родителей. Будь их воля, ни дня бы в колхозе не задержались. Тяжело в колхозе жилось. Году, наверное, в 1933 указ вышел - кто украдет хоть самую малость колхозного добра, посадят на десять лет, или вовсе расстреляют. Сколько безвинных людей извели! Жил у нас в Лебедях тракторист Гриша Михеев. Как-то ночью к нему пришёл наш деревенский активист. А с ним ещё двое незнакомых. Сказали, что он враг народа и забрали. Куда забрали, за что - ни словом не обмолвились. И с того дня о нем никто, ничего не знал. А парень он был - загляденье. И добрый (мухи не обидит), и не пьяница, и работящий. Чем такой человек народу навредить мог? Не знаю. Одно знаю - ничем! Оговорил его кто-то! В "поежовщину" тоже много народу пропадало. Заберут кого, и не слуху, и не духу о нем. Только один раз слух прошел, что видели нашего лебединского мужика на Лене. Золото, вроде, он там мыл на государство. Была у нас в Лебедях церковь. Много верующих в неё ходило из соседних деревень. Молиться, креститься, венчаться, дом освятить - всё в церковь шли. Когда партийцев много стало, говорить начали, что, мол, верить надо в партию, а не Христа. Если коммуниста в церкви увидят, то непременно исключат его из партии. А потом партийцы сказали, что церковь не нужна, и сломать её надо. В деревне нашёлся доброволец, полез колокол снимать. А колокольня у нас высокая была. Залез он туда и сорвался. Не убился. Но язык у него отнялся. Всю жизнь глухонемым и был. Видно, Бог его наказал! Германская война нас, конечно, стороной не обошла. Почти всех лебединских мужиков забрали. Ни кого не спрашивали, хочет он воевать или нет. А братья мои, все четверо, самовольно пошли на фронт. Да только Арсентий и вернулся. Илюшеньку в ту же осень убили, Петра - в 1943 г., ближе к весне, а Егора - уже на ихней земле. Где-то там его и похоронили. Мало кто возвратился. А кто и возвратился - либо хромой, либо без руки, либо глухой. В войну голода не было: деревня всё же. Но питались, конечно, хуже, чем до войны. В один год, помню, картошка не уродилась. А морковки было много. Так мы её ели вместо картошки. Летом костянику в лесу собирали, малину, грибы. Саранки копали. Саранка - сладкая. Натолчем её в ступе и едим. Из картошки дранники пекли. Суп с крапивой варили. После войны легче стало. Не сильно, но легче. Паспорта нам выдали. Тогда же и налоги на скотину поменьше стали. В 1945 г. я замуж вышла за Павла Ивановича Бычкова. Он тоже фронтовик. В 1946 г. у нас родился Павел, а в 1948 г. - Дмитрий. И года Димочке не исполнилось, когда муж мой умер. Умер во сне. Врачи сказали, что сердце у него больное было. А он на него никогда не жаловался. Павел шофером стал, А Дмитрий - учителем. А из Лебедей я уехала, как на пенсию пошла. Сыновья меня сюда перевезли в 1975 г. Тяжело одной-то. А здесь они меня часто навещают. Ни за границей, ни на курортах я ни разу не была. Не до того было. Одной двух сыновей вырастить - шуточное ли дело. А живем мы в стране плохо потому, что работать никто не хочет, но денег много всем надо. Можно ли их осуждать? Мы, вот, и вовсе без денег работали. Хорошо ли это? Вот и привыкли люди, что хоть работай, хоть не работай, заплатят всем одинаково. Никто, ни о чем не заботится. Один на другого надеется. А другой - на третьего. Ни у скотины, ни у машины нет хозяина. А кто о чужом печься станет? Во время реформ ещё хуже стало. Всего много, но всё очень дорого. Порядка нигде нет. Кругом хозяйничают воры. Вот они - в чести! Реформы нам не помогут. Людям надо меняться! Тогда и жизнь наладится. Примечание: 1) Видимо речь идёт об осени-зиме 1927-1928 гг. Из-за низких закупочных государственных цен на зерно крестьяне не стали продавать его государству и придержали в закромах. В стране начались перебои с хлебопродуктами. Этот кризис можно было преодолеть экономическими мерами: поднять закупочные цены, и крестьяне сами бы привезли хлеб. Но руководство ВКП(б) встало на путь насильственного изъятия хлеба, фактически вернулось к методам периода гражданской войны. Сигнал к политике изъятия "излишков" дал Сталин, посетивший в январе 1928 г. Сибирь. См. документы: Письмо Ачинского окружного комитета ВКП(б) секретарю Тисульского райкома ВКП(б) тов. Семагину, предрайисполкома тов. Дюмину, уполномоченному округа тов. Курятникову о необходимости достижения перелома в темпах хлебозаготовках. Совершенно секретно. 28 января 1928 г. г. Ачинск. Передаем полученный по прямому проводу из Новосибирска запрос тов. Сталина: "Могу ли соообщить Москве, что Ваш округ не сдрефит и готов честно выполнить план хлебозаготовок 5.656.000 пудов? Дайте ответ. Сталин". На этот запрос мы от имени ОК ВКП(б) и Окрисполкома дали следующий ответ тов. Сталину: "Будет выполнено. Все силы мобилизованы, подчинены этой цели. Заверяем нашей готовности иметь 100% плана. Подтянем весь низовой аппарат". Давая настоящий ответ, мы целиком обязали Вас со всей серьезностью учесть ту громадную ответственность, которая ложится на все организации округа за полное выполнение плана хлебозаготовок. Сейчас мы по округу не имеем достаточного перелома в усилении темпов хлебозаготовок, последняя пятидневка дала сокращение в заготовках на 3,178 процентов против прошлой пятидневки. Это характеризует слабую раскачку низовых звеньев нашей организации, медленность в проведении ими директив вышестоящих организаций. Надо сейчас сосредоточить еще больше внимание хлебозаготовкам. Обеспечить быстрое проведение в жизнь всех намеченных мероприятий, обуславливающих выброску крестьянством хлеба на рынок. Обязательно добиться перелома в усилении темпа. Для чего нужна особая четкость в работе Вас самих как руководителей. Умело и своевременно проверять быстроту выполнения директив низовым советским кооперативным аппаратом и партийными организациями в деревне. Основной механизм и его приводные рычаги в районе должны быть приведены в полный порядок и готовность к честному выполнению плана хлебозаготовок на все 100%. Зам. Отв.Секретарь Ач. ОК ВКП(б) Чугунов. Пред. Ач. ОКРисполкома Гордиенко. ГАКО. Ф.П-40.Оп.3.Д.3.Л.132. Копия. Машинопись. Лексика и орфография документа даны без изменения. Протокол №3 заседания Чрезвычайной Тройки при Прокопьевском Райкоме ВКП(б) Сов. Секретно. 3 февраля 1928 г. Пркопьевский рудник. Присутствуют: тт. Тарасов, Тронин, Митузин, прокурор округа т. Черпаков и Нарсудья 8-го уч. т. Вершинин и в качестве технического секретаря т. Смоленцев. Повестка дня: 1. Рассмотрение материалов на злостных держателей хлебных излишков.[…] 1. Слушали: рассмотрение материалов на злостных держателей хлебных излишков (Тов. Черпаков) а) Дер. Черкасовой. Назаров И.М. хозяйство кулацкое, имеет 2- х батраков, хлебных запасов имеет: пшеницы 540 пуд., овса 300 пуд., ржи 276 пуд. Всего 1116 пуд. Постановили: У гр-на дер. Черкасовой Назарова конфисковать по суду пшеницы 400 пуд., овса 200 пуд., овса 200 пуд. и лишить свободы сроком на 3 месяца. б) Дер. Зенковой. Зенков В.Ф., хозяйство кулацкое, хлебных запасов имеет: пшеницы 250 пуд., овса 150 пуд., муки: рженой 20 пуд., пшеничной 20 пуд., ржи 50 пуд. Всего 490 пуд. Семейство из 3-х чел. Посева 8 дес. Постановили: У гр. дер. Зенково Зенкова В.Ф. конфисковать по суду : пшеницы 200 пуд., овса 100 пуд., ржи 50 пуд. и лишить свободы сроком на 6 месяцев. в) Дер. Лучшевой. Сороковых Г.П., хозяйство кулацкое, хлебных запасов имеет: пшеницы 250 пуд., ржи 50 пуд., овса 80 пуд., пшеничной муки 40 пуд. Всего 420 пуд. Семейство из 8 чел., посева 9,5 дес. Постановили: У гр-на дер. Лучшевой Сороковых Г.П. конфисковать по суду: пшеницы 200 пуд., ржи 50 пуд., овса 50 пуд. И лишить свободы сроком на 3 месяца […] Председатель Тарасов. Технический секретарь Смоленцев. ГАКО. Ф.П-26. Оп.1. Д.108. Л.1. Подлинник. Машинопись. Лексика и орфография документа даны без изменения. Документ № 47 Машковский Николай Федосеевич родился в 1921 г. в д. Балахоновке Щегловского района. Живет там же. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда "Исторические исследования"). Мои родители имели четыре дочери и два сына. В Сибирь они попали по Столыпинской реформе. Ехали по железной дороге бесплатно до станции Веденово. А здесь уже сами выбирали место для жительства. Им нарезали 50 десятин земли - устраивайтесь, живите. В единоличном хозяйстве отца было две лошади и жеребенок. Коров было обычно четыре. Много свиней. Тогда полагалось иметь для каждой дочери по корове, а сыну по коню. Такие семьи и такое хозяйство, как у моего отца, имели почти все. Отца в деревне уважали. Выбрали старостой. Это была тогда большая честь. Отец рассказывал, что к нам в деревню приезжали люди и побогаче, чем мы, и победнее. Но потом как-то все сравнялись. Жили, в общем, добротно. Но техника была не у всех. У моего дяди, например, она была: молотилка, конные грабли и еще что-то, не помню. До колхозов здесь не было никакой кооперации. Работали в поле, держали скотину, платили налоги. Жили дружно. Если кому -то не хватало семян, тот шел к соседу на несколько дней работать в поденщину. За работу ему платили семенами. Это не считалось эксплуатацией. Воспринималась как норма. Получалось, что семена продавали не за деньги, а за работу. Это так же нормально, как в теперь магазине за товар деньги давать. Когда началась коллективизация, людей в колхоз сгоняли. Запугивали мужиков. Если упрямишься, в колхоз не идешь, раскулачивали и ссылали. Многих у нас сослали. Сослали старичка Дубского Федора, он с дочерью жил. Выслали Делева… Ой, да много было сосланных, по именам всех не упомнишь. Конечно, людям не хотелось отдавать в колхоз своё имущество. С нами по соседству жил мельник Токарев. Они с отцом частенько выпивали по рюмочке. Когда его "обобществляли", он две свои мельницы сжег. За это народный суд приговорил его к расстрелу. Многие, почуяв опасность, заранее в город Щегловск подались. До него было всего километров сорок. Кто успел, продал имущество и уехал. А были и такие, что всё бросали и уезжали. Лишь бы не раскулачили, и не сослали. Жизнь дороже богатства. Когда раскулачивали, все имущество отбирали, а тем, кого ссылали, ничего нельзя было брать с собой в дорогу. Без еды, одежды, орудий труда их посылали на верную смерть. Помню, приходит к нам в избу мой дядя, у которого хозяйство больше нашего было, и говорит отцу, что нужно в колхоз вступать, пока не загребли. Дядя вступил, потом отец мой, потом зять отца… Боялись люди, что могут раскулачить. Поэтому и получилось, что у нас сначала крепкие мужики вступили в колхоз, а уж потом голытьба. У нас жил зажиточный крестьянин Юпатов. Его какое-то время не раскулачивали. Приходит как-то к нам его бабушка, и говорит отцу, чтобы тот в колхоз не вступал. А отец как раз уже решился войти в него. Бабушка Юпатова пугала отца тем, что в колхозе, мол, всё будет общее: стол, кровать, жены… А я - пацан. Сижу на печи и всё слышу. Через несколько дней к нам в дом пришли колхозные агитаторы: Касаткин-председатель и Селифонтов - учитель. Они стали расспрашивать меня - кто к нам в дом приходил и что говорил. А я, глупый, возьми и скажи про бабушку Юпатову и про её рассказы. Что я тогда понимал?! На следующий день всё семейство Юпатовых и замели. Из ссылки никто из наших балахоновских не вернулся. Куда людей ссылали, не знаю. Но говорили, что на Соловки. Имущество у раскулаченных крестьян отбирали, а потом устраивали торги на него. Задаром продавали. А покупателями соседи были… Скот сначала продавали, а потом в колхоз стали угонять. Дома ломали и увозили на известковый завод, а там их жгли в печах. Такие хорошие дома сожгли! Деревня поэтому пестрая стала: здесь дом стоит, здесь дыра от дома. Такая глупость была! Когда в колхоз вступали, отдавали весь скот, потом разрешили корову оставлять в хозяйстве. В Балахонке было два колхоза "Искра" и "Старатель". В 1953 г. или 1954 г. колхозы объединили в один колхоз имени Микояна. А в 1957 колхоз стал совхозом. При колхозе жили хорошо. Работали, со временем не считались. Ребятишки с 7 - 8 лет в колхозе работали. Если ребенок не работал в колхозе, отца вызывали на правление и на вид ему ставили за таких детей. На все были нормы. Боролись за трудодни. За работу получали хлебом, а не деньгами. У нас в Балахоновке сильного голода не было. Мясо у нас было: Сибирь всё-таки. На колхозном поле была общая кухня. Женщины варили суп. Потом за эту похлебку из трудодней высчитывали. У нас немногие получили образование. Я семь классов закончил в Щегловском совхозе, что в четырех километров от нас. Потом поступил в Щегловский городской коксохимический техникум (он и сейчас существует). После первого курса нас повели на коксохимический завод. Как эту грязь и вонь я на заводе увидел, так и убежал из училища. Поступил в педагогическое училише. В 1940 году я уже учителем работал. Деньги получал от районо, а не от колхоза. Всю жизнь и проработал в нашей деревне учителем. Поскольку, колхозники денег не получали, то и выкручивались, как могли: скот держали, имели огороды. Налоги приходилось платить огромные. В год надо было отдать 300 л. молока с одной коровы. А с овцы нужно было полторы шкуры сдать: учитывалось, что овца ягненочка приносила. Со свиноматки налог был тоже нешуточный. Во время войны людям говорили, что все добро идет на нужды армии. Понимали и помогали государству. И что интересно! Когда был колхоз, люди песни пели. А в совхозе - уже нет. Разучились. Не полюбился людям совхоз. Они говорят, что при колхозе лучше было. Хотя ведь работали в совхозе меньше, чем в колхозе. В колхозе жили без воровства. Да и хулиганства не было. Хотя, что тут скрывать! Всякое было. Например, у нас Токарев Лука любил подраться, победакурить, но не воровать. Воровать стыдно перед людьми было. Друг у друга не воровали, а колхозное - могли. Ведь на трудодни колхозникам мало хлеба давали. Вот и тащили тайком. Чтобы прекратить расхищение, правительство издало закон, который люди прозвали "Законом о колосках". Если кого поймают с краденным, судили и отправляли в заключение. У нас в Балахоновке и милиционер по фамилии Поручиков был… На сушилке одна женщина работала сторожем. У неё было двое маленьких детей, а мужа не было. Она натаскала в кармане сколько-то зерна для детей. За это ей дали два года. А детей колхоз на попечение взял. Она, кажется, так и не вернулась. Помню, дети уже большенькие стали, подростки, а всё считались на попечении. Колхоз занимался попечением не только этих детей. К нам по разнарядке присылали из города сирот, ставили их к кому-то на квартиру. Колхоз и колхозники обязаны были их принять. Колхозников постоянно посылали "кубатуру гнать", то есть на лесоповал. И до колхозов мужики ездили лес заготавливать. Но тогда они за работу получали деньги. И это был их зимний заработок. А при колхозах работали в лесу бесплатно. Каждому колхозу давался план "по кубатуре", и колхозники должны были его выполнять. Кроме того, наш колхоз был обязан строить дорогу на Барзас. Получается, что колхоз должен был урожай давать, лес заготавливать, дороги строить, детей сиротских воспитывать. И все бесплатно. Председатели колхозов у нас сначала были выборные из своих (Касаткин, Носков). А потом их стали нам присылать (Бочкарев, Петухов). Правление колхоза назначало бригадиров из своих деревенских. Само же правление состояло из семи - девяти человек. Коммунистов люди сначала ненавидели, потом боялись, потом уважали. Сталина все любили. Хотя во время войны говорили, что он виноват в том, что немец до Москвы дошел. Обсуждали, как он командующего нашими западными войсками Павлова расстрелял. Вообще-то тогда лишнего - не скажи! Неугодные разговоры власть в миг пресекала. У нас был мельник Гусаров. Я как-то зашёл на мельницу погреться и услышал от него про отступление нашей армии. Я кому-то об этом, с дуру, брякнул. Потом ко мне пришли двое и спрашивают: "Говорил Гусаров про отступление армии?" Я ответил, как было: "Говорил". Его тут же и замели. В Балахоновке церкви не было. Старые люди были верующими. Люди Бога любили и верили ему. Знали, что он все видит, за все может наказать или благодарить. И не воровали поэтому. У верующих совесть была. Верующий тебя словом плохим не назовет, матом не заругается. А нас молодых власть безбожниками сделала. Власть нам запрещала кому-то верить. Верить мы должны были только ей. В колхозе денег не было, а самогон люди варили. Хоть и притесняли это дело. Нельзя было заниматься самогоноварением. Приезжали уполномоченные, проверяли. Шурудили здорово. Мужики тогда тоже пили. И много пили. Вечером "насадится", а утром на работу в колхоз идет. В праздники гуляли всей деревней, как в старину. Из дома в дом толпой ходили. Самогона выпивали море… Гуляли так, что, кто где упадет, там и уснул. Я проработал белее 30 лет в школе. Вел 1,5 - 2 ставки. Работа учителем тяжелая. А вот богатства не нажил. На курорты не ездил. В Доме отдыха один раз отдыхал. Из наших балахоновских кроме меня еще двое отдыхали в Доме отдыха. Больше - никто. У нас не практиковались поездки куда-то не то что на море, но даже недалеко. Крестьянину всегда нужно хозяйство вести. Денег вечно нет. А про колхозные времена я уж и не говорю. Там только работа. Об отдыхе даже и не думали. Работали без выходных, отпусков, декретов для рожениц. Посмотришь, почитаешь, как люди на Западе живут. И обидно делается за нашего человека. Ведь наш мужик лучше работает, чем западный. Видимо, им государство помогает, а нам нет. Нас раньше за людей не считали, а теперь пытаются что-то через реформы сделать. А не получается. Может быть, реформы нужно было в другую сторону делать. Только в какую? Что-то нужно было менять. Это - безусловно. А что?! Отучили людей работать. Ведь, как, получается, работаешь, работаешь, а толк какой? Отцы наши добро наживали, а у них все отобрали, да еще сослали… Может, поэтому и ходят сейчас 20-летние лбы и не работают. Раньше их бы судили за это. Такие раньше тунеядцами считались. У меня пятеро детей, все со специальным образованием. Внуков не сосчитать. Я думаю, в годы реформ не надо было партию менять. Люди к силе привыкли. Без нее они как бараны без пастуха. Я сам в партии с 1952 г. Сейчас свободы много, поэтому и беспорядок. | |
|
| |
| Просмотров: 635 | |