Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Четверг, 28.03.2024, 15:56
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Светочи Земли Русской [131]
Государственные деятели [40]
Русское воинство [277]
Мыслители [100]
Учёные [84]
Люди искусства [184]
Деятели русского движения [72]
Император Александр Третий [8]
Мемориальная страница
Пётр Аркадьевич Столыпин [12]
Мемориальная страница
Николай Васильевич Гоголь [75]
Мемориальная страница
Фёдор Михайлович Достоевский [28]
Мемориальная страница
Дом Романовых [51]
Белый Крест [145]
Лица Белого Движения и эмиграции

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Марина Карушева-Елепова. Гоголь о Великой и Малой России: душа «хохлацкая» или «русская»?

Каждый народ и каждая нация имеют свое высшее предназначение в мире и свое место в мировой истории. Но ни один народ в этом падшем земном существовании не исполняет в полной мере возложенный на него Богом долг, потому что духовно больны не только отдельные люди, но и целые нации. Русский народ в силу значительности людских ресурсов и обширности территорий, собственной разбросанности, а также врожденного добродушия страдает чрезмерной пластичностью, аморфностью, размытостью национального самосознания, не ощущая своего величия в силу собственной огромности. Народы, занимающие более скромные пространства, особенно так называемые «буферные зоны», отличаются большей собранностью и цельностью в известном смысле, но имеют свой недуг — ощущение собственной национальной исключительности, тот самый национализм, который, что ни говорите, свидетельствует-таки о некоем тщательно скрываемом от самих себя «комплексе неполноценности». Мнимая ущербность заставляет кричать о своем грандиозном значении и заявлять во всеуслышание о чрезвычайной самобытности народа, его «незалежности», «самостийности» и т.п.

В критические годы исторических смут и переломов, естественно, все болезни обостряются. В такие времена мы, русские, особенно склонны впадать в слепое подражательство и горячее самоотрицание (вспомним, например, наши катастрофические 1990-е годы). Некая неизвестная современница Н.В. Гоголя между прочим вспоминает остроумное замечание писателя, которое, к сожалению, продолжает быть актуальным и по сию пору: «Француз играет, немец мечтает, англичанин живет, а русский обезьянствует» [3, 394]. И еще одно высказывание Гоголя в этой связи, которое приводит его биограф И.А. Кулиш: «По поводу разносчика, забросавшего комнату товарами, он сказал: ''Так и мы накупили всякой всячины у Европы и теперь не знаем куда девать''» [3, 390].

Украина тоже периодически обуреваема приступами своего духовного недуга. Так, в послереволюционные годы украинский национализм, что называется, расцвел махровым цветом. Тогда радикально настроенные малороссы наступали, например, на священный язык нашей церкви, переводили службы с церковнославянского на украинский. На Всероссийском церковном Соборе в 1917 г ., как вспоминает митрополит Евлогий (Георгиевский) в своем труде «Путь моей жизни», когда члены Собора отвергли вопрос о переводе богослужения, это вызывало бурное негодование украинцев: «Они стояли за перевод независимо от соображений эстетики. Их не коробил возглас «Грегочи [правильно регочи. — М. К.-Е.], Дивко Непросватанная» вместо «Радуйся, Невесто Неневестная»» [4, 274].

Случай, конечно, анекдотический, но симптоматичный, указывающий на извращение и вырождение национального чувства, если оно сопровождается самоупоением и презрением к иным — даже близко родственным — народам. Как справедливо замечает наш великий русский философ И.А. Ильин, «национальная гордость не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия» [5, 198].

Любовь к родине иррациональна в основе своей, это чувство, которое «уходит корнями в глубину человеческого бессознательного, в жилище инстинкта и страстей», соответственно, подчинение чьего бы то ни было патриотического чувства, тем более чувства гения, политическим запросам современности, абсурдно потому, что «... никто не может предписать другому человеку его родину — ни воспитатели, ни друзья, ни общественное мнение, ни государственная власть, ибо любить и радоваться, и творить по предписанию вообще невозможно» [5, 188]. Еще более нелепо навязывать что-то кому-то вопреки очевидности. Таковой очевидностью являются сочинения и самая жизнь нашего многострадального писателя Гоголя, которого сделали разменной фигурой в позорной политической игре прозападно настроенных украинских интриганов.

Нынешняя, развивающаяся, так сказать, фанатизация национального чувства разрушает культурные традиции и систему нравственных ценностей, приводит народ в духовный тупик. Враги и друзья, герои и предатели меняются местами в иерархии национальной жизни. Вот и в наши смутные времена, когда мы видим новый взрыв украинского национализма, не имеющего пределов еще и в связи с крайним безволием и угодливостью российских государственных структур, гетман Мазепа и Степан Бандера из гнусных предателей перекрашены в патриотов Украины, убийц-оуновцев чтят как героев. Но вот украинские власти задумались, как быть с литературным-то Олимпом? Его-то тоже надо идеологически выстроить! И тут возникли некоторые затруднения — когда обратили свой горящий фанатичным огнем взор на Гоголя: и обойти никак нельзя, и встроить с легкостью в новую идеологическую модель нелегко. Долго колебались.

В 1990-е годы, как замечает наш известнейший гоголевед В.А. Воропаев, Гоголь то считался на Украине неблагонадежным писателем, сомнительной фигурой, то тайным украинофилом. В конце концов власти возвели его на пьедестал в качестве классика уже украинской литературы, подтвердив это смелое заявление в числе прочего переводом повести «Тарас Бульба» на украинский. Вообще-то переводить классические произведения на другие языки можно и должно. Но они в своем переводе действовали весьма вольно: слово «русский» заменили на «украинский», «казацкий» и «наш». Конечно, повесть от этого значительно измельчала, исчез исполинский масштаб, эпическая былинная мощь героев, но это уже никого не волновало.

Однако эти новейшие украинские метаморфозы, напоминающие по абсурдности приключения носа майора Ковалева, заставляют все-таки задуматься: каково значение Украины и украинской культуры в творчестве Гоголя и как он мыслил соотношение украинской и русской культурных традиций внутри великого имперского монолита. (О том, чтобы Украина вернулась во времена ее существования, например, до Богдана Хмельницкого, нам представляется, Гоголь просто помыслить не мог. Он жил в государстве, в состав которого входили Великороссия, Малороссия, Белоруссия, Польша, Финляндия, помимо прочих земель, и имел соответствующее мироощущение).

Как известно, родился и вырос Николай Васильевич Гоголь на Полтавщине. Украинский язык и украинская литература питали и вскармливали его впечатлительную душу своими живительными токами. С украинской литературной традицией будущий писатель соприкасался самым непосредственным образом. Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский — отец писателя — был украинским драматургом. Его комедия «Собака-вiвця» известна в пересказе. Пьеса «Простак, або хитрощi жiнки, перехитренi москалем» дошла до нас. Ее комедийная структура впоследствии нашла отражение в комедии Гоголя-сына «Игроки». В.А. Гоголь-Яновский писал пьесы и по-русски — в классицистическом духе — сохранился отрывок одной из них. Кстати, прапрадед Гоголя — Василий Танский — тоже был комедиографом, писал интермедии на украинском языке. Не прослеживается ли здесь некая закономерность: прапрадед писал только по-украински, отец — двуязычен, сын сочинял только по-русски. И что же? Василия Танского не знает практически никто, Гоголь-отец известен узкому кругу специалистов, Гоголя-сына знает весь мир.

Дома в семействе Гоголей-Яновских говорили по-украински. Но письма родным, маменьке Гоголь с детства писал по-русски. Уже в Нежинском лицее он жаждал большого русского мира, мечтал о Петербурге.

Нам скажут, ну, как же, там, в холодной Северной Пальмире, он думал и грезил о р i дной Украине, написал «Вечера на хуторе близ Диканьки», целиком посвященные украинской жизни! Да, факт неопровержимый, написал. Но почему? С одной стороны, конечно, ностальгия некоторая была, тем более что Гоголь никак не мог достойно устроиться в Петербурге, неопределенность положения всегда тягостна. К тому же мы так созданы, что былое обычно кажется нам прекрасным. Но был и еще один важный момент. Приехав в Петербург, юный провинциал с удивлением обнаружил, что Украина в моде, сведения о ней востребованы, она интересна читающей публике. Еще в начале XIX века было опубликовано «Путешествие в Малороссию» (1803) П.И. Шаликова, через год его же «Другое путешествие в Малороссию», в Москве и Петербурге получили распространение «Письма из Малороссии, писанные Алексеем Левшиным» (1816), в 1820-е годы появились различные сочинения об Украине — повести О.Сомова, А.Погорельского, романы В.Нарежного, думы и поэмы К.Рылеева, в 1817 г . увидел свет роман Ф.Глинки «Зинобий Богдан Хмельницкий» и так далее. В 1828 г . написана пушкинская «Полтава», в 1829 г . Пушкин задумал научный труд «История Украины». Всеобщее внимание привлекали этнографические и фольклорные материалы, собранные на Украине (сборник украинских песен М.Максимовича и др.). Вызывало интерес и творчество украинских писателей — их сочинения публиковали в столичных журналах в переводах и на родном языке. В 1830-е гг. Е.Гребёнка пытался организовать некое подобие украинского приложения к журналу «Отечественные записки». В 1834 г . в Ученых записках Московского университета было помещено выступление И.Срезневского в защиту украинского языка «Взгляд на памятники украинской народной словесности».

Таким образом, Гоголь с его свежим запасом украинских впечатлений пришелся как нельзя более ко двору. А он обладал такой национальной чертой, как практический смысл и житейская хватка. Да и знал Гоголь украинскую жизнь превосходно, в деталях и подробностях, а русскую действительность надо было еще осваивать, набираться опыта. И он написал свои блистательные «Вечера на хуторе близ Диканьки» от имени пасечника Рудого Панька и других рассказчиков.

В «Вечерах» оживают юмористические типы народного малоросского театра и польского вертепа — клирик-волокита, злая баба-ведьма, медлительный и глупый казак-тугодум, смелый и бравый парубок, длиннобородый москаль и прочее. Вот картина из «Сорочинской ярмарки». Юная красавица Параска с отцом Солопием Черевиком озирает бурную ярмарочную жизнь: «...ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…» [1, I, 116]. На этом фраза обрывается. Мы обижаемся на москаля-бородача-кацапа? Нисколько! Мы смеемся над москалем, но не меньше смеемся и над тугодумом Солопием и над его достойной супругой Хиврей, и над влюбленным поповичем Афанасием Ивановичем. Все охвачены единой стихией юмора, добродушного комизма. Мы с удовольствием смеемся и над самими собой. Цветущая и многоликая, сочная и колоритная, «поющая и пляшущая» Украина — как она для русского сердца близка и дорога! Есть в «Вечерах» и немало малороссианизмов, есть даже словарик для читателей, но какой во всем такт и мера, какой яркой и самобытной делают украинизмы прозу молодого Гоголя. Как мы богаты вместе!

А далее шагает Гоголь семимильными шагами. Из хутора в уездный городок Миргород (цикл повестей «Миргород»), из Миргорода в Петербург (петербургские повести), из Петербурга в Европу, в прекрасный Рим, а оттуда вновь и вновь озирает он громаду России. И этот могучий ход не был чем-то надуманным, становление происходило естественно, органично. Впрочем, для Гоголя даже и проблемы-то такой не было — кем себя ощущать и на каком языке писать. Близкая приятельница Гоголя, известная А.О. Смирнова-Россет, побудила его как-то задуматься об этом. В ответ на ее письмо Гоголь размышляет: «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время предметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве» [1, XII, 418-419]. Вот каким видел Гоголь союз Украины и России — как нечто гармоничное и совершенное, прекраснейшее в мире.

Теперь относительно языка. Широко известно, каким гонениям русский язык в наше время подвергается на Украине. Он последовательно выводится из всех сфер жизни. По утверждению известного украинского русиста профессора Л.Синельниковой, заведующей кафедрой русского языкознания и коммуникативных технологий Луганского национального университета имени Тараса Шевченко, страна на пороге гуманитарной катастрофы. Современная молодежь не знает ни русского, ни украинского. За основу изучения украинского взято «деловое говорение», которое, конечно, не раскрывает все богатство языка. Нет системы изучения русского языка, нет серьезного сопоставительного изучения славянских языков, из учебного плана исчезли дисциплины истории языка. Л.Синельникова рассказывает: «Сегодня ведь русский вообще не имеет никакого статуса. У нас есть специализированные английские, немецкие, польские школы. Но нет ни одной школы с углубленным изучением русского!» [6, 15]. Опять-таки наш великий советчик и наставник Гоголь дает четкие указания: на главном месте должен быть русский язык. Это справедливо в отношении уже первого цикла повестей. Несмотря на немалое количество украинизмов в языке «Вечеров», даже и в них очевидна установка автора на российского читателя.

Как выявил еще советский гоголевед Н.Л. Степанов, в «Вечерах» хотя и есть небольшое количество украинских слов и оборотов, «но нигде украинизмы не нарушают и не оттеняют основного для повестей русского языка, его грамматического строя и основного словарного фонда, только лишь острее и ярче выделяясь на его фоне. Во втором издании «Вечеров» (а затем и в последних их переизданиях) Гоголь еще более сократил количество украинизмов как в синтаксисе, так и в словаре своих повестей» [7, 85]. Интересно, что у персонажей повести «Ночь перед рождеством» — запорожских казаков и кузнеца Вакулы — также есть определенные представления о иерархии языков, их общественной роли и, так сказать, государственном статусе. Когда Вакула оказывается среди запорожцев, то в разговоре с ними оценивается и значение русского языка: « — Что же, земляк, — сказал, приосанясь, запорожец и желая показать, что он может говорить и по-русски, — што балшой город?

Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.

— Губерния знатная! — отвечал он равнодушно. — Нечего сказать: домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!

Запорожцы услышавшие кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение очень для него выгодное» [1, I , 234].

Дополняет картину и сцена с царицей. Запорожец объясняет Екатерине, отвечая на ее вопрос о семейной жизни запорожцев: « — Як же, мамо! Ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, — отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием. ''Хитрый народ! — подумал он сам в себе, — верно недаром он это делает''.» [1, I, 238]. Итак, русский язык — ''грамотный'', владеть им почетно, достойно уважения, это язык великой империи, это прекрасно понимают простые гоголевские казаки, но не хотят понимать современные украинские политики.

Таким образом, уже первый прозаический цикл наглядно показывает важнейшую тенденцию творчества писателя — стремление войти в большую русскую культуру. Как утверждает все тот же Н.Л. Степанов, если в «Вечерах» «Гоголь еще нередко пользовался оборотами и конструкциями украинской речи», то «уже после «Миргорода» он почти полностью отказался от этого, обращаясь к нормам русского литературного языка» [7, 85].

Гоголь не раз вполне определенно высказывает свою принципиальную и твердую позицию в этом отношении. Вот, например, известный разговор Гоголя с земляком филологом О.М. Бодянским. Читаем в воспоминаниях приятеля писателя по Нежинскому лицею Г.П. Данилевского: Гоголь размышлял о современных ему новых русских поэтах, утверждал, что «застал богатые всходы...» — «А Шевченко?» — спросил Бодянский. …«Хорошо, что и говорить, — ответил Гоголь: — только не обидьтесь, друг мой... вы — его поклонник, а его личная судьба достойна всякого участия и сожаления...»... «Но зачем вы примешиваете сюда личную судьбу? — с негодованием возразил Боднянский; — это постороннее. Скажите о таланте, о его поэзии…» — «Дегтю много, — негромко, но прямо проговорил Гоголь; — и даже прибавлю, дегтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши. Да и язык...» Бодянский не выдержал, стал возражать и разгорячился. Гоголь отвечал ему спокойно. «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, — сказал он, — надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня — язык Пушкина, какою является Евангелие для всех христиан, католиков, лютеран и гернгутеров. А вы хотите провансальского поэта Жасмена поставить в уровень с Мольером и Шатобрианом!» — «Да какой же это Жасмен? — крикнул Бодянский. — Разве их можно равнять? Что вы? Вы же сами малоросс!» — «Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, <...> нетленная поэзия правды, добра и красоты. <...> Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно. Нет, Осип Максимович, не то нам нужно, не то. Всякий пишущий теперь должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицо Того, Кто дал нам вечное человеческое слово...». [3, 448-449]. То есть эти националистические амбиции — род духовного недуга осуетившихся людей, та мелкая низменная страсть, которую необходимо отвергнуть пред очами Божиими, постигая высшую волю Создателя, желающего единения во имя великой цели, а не разобщения во имя племенных, несущественных, по мнению писателя, различий. Писать по-русски, таким образом, — христианский долг вообще славянина, по мнению Гоголя. Однако, заметим кстати, что когда впоследствии Данилевский передавал мнение Гоголя землякам, они неизменно выражали досаду и объясняли все политическим соображениями.

Почему же именно русский язык Гоголь считал главным и высшим для славян? Ответ находим в письме его к К.С. Аксакову от 29 ноября 1842 года, где он призывает Константина Сергеевича начать углубленное изучение русского языка: «Пред вами громада — русский язык! Наслажденье глубокое зовет вас, наслажденье погрузиться во всю неизмеримость его и изловить чудные законы его, в которых, как в великолепном создании мира, отразился Предвечный Отец и на котором должна загреметь вселенная хвалой Ему». [1, XII, 125-126]. Итак, русский язык вмещает в себя неизмеримые богатства, он бесконечен и, самое главное, глубинно связан с Божественным Логосом, богодухновенен, и в этом залог его будущей славы. Недаром в «Мертвых душах» Гоголь говорит о том, что русское слово «кипит» и «животрепещет», в нем жизнетворческая мощь, исходящая от престола Божества. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь высказывает такую мысль: возвращение к родному языку и постижение его — «беспредельного», «живого, как жизнь» есть путь к освобождению от чуждых влияний и обретению самих себя: «...нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречьях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужеземным образованьем, чтобы все те неясные звуки, неточные названия вещей — дети мыслей невыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки, — не посмели бы помрачить младенческой ясности нашего языка и возвратились бы мы к нему уже готовые мыслить и жить своим умом, а не чужеземным» [1, VIII , 409]. Писатель верит, что «выкуется иная, сильнейшая речь», и русская поэзия «вызовет нам нашу Россию — нашу русскую Россию: не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различных мыслей, образов воспитанья и мнений, скажут в один голос: «Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине» [1, VIII, 409]. А мы разве чувствуем, что мы дома, не в чужой ли, не в чуждой ли русскому духу среде мы живем? Как актуально все это звучит сейчас, не правда ли? Не возникает ли и у нас ощущение, что нам навязывают несоответствующие нашему национальному духу представления, прививают чужую душу? И не тоскуем ли мы о нашем истинном, о нашем необъятном и богатейшем языке в самых его самобытных и чистых проявлениях? И не созвучна ли гоголевскому чувству наша сострадательная любовь к пораженному многими духовными недугами отечеству? И не надо ли нам у Гоголя поучиться, как любить Россию?

Нам представляется, что само соотношение названий — Малороссия и Великороссия — определяет и значение их в жизни Гоголя: малая родина и великая общая для всех родина — Россия. Еще в 1836 году Гоголь пишет В.А. Жуковскому из Гамбурга: «...мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России». [1, XI, 49]. В 1837 году писатель исповедуется М.П. Погодину: «...или я не люблю нашей неизмеримой, нашей родной русской земли!» [1, XI, 92].

В то же время Гоголь горячо любит и свою родную Украину, но — в таком домашнем плане, этнографически-бытовом смысле. Часто в Петербурге собираются нежинцы и — шире — украинское землячество, поют малоросские песни, едят вареники, голубцы и паленицы. Гоголь — частый участник этих собраний. Так, вместе с земляком М. Щепкиным, они «перебирали и обычаи, и одежду малороссиян, и наконец, их кухню» [3, 428], сияя при этом улыбками. Любовь к малой родине у Гоголя земная, она ограничена миром земных радостей, утешений и представлений. Особую роль в этом плане играет отношение Гоголя к пирам, которое определенно соотносится с духом жизни запорожцев, стилем жизни украинского казачества. Писатель отмечает такую особенность украинской культуры: преизобильные пиры как проявление буйного духа сечевиков. Он пишет в статье «Взгляд на составление Малороссии» (1834): «…они [запорожцы. — М. К.-Е.] не налагали на себя никаких постов; не обуздывали себя воздержанием и умерщвлением плоти; были неукротимы, как их днепровские пороги, и в своих неистовых пиршествах и бражничестве позабывали весь мир» [1, VIII, 48]. Для самого Гоголя в молодые годы, по дружному свидетельству друзей и приятелей, была характерна страсть к пиршествам. А.С. Данилевский (в записи В.И.Шенрока) вспоминает, что Гоголь в шутку называл парижские кафе «храмами», а обеды «жертвоприношениями», и весьма заботился о них [3, 13-14]. И.Ф.Золотарев тоже отмечает в числе особенностей писателя «чрезвычайный аппетит». «Бывало, зайдем мы, — рассказывал Золотарев, — в какую-нибудь тратторию обедать; и Гоголь покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он, несмотря на то, что только что пообедал, заказывает себе или то же кушанье, или что-нибудь другое». [3, 30].

Любопытный итальянский эпизод вспоминает в этой связи М.П.Погодин. Наслушавшись жалоб Гоголя на плохой аппетит и желудочные недуги, он сказал об этом Бруни. Тот, расхохотавшись, заверил, что они — русские художники — ходят смотреть на писателя за обедом для возбуждения в себе аппетита, т.к. он ест за четверых, и пригласил друзей Гоголя в тратторию Фалькони. Те стали свидетелями следующей сцены: «К шести часам, слышим, действительно, является Гоголь… Он садится за стол и приказывает: макарон, сыру, масла, уксусу, сахару, горчицы, равиолы, броккали… Мальчуганы начинают бегать и носить к нему то то, то другое. Гоголь, с сияющим лицом, принимает все из их рук за столом, в полном удовольствии, и распоряжается: раскладывает перед собой все припасы, — груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча стклянок со всякими жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло, которое тотчас расплывается, посыпает сыром, становится в позу, как жрец, готовящийся совершить жертвоприношение, берет ножик и начинает разрезывать…» На веселые крики вбежавших приятелей Гоголь отвечал с досадой: «Ну, что вы кричите, разумеется, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь, да черта с два, возбужу, как бы не так! Буду есть, да нехотя, и все как будто ничего не ел. Садитесь же лучше со мной; я вас угощу». — «Ну, так угости. Мы хоть и пообедали, но твои искусственные приготовления такие аппетитные…» — «Чего же вы хотите? Эй, камериере, принеси!» — и пошел, и пошел: agrodolce, di cigno, pelustro, testa di suppa inglese, moscatello, и пр., и пр. Началось пирование, очень веселое. Гоголь уписывал за четверых и все доказывал, что это так, что это ничего не значит, и желудок у него расстроен» [3, 49-50]. Не напоминает ли все это необузданные пированья сечевиков? И само исключительное плодородие украинской земли не формирует ли так или иначе культ «изобилия плодов земных»? Вспомним, что в последние годы жизни, когда у писателя обострилось ощущение своего профетического призвания и он чувствовал себя выразителем высшего начала русской жизни, заметен и его переход от изобилия к скромному столу, а в последние месяцы жизни — к строжайшему аскетизму.

Вообще в бытовых отношениях Гоголь истинный малоросс: с лукавинкой, с хитрецой, с отличной житейской хваткой. Характер устных юмористических рассказов писателя также чисто украинский. Есть множество воспоминаний об этих юмористических выступлениях Гоголя в кругу друзей. С.Т. Аксаков в мемуарном очерке «История моего знакомства с Гоголем» размышляет: «Вообще в его шутках было очень много оригинальных приемов, выражений, складу и того особенного юмора, который составляет исключительную собственность малороссов; передать их невозможно. Впоследствии бесчисленными опытами убедился, что повторение гоголевых слов, от которых слушатели валялись со смеху, когда он сам их произносил, — не производило ни малейшего эффекта, когда говорил я или кто-нибудь другой» [2, 9-10]. Вот, например, Аксаков описывает совместную с Гоголем поездку. Всю дорогу писатель ужасно смешил семейство Аксаковых. Сергей Тимофеевич пересказывает шутки Гоголя по поводу их приключений в трактире (в котлетах обнаружились волосы), но на бумаге они вызывают улыбку — не более, в исполнении же Гоголя вызывали непрерывный хохот. «Картина была очень забавная, а шутки Гоголя придали столько комического этому приключению, что несколько минут мы хохотали, как безумные. <...> Предположения Гоголя были одно другого смешнее. Между прочим, он говорил с своим неподражаемым малороссийским юмором, что ''верно, повар был пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы, когда готовили котлеты; а может быть, он и не пьян и очень добрый человек, а был болен недавно лихорадкой, отчего у него лезли волосы, которые и падали на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями''». [2, 21]. Эта «непередаваемость» украинского юмора известна и сейчас. Мне, например, помнится такой эпизод: я сопровождала батюшку — родом с Западной Украины — в дом, где он должен был крестить мальчика. Всю дорогу я хохотала непрерывно, но пересказ этих по-видимости самых простых, обыденных фраз не дает никакого представления о наполнявшей их комической стихии.

Итак, с одной стороны, Гоголю свойственны специфически украинские черты в житейских отношениях, бытовом обиходе. С другой, он рано начал осознавать себя представителем русского мира. Например, вовсе не желал слыть каким-нибудь «добрым славным хохлом». Интересен в этом отношении маленький эпизод с участием земляка писателя И.В. Капниста. Тот представлял Гоголя М.Н. Муравьеву следующим образом: «Рекомендую вам моего доброго знакомого, хохла, как и я, Гоголя.» [3, 362]. Эти слова вызвали у Гоголя явное недовольство, досаду, настроение его резко изменилось. Он жестко ответил на вежливые слова Муравьева и, ни с кем не простившись, тотчас покинул дом Капниста.

Интересно в этом плане и восприятие Гоголем украинской песни. Любовь Гоголя к украинской песне общеизвестна. Он собирал песни, любил их слушать, желал «упиться» ими. (К слову, скажите, да кто же не любит чудесные, гармонично-лирические украинские песни? Мы все их любим!) Однако, в украинской песне он видит более всего отражение быта, нравов, истории малороссов. В 1834 г . в «Журнале министерства народного просвещения» была опубликована статья «О малороссийских песнях», написанная Гоголем по заказу министра просвещения С.С. Уварова в связи с выходом в свет материалов по истории, этнографии и фольклору Украины — «Запорожской старины» И.И. Срезневского. Статья «О малороссийских песнях» близка статье «Взгляд на состояние Малороссии», возможно, являлась частью труда Гоголя по истории Украины. Как раз в 1834 г . в январе Гоголь пишет Погодину, что весь погружен в написание капитальных трудов по истории Малороссии.

Статья Гоголя об украинских песнях — это гимн, она сама как песня, он воспевает необыкновенное музыкальное разнообразие украинского песенного фольклора, страстно-драматическое звучание, отражающее «минувшие страдания» «беззащитной Малороссии», отмечает чрезвычайную музыкальную выразительность и мелодичность песен, связанную с особенностями украинского стихосложения. Однако и в статье, целиком посвященной украинской песне, он не удерживается от сравнения ее с русской песней: «Русская заунывная музыка выражает, как справедливо заметил М.Максимович, забвение жизни: она стремится уйти от нее и заглушить вседневные нужды и заботы; но в малороссийских песнях она слилась с жизнью: звуки ее так живы, что, кажется, не звучат, а говорят, — говорят словами, выговаривают речи, и каждое слово этой яркой речи проходит душу» [1, VIII, 96] В этой еще ранней работе — Гоголю еще только в это время 25 лет — он уже усматривает важнейшее различие в мирочувствии русских и малороссов: буйство земных страстей в украинском мировосприятии и устремленность к высшему началу в русской национальной стихии.

В этой связи интересно, что в «Мертвых душах» он размышляет почему-то не о малоросской народной песне, столь им любимой, а слышится ему русская песня, отразившая всю ширь неуспокоенной и томящейся духовной жаждой русской земли: «Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца?» [1, VI, 220-221]. В «Мертвых душах» писатель задает вопросы, а в «Выбранных местах из переписки с друзьями» на них отвечает, писатель объясняет, в чем неотразимая притягательность русской песни, в чем ее сила. Она в ее горней устремленности, в жажде высшего, небесного, надмирного: «Еще доселе загадка — этот необъяснимый разгул, который слышится в наших песнях, несется куды-то мимо жизни и самой песни, как бы сгораемой желанием лучшей отчизны, по которой тоскует со дня создания своего человек» [1, VIII, 408].

Таким образом, писатель подходит к важнейшей, стержневой, можно сказать, черте национальной нашей стихии (даже характером нашу природу не назовешь — слишком безгранична, как будто неопределенно-размыта в силу огромности) — внутренней свободе. Суть этого удивительного свойства и заключается, по глубокому убеждению писателя, в этом неврастании в земную жизнь, неукорененности в ограниченном кругу быта, земного благополучия и, как сейчас принято говорить, комфорта, в полагании цели земной жизни за ее пределами, в неутомимой жажде познания Бога. Эта мысль звучит в финале поэмы «Мертвые души», в знаменитом лирическом отступлении о птице-тройке, состоящем, как известно, из лирических вопросов и восклицаний: «Русь! Куда же несешься ты, дай ответ! Не дает ответа».[1, VI, 247]. Однако ответ дает сам же Гоголь в «Развязке ''Ревизора''» (1846): «Дружно докажем всему свету, что в Русской земле все, что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому все должно служить что ни есть на всей земле, несется туда же, кверху, к Верховной вечной красоте!» [1, IV, 132-133].

По мере углубления духовно-религиозных поисков Гоголь все более и более прикипает к русской земле. Одно время он, например, был страстно увлечен Италией, Римом, которые он называл «рай», «душенька моя Италия», «родина». Он любил Италию за чудесную красоту «див природы» и «див искусства». Однако это была чисто эстетическая любовь — любование. Она не насыщала в полной мере душу Гоголя, поэтому в Риме он и пишет свою знаменитую поэму о России – духовной скиталице — «Мертвые души». Самая жгучая и сильная его любовь — к России.

Любовь к России становится мерилом духовной зрелости писателя, свидетельствует о направлении и напряженности его духовного поиска. Именно мучительная и жертвенная любовь Гоголя к России и привела его к безвременной смерти — он надорвался, взвалив на себя «борьбу всего народа» (И.С. Тургенев).

Все более и более Гоголь понимает особое высшее назначение России, которую не случайно он называет в «Мертвых душах» именно Русью, а Русь наша, как известно, святая. Это ее высшее назначение — торить путь к Горнему Иерусалиму. Россия — она надмирная, это предградие отечества небесного. По мысли писателя, «высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово Евангельское, возводящее к совершенству человека» [1, XIV, 109]. Вспоминая евангельскую притчу о сеятеле, Гоголь продолжает: «Эта добрая почва — русская восприимчивая природа. Хорошо взлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере» [1, XIV, 109]. Итак, по Гоголю, русский, истинно русский — значит христианин. Он пишет: «Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной» [1, XIV, 203-204].

Таков путь Гоголя: от малой родины к родине великой всеохватной и от нее к родине небесной. Потому-то он, взирая на русскую землю как будто с небес, узревал ее неподвижной праведницей среди беснующегося мира, стоящей, «яко камень живой», вместилищем молитвенного духа, осью мира: «Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли» [1, VI, 109]. Потому-то он видел Россию как храм, как монастырь: «Монастырь ваш — Россия» [1, VIII, 301]. А монастырь, по выражению одного подвижника благочестия — это станция на пути от земли к небу. Такой небесной станцией, такой землей, возводящей на небо, и стала для писателя Россия — Русь. С высоты этого могучего орлиного полета какими ничтожными кажутся племенные распри и националистические претензии. И к такой духовной высоте Гоголь призывает всех нас!

Список литературы

Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 15 т. М.: АН СССР, 1940-1952.

Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем. // Аксаков С.Г. Собрание сочинений в 3 т. Т.3. М.: Худож. Лит., 1986.

Вересаев В.В. Собрание сочинений в 4 т. Т.4. Гоголь в жизни. М.: Правда, 1990.

Георгиевский Евлогий, митрополит . Путь моей жизни. М.: Московский рабочий; ВПМД, 1994. С.274.

Ильин И.А. Собрание сочинений в 10 т. Т.1. М.: Русская книга, 1993.

Привен Е. Мы стоим на пороге гуманитарной катастрофы. // Русский Мир. ru . Журнал о России и русской цивилизации. 2009, февраль. С. 15.

Степанов Н.Л. Н.В. Гоголь Творческий путь. М.: ГИХЛ, 1955.
http://www.voskres.ru/

Категория: Николай Васильевич Гоголь | Добавил: rys-arhipelag (11.12.2009)
Просмотров: 1832 | Рейтинг: 4.3/3