***
К началу 1855 г. русские силы под Севастополем превосходили
силы союзников. Император Николай Павлович настоятельно требовал от
главнокомандующего князя Меншикова решительных действий. Последний же
продолжал медлить, упуская удобные для того обстоятельства нанести
решительный удар противнику. В конце января в Евпатории высадился
21-тысячный турецкий корпус Омера-паши. Только тогда Меншиков, опасаясь
движения турок к Перекопу или к Севастополю, разрешил ген. Хрулеву с
отрядом в 19 тысяч атаковать Евпаторию. Попытка того овладения городом 5
февраля успеха не имела. Хрулев, потеряв около 800 человек, отступил.
По получении донесения об этом Государь решил сместить кн. Меншикова.
В
это время союзники получили подкрепление. Им удалось сосредоточить под
Севастополем 120 000. К этому времени прибыл искусный французский
инженер генерал Ниель, давший новое направление осадным работам. Они
направлены были против Малахова кургана, ключа севастопольской
оборонительной линии. Для противодействия этому русские выдвинулись
вперед своим левым флангом и, после упорной борьбы, возвели весьма
важные контр-апроши: редуты Селенгинский и Волынский, люнет Камчатский.
Тотлебен
писал 3 февраля: "Если теперь наши военные инженеры не уступают
иностранным, то мы обязаны этим Государю, который сам, будучи Великим
Князем, стоял во главе нашего корпуса и доныне сохраняет особенное
расположение к инженерному искусству. Все наши занятия в Петергофе, как
оказывается теперь, принесли громадную пользу". Государь 4 февраля писал
Меншикову: "Спасибо нашим молодцам саперам и минерам. Старый их товарищ
радуется душевно их успехам. Непонятно мне, что французы не заложили
усиленного горна, и несмотря на успех, надо быть осторожными..."
15
февраля, перед самой кончиной, Император Николай Павлович поручил
Наследнику Цесаревичу Вел. кн. Александру написать письмо кн. Меншикову
об увольнении его по болезненному состоянию и о назначении на его место
кн. М. Д Горчакова. Письмо это разошлось с прошением самого Меншикова об
увольнении.
***
Во время водосвятия в день Крещения
Господня 1855 года Государь простудился, но не берегся в дальнейшем. В
конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его
дочери. Император был в конногвардейском мундире с лосинами, не
согревавшими достаточно ноги. Камердинер Гримм обратил внимание Государя
на сильный мороз и советовал переменить форму. Пройдя проститься к
Императрице и вернувшись, Государь сказал Гримму. "Ты правду говоришь.
Проходя сенями по мраморному полу, я уже почувствовал, что ногам
холодно, но теперь поздно переодеваться". Возвратившись со свадьбы, он
почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то
время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось
повреждение нижней части правого легкого. Доктора предписали сидеть
дома. Вынужден был Государь прервать говение на первой неделе Великого
поста. Доклады он продолжал принимать. После доклада графа Киселева
пригласил его к обеду. Тот отказался, ссылаясь на простуду. "Я кашлюю, -
ответил ему Император, - но жена не будет с нами: мы останемся вдвоем и
можем свободно кашлять и сморкаться". Сначала за обедом Государь был
таким, как всегда, но через полчаса, по словам Киселева, он поднялся,
сказав, что усталость побуждает его лечь в постель".
На следующий
день, когда Киселев благоразумно высиживал дома, пока не пройдет
простуда, Государь собрался ехать в манеж напутствовать маршевые
батальоны лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на
театр военных действий. Врачи Мандт и, в особенности, Карелл
протестовали. Государь спросил их:
- Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь?
-
Ваше Величество, - ответил Карелл, - в Вашей армии нет ни одного
медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком
положении, в каком вы находитесь и при таком морозе -23. Мой долг
требует, чтобы вы не выходили еще из комнаты.
- Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг.
То
же сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с
солдатами, которые отбывают, "чтобы защищать нас". Уехал он в легком
плаще, не внимая уговорам Наследника и прислуги. Простуда усилилась.
Ночь Государь провел без сна. На следующий день - 10 февраля - он
отправился на проводы гвардейских саперов, преображенцев и семеновцев;
11 февраля не смог быть на литургии Преждеосвященных Даров и лег одетым,
12-го озноб усилился.
Доктор Мандт в письме заграницу к близкому ему лицу так излагает происходившее с вечера 17 февраля 1855 года:
"Между
11 и 12 часам, блаженной памяти Император отложил приобщение Св. Тайн
до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. Из этого
видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая
опасность, а врач усматривал пока еще слабые признаки такой опасности в
нижней части правого легкого, впрочем не теряя в этом часу ночи всякой
надежды на выздоровление.
Сделав все нужные медицинские
предписания, я, не раздеваясь, лег отдохнуть в постель. Доктор Карелл
должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в
3 часа утра; так было условлено и так постоянно делалось. В половине
третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный
пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашом, записку:
"Умоляю вас, не теряйте времени в виду усиливающейся опасности.
Настаивайте непременно на приобщении Св. Тайн. Вы не знаете, какую
придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на
всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, - и вся ответственность
падет на вас. Вот доказательство моей признательности за ваши
прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Б."
(Блудова. - Н. Г.). Войдя в прихожую, я повстречался с Великой княгиней
Марией Николаевной (она провела эти часы на софе в своей комнате). Она
сказала, обращаясь ко мне: "У вас должно быть все идет к лучшему, так
как я давно не слыхала никакого шума".
Я нашел доктора Карелля на
своем посту, а положение высокого больного показалось мне почти не
изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было
несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и
ответов касательно дыхания и груди (причем особенное внимание было
обращено на правое легкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в
газетах), доктор Карелл ушел для того, чтобы воспользоваться в течение
нескольких часов необходимым отдыхом. Было около 10-ти минут четвертого,
когда я остался наедине с больным Государем в его маленькой неприютной
спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось
завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как
объяснить самым мягким и пощадливым образом мою цель больному, который,
хотя и очень страдал, но вовсе не считал своего положения безнадежным.
Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского
осмотра, еще не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал
со тщательного исследования всей груди при помощи слухового рожка.
Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он
вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука.
В
нижней части правого легкого я услышал шум, который сделался для меня
таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый
звук голоса, который происходит из образовавшихся каверн. Я не в
состоянии описать ни этого звука, ни этого шума; но и тот и другой,
доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, а как
будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои
чувствительные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое
производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и
этот шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к
решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моем
положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я
должен обратить внимание на то, что замеченный мною особый шум в нижней
части правого легкого свидетельствовал о начале паралича в этом важном
органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую
минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось,
что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но полагаю, что
сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие
способностей.
- Идучи сюда, я встретился с одним почтенным
человеком, который просил меня положить к стопам Вашего Величества
изъявление его преданности и пожелания выздороветь.
- Кто такой? - больной Император все время говорил громким и ясным голосом, с полным обладанием всеми умственными способностями.
-
Это Бажанов, с которым я очень близок и почти что дружен. Стараясь
приступить к делу, как можно мягче, я позволил себе это уклонение от
истины. Я узнал из уст Его Высочества Государя Наследника, который сам
пожелал провести эту ночь как можно ближе к больному, что названная
духовная особа находилась поблизости. А то, что я сказал о моих личных
отношениях к Бажанову, вполне согласно с истиной.
- Я не знал,
что вы знакомы с Бажановым. Это честный и вместе с тем добрый человек. -
Затем молчание, и с намерением или случайно Император не поддержал
этого разговора.
- Я познакомился с Бажановым, - продолжал я,
спустя минут пять, - в очень тяжелое для нас всех время, у смертного
одра почившей Великой княгини Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали
об этом времени у Государыни Императрицы, и из оборота, который дан был
разговору, мне было нетрудно понять, что Ее Величеству было бы очень
приятно, если бы она могла вместе с Бажановым помолиться подле Вашей
постели об умершей дочери и вознести к Небу мольбы о Вашем скором
выздоровлении.
По выражению глаз Императора я тотчас замети, что
он понял значение слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои
большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнес следующие
простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову.
-
Скажите же мне, разве я должен умереть? Эти слова прозвучали среди
ночного уединения как голос судьбы. Они точно держались в воздухе, точно
читались в устремленных на меня своеобразных больших глазах, точно
будто гудели с отчетливой ясностью металлического звука в моих ушах. Три
раза готово было вырваться из уст ответствование, какое можно дать на
такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено
какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного
звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня.
Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал:
- Да, Ваше Величество.
Почти
немедленно вслед затем Император спросил: "Что нашли вы вашим
инструментом? Каверны?" - "Нет, начало паралича". - В лице больного не
изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал
биться по-прежнему! Тем не менее, я чувствовал, что мои слова произвели
глубокое впечатление: под этим впечатлением мощный дух Императора точно
старался высвободиться из-под мелочных забот и огорчений здешнего
ничтожного мира. Было ясно, что в течение всей болезни это случилось в
первый раз в эту минуту, которую почти можно назвать священной. Глаза
Императора устремились прямо в потолок и, по крайней мере, в продолжение
пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался.
Затем внезапно взглянул на меня и спросил: "Как достало у вас духу
высказать мне это так решительно?"
- Меня побудили к этому, Ваше
Величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом, я
исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад Вы мне однажды
сказали: "Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если б настала та
минута в данном случае". К сожалению, Ваше Величество, такая минута
настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы
еще можете располагать несколькими часами жизни. Вы находитесь в полном
сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество,
конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали
положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется.
Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что я люблю Вас и
знаю, что Вы с состоянии выслушать ее.
Больной Император спокойно
внимал этим словам, которые я произнес почти без перерыва, слегка
нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли
кроткое выражение и долго оставались устремлены на меня. Сначала я
выдержал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно
катиться по лицу. Тогда Император протянул ко мне правую руку и произнес
простые, но на века незабываемые слова: "Благодарю Вас". Слово
благодарю было произнесено с особым ударением. После того Император
перевернулся на другую сторону лицом к камину и остался неподвижным.
Минут
через 6 или 8 он позвал меня, назвал по имени и сказал: "Позовите ко
мне моего старшего сына". Я исполнил это приятное поручение, не уходя
далее прихожей, и распорядился, чтобы меня изестили, лишь только
прибудет Его Императорское Высочество. Когда я возвратился к постели
больного Императора, он сказал, обращаясь ко мне таким голосом, в
котором не было заметно никакой перемены: "Не позабудьте известить
остальных моих детей и моего сына Константина. Только пощадите
Императрицу". - "Ваша дочь Великая Княгиня Мария Николаевна провела
ночь, как я сам видел, на кожаном диване в передней комнате и находится
здесь в настоящую минуту".
Вскоре прибыл Его Высочество
Наследник; по его приказанию известили обо всем Императрицу; прибыл и
духовник, которому я сообщил о моей попытке подготовить Императора к
приобщению Св. Тайн. С той минуты, как был исполнен этот долг (в
половине 5-го) и до смерти (20 минут первого) умирающий отец, за
исключением минутных перерывов, видел своего старшего сына, стоявшего на
коленях у его постели, и держал свою руку в его руке, чтобы облегчить
эту последнюю земную борьбу на столько, насколько это позволяют законы
природы. Высокий больной начал исполнять обязанности христианина; затем
следовало исполнение обязанностей отца, Императора и, наконец, даже
милостивого хозяина дома, так как он простился со всеми своими
служителями и каждого из них осчастливил прощальным словом. Такая смерть
и такое почти превышающее человеческие силы всестороннее исполнение
своего долга возможны только тогда, когда и больной, и его врач
отказались от всякой надежды на выздоровление, и когда эта печальная
истина была высказана врачом и принята больным о одинаковою решимостью.
Я
считаю долгом записать здесь еще два вопроса, с которыми умирающий
монарх обратился ко мне утром того дня (между 9-ю и 11-ю часами) и
которые служат доказательством того, с каким удивительным душевным
спокойствием, с каким непоколебимым мужеством и силой воли он смотрел в
лицо смерти. Первый из этих вопросов был следующий: "Потеряю ли я
сознание, или не задохнусь ли я!" Из всех болезненных симптомов ни один
не был так противен Императору, как потеря сознания; я знал это, потому
что он не раз мне об этом говорил. Я понимал всю важность этого вопроса,
который был сделан самым спокойным голосом; но внезапное рыдание
помешало мне тотчас ответить, и я был вынужден отвернуться. Только
несколько времени спустя я был в состоянии отвечать: "Я надеюсь, что не
случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно". - "Когда вы
меня отпустите?" - Его Величество был так добр, что повторил мне вопрос,
который я сначала не расслышал. - "Я хочу сказать, - присовокупил
Император, - когда все это кончится!"
С тех пор, как я стал
заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего хоть
сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным,
чтобы сознание в точности исполненного долга, соединенное с
непоколебимою твердостью воли, могло до такой степени господствовать над
той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки,
чтобы отойти к вечному покою и счастию; повторяю, я считал это
невозможным, если бы я не имел несчастия дожить до того, чтобы все это
увидеть".
Императрица Александра Федоровна предложила Государю
причаститься. Его смущало принимать Св. Тайны лежа, не одетым. Духовник
его протопресвитер Василий Бажанов говорил, что в жизни своей он
наставлял многих умиравших набожных людей, но никогда не видел такой,
какая у Императора Николая I, веры - торжествующей над приближающейся
смертью. Другой свидетель последних часов жизни Государя высказывал
мнение, что атеист, приведенный тогда в комнату Царя, стал бы верующим.
По причащении Государь произнес: "Господи, прими меня с миром".
Императрица прочла "Отче наш". При произнесении ею любимых слов
Государя: "Да будет воля Твоя", - он произнес: "Всегда, всегда".
Произносил он несколько раз молитву: "Ныне отпущаеши раба Твоего,
Владыко, по глаголу Твоему с миром".
Государь отдал все
распоряжения относительно погребения. Он требовал наименьших расходов на
похороны. Запретил, как и подобает православное отношение к смерти,
затягивать черным залу, где будет лежать его тело. Просил положить в
гроб икону Божией Матери Одигитрии, которой, при крещении, благословила
его Императрица Екатерина. Благословил он детей, отсутствующих крестил
вдаль. Великая княгиня Ольга Николаевна, столь им любимая, почувствовала
отцовское благословение у себя в Штутгарте. Вызвал ближайших друзей
сподвижников. Наследнику особенно рекомендовал гр. Адлерберга, говоря:
"Этот был мне дружен в течение сорока лет". Ему завещал свой портфель. О
графе Орлове сказал: "Ты сам знаешь, нечего рекомендовать". - "Этот еще
послужит тебе", - о князе Долгорукове. Любимую горничную Императрицы
г-жу Рорберг горячо благодарил за ее уход во время последней болезни
Государыни, который разделял с нею. На прощание сказал ей:
"Приветствуйте от меня мой дорогой Петергоф".
Поступившие из
армии донесения он приказал передавать Наследнику. Рад был благополучным
сведениям о младших сыновьях, находившихся в Крыму в армии. Потом
просил покинуть его на время. "Теперь мне нужно остаться одному, чтобы
подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время".
Позднее
Император вызвал несколько гренадеров, простился с ними, прося передать
его прощальный привет остальным. Просил он Наследника сделать то же в
отношении гвардии, армии, в особенности защитников Севастополя. "Передай
им, что я в другом мире буду продолжать молиться за них". Сказанное им
сыну изложено в его посмертном приказе войскам. Велел Государь отправить
прощальные телеграммы в Севастополь и в Москву. Последняя депеша,
отчего-то не отправленная и ставшая известной потом, гласила: "Император
умирает и прощается с Москвой".
В 8 ч. 20 минут духовник о.
Василий Бажанов начал читать отходную. Государь слушал внимательно слова
молитвы, осеняя себя временами крестным знамением. Когда священник
благословил его и дал поцеловать крест, умирающий произнес: "Думаю, что я
никогда сознательно не сделал зла". Он держал в своих руках руки
Императрицы и Наследника и, когда не мог говорить, то прощался с ними
взглядом. В 10 часов Государь потерял способность речи. Но перед самой
кончиной Император заговорил снова. Он велел. Цесаревичу поднять с колен
Цесаревну, так как ей это было вредно для здоровья. Одними из последних
были слова, сказанные им Наследнику: "Держи все, держи все", -
сопровождаемые решительным жестом. Началась агония. В дворцовой церкви
заканчивалась литургия.
"Предсмертное хрипение, - писала Тютчева,
- становилось все сильнее, дыхание с минуты на минуту делалось все
труднее и прерывестее. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова
откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у
присутствовавших. Но Император открыл глаза, поднял их к небу,
улыбнулся, и все было кончено. При виде этой смерти, стойкой,
благоговейной, нужно было думать, что Император давно предвидел ее и к
ней готовился".
"... Император лежал поперек комнаты на очень
простой железной кровати, - писала далее Тютчева. - Голова покоилась на
зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская
шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря,
а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой
строгой простотой, начиная с обстановки и кончая дырявыми туфлями у
подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой
повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным
чертам его лица, которые так сильно изменились благодаря страданиям,
подточившим Императора и преждевременно сокрушившим его, - в эту минуту
его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались
высеченными из белого мрамора; тем не менее, сохранился еще остаток
жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и
завершенности, которое, казалось, говорило: "Я знаю, я вижу, я обладаю",
- в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает
понять, что они уже далеко от нас, и что им открылась полнота истины..."
Выдающийся
иерарх, архиепископ Херсонский Никанор (Бровкович, ум. 1891) писал
впоследствии о кончине Государя: "В 1855 г. скончался Император Николай
I. Смерть его была образцом смертей христианина, Государя, человека
покаяния, распорядительности, ясного сознания, невозмутимейшего
мужества..."
В завещании, составленном Государем во время
польского восстания в 1831 году, содержалось, в числе прочего,
следующее: "Прошу Императора милостиво призреть стариков-инвалидов, у
меня живших по разным местам. Желаю, чтобы они доживали свой век на
прежнем положении, разве угодно будет ему улучшить их содержание"
(статья 15). "Благодарю всех меня любивших, мне служивших. Прощаю всех
меня ненавидящих" (31). "Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня
простить. Я был человеком со всеми слабостями, коим все люди
подвержены, старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином
успевал, в другом нет; прошу искренно меня простить" (32). "Я умираю с
благодарным сердцем за все благо, которым Богу угодно было в сем
преходящем мире меня наградить, с пламенною любовью к нашей славной
России, которой служил по крайнему моему разумению верой и правдой;
жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренно желал.
Сын мой меня заменит. Буду молить Бога, да благословит Он его на тяжкое
поприще, на которое он вступает, и сподобит его утвердить Россию на
твердом основании страха Божия, дав ей довершить внутреннее ее
устройство и отдаляя всякую опасность извне. На Тя, Господи, уповахом,
да не постыдимся во веки" (33). "Прошу всех меня любивших молиться об
упокоении души моей, которую отдаю милосердному Богу, с твердой надеждой
на Его благость и предаваясь с покорностью Его воле. Аминь" (34).
В
позднейшем завещании от 30 апреля 1835 года помещено было обращение к
17-летнему Наследнику Александру. Приводим извлечения из него. "Соблюдай
строго, что нашей Церковью предписывается". "Ты молод, неопытен, и в
тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен
быть примером благочестия и веди себя так, чтобы мог служить живым
образцом". "Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай
казны выше ее способов". "Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но
бойся своей совести". "Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него
Одного возлагай всю свою надежду. Он тебя не оставит, доколь ты к Нему
обращаться будешь".
В посмертном приказе Государя войскам
объявлялось: "Благодарю славную, верную гвардию, спасшую Россию в 1825
году, а равно и храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил
в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались;
покуда дух сей сохранится, спокойствие государства и вне, и внутри
обеспечено, и горе врагам его! Я их люблю, как детей своих: старался,
как мог, улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от
недостатка желания, но оттого, что или лучшего не умел придумать, или не
мог более сделать".
А.О. Смирнова, урожденная де-Россет, близкая
ко Двору, не раз беседовавшая с Государем, друг Пушкина, Гоголя,
Жуковского, писала 8 марта 1855 г. в Москву. "... Не стало того, на кого
были устремлены с тревогой взоры всего мира, того, кто при своем
последнем вздохе сделался столь великой исторической фигурой. Смерть его
меня несказанно поразила христианской простотой всех его последних
слов, всей его обстановкой. Подробности вам известны, я узнала их от
Мандта, от Гримма, его старого камердинера, и, наконец, от Государыни и
Великой Княгини Марии. Мандт сообщил мне о течении болезни (у меня самой
в это время был грипп, и я лежала в постели). Я пошла посмотреть эту
комнату, - скорее келью, куда в отдаленный угол своего огромного дворца
он удалился, чтобы выстрадать все мучения униженной гордости своего
сердца, уязвленного всякой раной каждого солдата, чтобы умереть на
жесткой и узкой походной кровати, стоящей между печкой и единственным
окном в этой скромной комнате. Я видела потертый коверчик, на котором он
клал земные поклоны утром и вечером перед образом в очень простой
серебряной ризе. Откуда этот образ, никому неизвестно. В гроб ему
положили икону Божией Матери Одигитрии, благословение Екатерины при его
рождении. Сильно подержанное Евангелие, подарок Александра Павловича
(его он, как сам мне говорил, читал каждый день, с тех пор как получил
его в Москве после беседы с братом Александром у Храма Спасителя),
экземпляр Фомы Кемпийского, которого он стал читать после смерти дочери,
несколько семейных портретов, несколько батальных картин по стенам (он
их собственноручно повесил), туалетный стол без всякого серебра,
письменный стол, на нем пресс-папье, деревянный разрезательный нож и
Одесская бомба: вот его комната. Он покинул свои прекрасные апартаменты
для этого неудобного угла, затерянного среди местных коридоров, как бы с
тем, чтобы приготовить себя для еще более тесного жилища. Эта комната
находится под воздушным телефоном. Гримм, служивший при нем с ранней
молодости, заливаясь слезами, говорил мне, что он после Альмы долго не
спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и
молился, даже громко, среди молчания ночи. Мне кажется, что он в это
время именно раскрылся как человек вполне Русский". |