Большая забота проявлена в создании и закреплении национальной
терминологии. Земли соборной Украины дотоле именовались то Русью, то
Малороссией, то Украиной. Были еще Новороссия, Буковина, Карпатская Русь,
Холмщина. Все это надлежало унифицировать и подвести под одно имя. Раньше из
этого не делали большой политики и все перечисленные термины были в ходу. Но
примерно с 1900 года, термины "Русь" и "Малороссия" подверглись явному
гонению; их еще трудно было вытравить окончательно, но все усилия
направляются на то, чтобы заменить их "Украиной". Выпустив первый том
"Истории Украины-Руси", Грушевский вынужден был сохранять это название, и
для последующих томов, но во всех новых работах имя Руси опускалось и
фигурировала одна "Украина".
Изменили календарную терминологию. Римские названия месяцев "январь",
"февраль" и т. д, которые сейчас употребляет весь культурный мир, пришли в
Киев вместе с христианством. Впродолжении 900 лет их употребляла киевская,
литовско-русская, московская и петербургская письменность. Они вошли в быт
всего православного востока Европы. Самостийникам понадобилось заменить их
доморощенными "грудень", "серпень", "жовтень", отдалив себя, на этот раз, не
только от России, но и от Европы.
То, что в 80-х годах сделано Огоновским в области литературоведения, то
позднее, в начале XX века, выполне-
[ ... пропуск в оригинале ... ]
временному самостийничеству схему истории Украины.
Излагать ее здесь сколько-нибудь подробно мы не можем; она достаточно
широко известна. Скажем только, что если ее охватить общим взглядом, то
получим, приблизительно, схему "Истории Русов", развернутую в виде большого
исторического полотна, приобретшую вид современного научного труда,
отмеченную знаком эрудиции, смелого привлечения первоисточников, но
преследующого все ту же цель - под легенды подвести научный фундамент.
У Грушевского не было, подобно Костомарову, заблуждений относительно
"Летописи Конисского". Поддельный и злонамеренный ее характер выяснен был к
тому времени в полной мере, но у него мы видим ту же изначальную
обособленность Малороссии от прочих русских земель не только
территориальную, но этнографическую. Уже среди племен упомянутых Геродотом в
VI веке до нашей эры, он готов отличать волынян от черниговцев. Никто до сих
пор не решался говорить об украинцах, белоруссах и великороссах в эпоху так
называемого расселения славян, все считали эти деления позднейшими,
возникшими через тысячу лет после "расселения", но Грушевский всех славян,
живших по Днестру, по Днепру и дальше на восток до Азовского моря,
прозванных Антами, - именует "украинцами". Надо сказать, что такая смелость
появилась у него не сразу. Еще в 1906 году он признавался: "Конечно, в IX-X
веках не существовало украинской народности в ее вполне сформировавшемся
виде, как не существовало и в XII-XIV вв. великоросской или украинской
народности в том виде, как мы ее теперь себе представляем" {195}. Но уже в
1913 г. в "Иллюстрированной Истории Украины" он широко пользуется терминами
"Украина" и "украинский" для самых отдаленных эпох. Киевское Государство
X-XIII вв. для него, конечно, государство украинское. В полном согласии со
схемой "Истории Русов" и учением Духинского, он резко отделяет и киевские
земли, и сидящий на них "украинский" народ от северной и северовосточной
Руси. Хотя власть киевских князей распространялась на теперешние белорусские
и великорусские земли, говорившие и писавшие одним языком, исповедывавшие
одну общую с киевлянами религию, а следовательно подверженные и общему
культурному влиянию, он не относит их к киевскому государству, а
рассматривает скорее как колонии этого государства. Он решительно ополчается
против рассказа Начальной Летописи о призвании князей и о перенесении
княжеской резиденции из Новгорода в Киев. Все это объявляется выдумкой. И
Аскольд, и Дир, и Олег были природными киевскими князьями, а легенда о
зарождении государственности на новгородском севере - позднейшая вставка в
летопись.
Непрестанно подчеркивается более низкая в сравнении с Киевом культура
северных и северо-восточных земель, но объясняется это не провинциальным их
положением в отношении Киева, а какими-то гораздо большими отличиями. Из
всей суммы высказываний видно, что эти отличия расовые. В полном согласии с
точкой зрения Духинского, будущие великорусские области считались
заселенными не славянами, а только славянизированными инородцами, главным
образом, финно-угорскими племенами - низшими в расовом отношении. Ни
циклопических сдвигов в судьбах народов под влиянием нашествий, вроде
гуннского или татарского, ни перемены имен, ни смешения кровей и культур, ни
переселений естественных и насильственных, ни культурной эволюции, ни новых
этнических образований не существует для него. Украинская нация прошла через
все бури и потопы, не замочив ног, сохранив свою расовую девственность, чуть
не от каменного века. Как известно, татарское нашествие было особенно
опустошительным для русского юга. Плано Карпини, лет через пять проезжавший
по территории теперешней Украины, живой души там не видел, одни кости.
Грушевский посвятил обширный том, около 600 страниц, в доказательство
неправильности версии о запустении Украины при Батые. Историческая наука
невысоко ценит это исследование, но в данном случае интересует не его
правота или неправота, а породившая его тенденция, продиктованная
сепаратистскими схемами и теориями. Грушевский не может считаться их
творцом, они создались до него в казачьей Украине и в пораздельной Польше.
Потратив столько усилий, чтобы объявить Киевское Государство
украинским, Грушевский оставляет его ничем почти не связанным с последующей
историей Украины. В этом смысле он уступает даже "Истории Русов". Там, хоть,
литовско-русская знать и уряд выводятся из киевских времен, даже гетманы
казацкие и старшина связываются генеалогически с древней аристократией. У
Грушевского нет и этого. Он не приемлет версии шляхетского происхождения
казачества, оно у него - мужицкая сила; он взял в этом вопросе сторону
Костомарова и Драгоманова.
Дойдя до казачьей "добы" (эпохи), забывает и про Киев, и про князей, и
про древнюю культуру. Все это остается ненужным привеском к той истории, что
наиболее мила его сердцу; взор его приковывается теперь к Запорожью -
подлинной духовной и культурной родине "самостийной Украины".
Подобно О. Огоновскому, он ненавидит язык киевской эпохи, дошедший до
нас в памятниках письменности и в церковно-славянской грамотности, но
подобно Огоновскому же, записывает их в депозит Украины, единственно ради
помпезности и пышной генеалогии. Он подделал культурную и государственную
родословную казачества на тот же манер, на который в XVIII веке казаки
подделывали свои фамильные гербы.
О том, как излагается у Грушевского история Малороссии в казачьи
времена, тоже говорить много не приходится. Это - задолго до него
сложившаяся точка зрения: переяславское присоединение к Москве не
подданство, а "протекторат", Хмельницкий и старшина обмануты москалями,
царские воеводы и чиновники всячески помыкали украинцами и угнетали их как
только могли, а глупый украинский народ не в силах будучи разобраться, кто
его угнетает, винил во всем своих неповинных гетманов и старшину. И
непосильные поборы, и введение крепостного права - все дело рук москалей.
Единственно новое, что внес Грушевский в казачью "историографию" - это
дух самостийнической программы XX века, в свете которой он интерпретирует
переяславское присоединение. "Московское правительство не хотело
предоставить полного самоуправления украинскому населению, не хотело
позволить, чтобы воеводы и прочие должностные лица избирались самим
населением, чтобы все доходы с Украины собирались ее выборными чиновниками,
поступали в местную казну и выдавались на местные Нужды" {196}.
Нам известно, что просьба Хмельницкого об избрании самими малороссами
сборщиков податей была удовлетворена правительством; известно, что ни
копейки из малороссийских сборов не шло в Москву, но если и на "местные
нужды" тоже ничего не шло, то причиной тому казацкое хищничество. Что же
касается "непозволения" выбирать воевод и прочих должностных лиц, то этот
упрек особенно странен. Мы не знаем таких "должностных лиц" на Украине,
которые не выбирались бы самим населением. Воеводы же, особенно в той роли
простых начальников гарнизонов, которая за ними сохранилась на практике,
были представителями царя и никем другим не могли избираться. Их
невмешательство в украинские дела никакого ущерба местному сословному
самоуправлению не наносило. Да и не было ни одной просьбы ни в 1654 году, ни
позднее, об избрании воевод местным населением, так же как ни в одной
челобитной не видим просьбы о "полном самоуправлении".
Курьезнее всего, что сам Грушевский, попенявши вдоволь на москалей,
заявляет вдруг: "Правда, у самого украинского общества мысли о
последовательном проведении принципа автономии только лишь нарастали и
определялись, и резко ставить их оно не решалось" {197}. На самом деле, эти
мысли не "нарастали" и не "определялись", а их просто не было. Появились они
через 250 лет в голове председателя Наукового Товариства им. Шевченко.
Грушевский, как историк, ответствен не только за свои собственные
писания, но и за высказывания своих приспешников и единомышленников, в
частности, за появление легенды о "переяславской конституции". В брошюре Н.
Михновского "Самостийна Украина" о ней не только сообщается как о факте, но
приводятся статьи "переяславского контракта". Сказывается:
"1. Власть законодательная и административная принадлежит гетманскому
правительству без участия и вмешательства царского правительства.
2. Украинская держава имеет свое отдельное независимое войско.
...
4. Лица неукраинской национальности не могут занимать должностей в
украинском государстве. Исключение представляют контролеры, следящие за
правильностью сборов дани в пользу царя московского.
...
6. Украинская держава имеет право выбирать главу государства по
собственному усмотрению и только ставить царское правительство в известность
об этом избрании.
...
13. Нерушимость стародавних прав светских и духовных лиц и
невмешательство царского правительства во внутреннюю жизнь украинской
республики.
14. Право гетманского правительства свободных международных сношений с
иностранными державами" {198}.
Трудно допустить, чтобы эта фантастика была сочинена вне какого бы то
ни было влияния автора "Истории Украины-Руси", бывшего в то время первым
авторитетом в области истории. Но если он действительно тут не при чем, то
как мог человек в звании профессора равнодушно пройти мимо столь грубой
фальсификации? Ученая совесть Костомарова всегда толкала его на протестующие
выступления в подобных случаях. Эрудиция же и талант Грушевского поставлены
были на службу не науке, а политике. Он и созданная им "школа" отличались от
прежних историков-украинофилов тем, что фальсифицировали историю не в силу
заблуждений, а вполне сознательно, всячески усугубляя "вредное", по
выражению Костомарова, влияние "Истории Русов", пользуясь ее анекдотами,
цитируя ее фальшивые документы и описывая в ее духе целые эпохи.
Каждый пастух, по словам Ницше, должен иметь в стаде еще и передового
барана, чтобы самому, при случае, не сделаться бараном. В движении,
возглавлявшемся Грушевским, таким "передовым" был Н. Михновский. Он громко
высказывал то, о чем сам Грушевский предпочитал молчать, но что полезно было
высказать. То был экстремист "формального национализма". Когда вбивание
клиньев в культурное и общественное единство русско-малороссийского народа
приняло характер настоящей мании, Н. Михновский оказался самым неистовым
украинофилом, доходившим в своей страсти до диких проявлений. Созданная им в
1897 г. "Студентська Громада" в Харькове имела главной задачей борьбу с
увлечениями студентов русской культурой. Он питал лютую ненависть к
украинцам, вроде Короленко, глухим и равнодушным к самостийническому
движению и столь же безучастным к "украинской культуре". Весьма возможно,
что это его приспешники занимались в Киеве нападениями на "общероссов" и
избиениями их в переулках и темных углах. Старые киевляне до сих пор это
помнят.
Любопытнее всего, что этот нацист девятисотых годов стал отцом
украинской социал-демократии. Та "Украинська Революцийна Партия" (РУП), что
образовалась в начале 1900 года и на III съезде в 1905 году сменила свое
название на "Украинську Социал-Демократичну Робитничью Партию", -
вдохновлена была Михновским. Его брошюра "Самостийна Украина" явилась своего
рода манифестом партии. Появилась она с эпиграфом: "Украина для украинцев".
Сам Михновский, впрочем, членом этой партии не состоял, ограничившись
ролью идейного руководителя. В его лице мы имеем редкий образец
социал-демократа не только чуждого, но прямо враждебного известному лозунгу:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Он противопоставил ему другой:
"Пролетариат господствующей и порабощенной наций - два класса с
противоположными интересами". Украинскому пролетариату он ставит две задачи
- бороться с капиталом и одновременно с русским рабочим классом, который в
поисках "липшого життя" лезет на Украину и здесь отбивает работу у местного
рабочего.
Как известно, большая часть Украинской Революционной Партии (РУП)
выделилась в так называемую "Спилку" руководимую О. Скоропис-Иолтуховским, и
в 1905 г. слилась с РСДРП, полагая, что нет необходимости проявлять
особенную заботу об украинском характере партии в стране, где подавляющая
масса пролетариата состоит из украинцев: она никакой другой, кроме
украинской, и быть не может; главное внимание надлежит сосредоточить не на
этом, а на политическом и социальном развитии масс, к чему стремится вся
российская социал-демократия. Но другая часть, переименовавшая себя в
"Украинскую Социал-Демократическую Робитничю Партию" (УСДРП), осталась на
позициях Н. Михновского. Она исходила из его тезиса, согласно которому
никакая борьба труда с капиталом и освобождение рабочого класса невозможны,
пока не будет достигнуто революционным порядком, посредством вооруженной
борьбы, государственное отделение Украины от России. Существует любопытное
признание одного из членов УСДРП, В. Садовского, написавшего в эмиграции
свои воспоминания об этой партии. Он называет не мало людей, таких как В.
Степаньковский, М. Троцький, М. Порш, Д. Дорошенко, Д. Донцов, которые,
будучи в свое время членами и РУП и УСДРП, оказались потом стоящими весьма
далеко и от социализма, и от рабочого движения. Никакими социалистами, по
мнению Садовского, они никогда не были, да не далеко ушли от них, в
изображении автора, и все остальные члены УСДРП. Он откровенно заявляет, что
"в тогдашнем нашем подчинении лозунгам марксистской ортодоксии заключался, в
значительной мере, момент использования политической коньюнктуры"! {199}.
Это чрезвычайно ценно. РУП и УСДРП возникли, как политический маскарад.
Только в свете таких признаний можно ясно себе представить, каким
малозаметным и непопулярным растением был украинский сепаратизм, если ему
для уловления душ приходилось рядиться в социал-демократическую тогу. Массы
украинского народа шли в русле общероссийского политического движения, и все
искусство Михновского сводилось к тому, чтобы подделаться под этот "шаг
миллионов" и незаметно отвести народ от всероссийских страстей и устремлений
на путь сепаратизма. Только для этой единственной цели он и пошел в
социал-демократию. Увлекаться социализмом всерьез членам РУПа не полагалось.
Если для Драгоманова социальные и политические свободы, поднятие
экономического и культурного уровня жизни масс превышали, по значению,
национальные соображения, если борьбу за них он мыслил, одновременно, как
путь разрешения национальной проблемы, то у Михновского все перевернуто
навыворот: путь к политическим преобразованиям и экономическим реформам
лежит через достижение национальной "незалежности". Вот почему, когда члены
РУП впали в драгомановский "уклон", начали всерьез заниматься социализмом и
даже потянулись на слияние с Российской СДРП, Михновский порвал с ними и
организовал новую "Украинську Народну Партию" (УНП), которая выпустила в
1905 г. несколько сугубо самостийнических документов, вроде 10 заповедей и
проекта украинской конституции. Несмотря на то, что проект предусматривал
широкие социальные реформы, списанные с программ русских эсеров и
социал-демократов, вплоть до социализации земли, его движущие мотивы ничего
общего с социализмом не имели. По словам украинского социал-демократа Бориса
Мартоса, Михновский занят был одновременно мыслью "творити украинську
буржуазию" и распространять национальную идею среди богатых малороссов
{200}. У богатых успех его был такой же, как у бедных. Группа Михновского и
порожденных им "социал-демократов" продолжала оставаться столь ничтожным и
малозаметным явлением, что ни имя вождя, ни имена организованных им партий
не известны подавляющему большинству самостийников. Их знают только
историки, да небольшая кучка оставшихся в живых членов этих организаций.
Уделили мы им внимание с единственной целью обрисовать метод
самостийничества - диссимуляцию и "использование политической коньюнктуры".
После европейского опыта последних трех десятилетий, мы знаем, что это метод
реакции и тоталитаризма, но в первой четверти XX столетия русские
революционеры и социалисты охотно видели в членах РУП и УСДРП "своих" людей.
А ведь из РУП-а вышли едва ли не все столпы эфемерной украинской
государственности 1917-1919 г. г. - Симон Петлюра, Андрей Левицкий,
председатель Директории Винниченко, министр иностранных дел при гетмане Дм.
Дорошенко и многие другие. Ослепленные их "демократизмом" и социалистической
фразеологией, многие и сейчас склонны отрицать какую бы то ни было
генетическую связь их с реакционным галицким народовством.
Возникновение РУП и вся деятельность Михновского без инспирации, по
крайней мере, без одобрения львовского ареопага - немыслимы. На тесные связи
РУП с народовцами указывает не только печатание в Галиции ее брошюр и
статей, не только львовский "трумтадратский" стиль поведения и высказываний,
но также то обстоятельство, что в войне 1914-1918 г. г. украинские
социал-демократы выступили на стороне Австро-Венгрии, основав там "Союз
Вызволення Украины". В 1917 г. они переиздали в Вене главное произведение
своего вождя, "Самостийну Украину", подчеркнув в предисловии преемственную
связь между своим "Союзом" и прежней РУП. Они писали:
"Нужны ли кому более ясные доказательства того, что самостийная Украина
есть наш старый лозунг, чем тот факт, что все четыре члена президиума "Союза
Вызволення Украины" были деятельными членами "Революционной Украинской
Партии" (РУП), первая брошюра которой носит название "Самостийна Украина".
Невозможно не сказать здесь, хоть в двух словах, еще об одном
проявлении "формального национализма". Относится оно к области педагогики и
связано с именем народного учителя Бориса Гринченко. В 1912 году, после его
смерти, Х. Д. Алчевская, известная школьная деятельница Харьковской
губернии, рассказала на страницах "Украинской Жизни" о любопытном случае из
его практики. Он работал когда-то сельским учителем в имении Алчевской.
Возвратясь однажды из-за границы, Алчевская не увидела в школе ни одной
девочки, тогда как раньше их было много. Оказалось, что Гринченко попросту
разогнал их и не принимал новых. Доискиваясь причины, Алчевская установила
сугубо "национальный" ее характер: "не следует калечить украинскую женщину
обучением на чуждом ей великорусском языке".
На бедного учителя произвело впечатление распространявшееся в те дни
учение о женщине, как хранительнице национального типа. Вычитал он это,
конечно из галицийской литературы, которую приобретал всеми способами. Был и
сам сотрудником львовской "Правды". Он внимательно следил за появлением
новых неологизмов, вводя их сразу же в лексикон своих учеников.
Школу свою он рассматривал, как рассадник будущих
педагогов-самостийников. Наиболее способных ее питомцев, всячески продвигал
в учительскую семинарию.
Ему принадлежит изобретение конспиративной системы преподавания сразу
на двух языках. Официально оно велось по-русски, а тайно - по-украински.
Введено было правило, по которому ученики обязаны отвечать на том языке, на
котором их спрашивали. Благодаря этому, инспекторские посещения класса не
были страшны. Из учебников Гринченко вырезал неугодные ему страницы и
вклеивал вместо них текст собственного сочинения, писанный печатными
буквами. Такую же работу проделывал над хрестоматиями. Заводил при каждой
школе отдельную малорусскую библиотеку. Найдя секрет успеха в деле
культурного раскола русского племени, он стяжал лавры Михновского в
самостийнической педагогике {201}.
Украинизация языка, науки, быта, всех сторон жизни, неизбежно должна
была привести к мысли и об украинизации Церкви. Это и было сделано, хотя с
большим запозданием, как едва ли не последний по времени акт национального
творчества сепаратистов. Причина тому, надо думать, - в большой внутренней
трудности реформы.
Церковь и без того была "украинской" от рождения. Она возникла в Киеве,
учреждена киевскими князьями, служила 900 лет на языке, введенном теми же
князьями и всем киевским обществом Х-го столетия. То был живой осколок
Киевского Государства. Объявив это государство "украинским", самостийники
автоматически переносили новое имя на православную Церковь. Теперь
приходилось украинизировать украинское.
Кроме того, Грушевскому, как историку, лучше всех было известно, какую
самоотверженную борьбу с католичеством выдержал южнорусский народ, защищая
церковно-славянский язык. Достаточно почитать Иоанна Вишенского, чтобы
видеть, какой поход учинен был против него и какой мощный отпор дан
малороссийским народом в XVI-XVII в.в. Язык этот был буквально выстрадан и
освящен кровью народа. Очевидно, по этой причине, а также в целях единения
всех славян, Кирилло-Мефодиевское братство уделило в своем уставе особое
внимание церковно-славянскому языку. Провозглашая свободу всякого
вероучения, оно требовало "единого славянского языка в публичных
богослужениях всех существующих церквей". Но вот Грушевский, провозгласив
"долой славянщину", воздвиг на него гонение. Объяснял он свою ненависть,
подобно Огоновскому, "демократическими" соображениями: язык-де мертвый,
непонятный народу и полный архаизмов. Но истинная причина заключалась,
конечно, не в этом. Церковно-славянский язык служил основой общерусского
литературного языка и общерусской литературной традиции, и пока украинский
народ чтит его, он не отступит и от общерусской литературной речи. Идея
самостийнической Церкви, где бы богослужение производилось на "мове",
предопределена львовской политикой Грушевского. Но она, как все начинания
сепаратистов, отмечена знаком ничтожного количества последователей.
Летом 1918 г. созван был Всеукраинский Церковный Собор, на котором о.
Вас. Липковский поднял вопрос о богослужебном языке. Поставленный на
голосование вопрос этот решен был подавляющим большинством голосов в пользу
церковнославянского. Тогда попы-самостийники, без всякого согласия своих
прихожан, учинили Всеукраинську Церковну Раду и объявили прежнее православие
"панским", солидаризировавшись с точкой зрения униатского катехита Омеляна
Огоновского на язык своей Церкви, как "реакционный". "Пора нам, народе
украинский, и свою ридну мову принести в дар Богови и цим найкраще им и себе
самих освятити и пиднести и свою ридну Церкву збудовати". Самостийники,
видимо, не замечали, какой удар наносили своему движению, объявляя
900-летнее церковное прошлое Малороссии не своим, не "ридным".
Никаких чисто конфессиональных реформ Церковна Рада не произвела, если
не считать включения в число церковных праздников "шевченковских дней" 25 и
26 февраля по старому стилю, - причислявшего поэта-атеиста, как бы, к лику
святых угодников. Затем последовала украинизация святцев. Перед нами
"Молитовник для вжитку украинской православной людности", выпущенный вторым
изданием в Маннгейме в 1945 г. Там, греко-римские и библейские имена святых,
ставшие за тысячу лет своими на Руси, заменены обыденными простонародными
кличками - Тимошь, Василь, Гнат, Горпина, Наталка, Полинарка. В последнем
имени лишь с трудом можно опознать св. Аполлинарию. Женские имена в
"молитовнике" звучат особенно жутко для православного уха, тем более, когда
перед ними значится "мученица" или "преподобная": "Святые мученицы Параська,
Тодоська, Явдоха". Не успевает православный человек подавить содрогание,
вызванное такой украинизацией, как его сражают "святыми Яриной и Гапкой".
Потом идут "мученицы Палажка и Юлька" и так до... "преподобной Хиври".
Не подлежит сомнению, что в нормальных условиях, при свободной, ничем
не стесняемой воле народа, все самостийнические ухищрения и выдумки остались
бы цирковыми трюками. Ни среди интеллигенции, ни среди простонародья не было
почвы для их воплощения. Это превосходно знали сепаратисты. Один из них,
Сриблянский, писал в 1911 году: "Украинское движение не может основываться
на соотношении общественных сил, а лишь на своем моральном праве: если оно
будет прислушиваться к большинству голосов, то должно будет закрыть лавочку,
- большинство против него" {202}.
Формальный украинский национализм победил при поддержке внешних сил и
обстоятельств, лежавших за пределами самостийнического движения и за
пределами украинской жизни вообще. Первая мировая война и большевицкая
революция - вот волшебные слоны, на которых ему удалось въехать в историю.
Все самые смелые желания сбылись, как в сказке: национально-государственная
территория, национальное правительство, национальные школы, университеты,
академии, своя печать, а тот литературный язык, против которого было столько
возражений на Украине, сделан не только книжным и школьным, но
государственным.
Вторая мировая война завершила здание соборной Украины. Галиция,
Буковина, Карпатская Русь, не присоединенные дотоле, оказались включенными в
ее состав. При Хрущеве ей отдан Крым. Если при Брежневе отдадут Кавказ, то
географический сон Рудницкого сбудется наяву.
Все сделано путем сплошного насилия и интриг. Жителей огромных
территорий даже не спрашивали об их желании или нежелании пребывать в
соборной Украине. Участь карпатороссов, например, просто трагична. Этот
народ, веками томившийся под мадьярским игом, выдержавший героическую борьбу
за сохранение своей русскости и ни о чем, кроме воссоединения с Россией и
возвращения в лоно русской культуры не мечтавший, лишен, даже, прав
национального меньшинства в украинской республике - он объявлен народом
украинским. Русская и мировая демократия, поднимающая шум в случае малейшего
ущемления какого-нибудь людоедского племени в Африке, обошла полным
молчанием факт насильственной украинизации карпатороссов.
Впрочем, не при таком же ли молчании прошла лет сорок пять тому назад
принудительная украинизация малоросийского народа? Этот факт затерт и
замолчан в публицистике и в истории. Ни простой народ, ни интеллигенция не
были спрошены, на каком языке они желают учиться и писать. Он был предписан
верховной властью.
Интеллигенция, привыкшая говорить, писать и думать по-русски и
вынужденная в короткий срок переучиваться и перейти на сколоченный наскоро
новый язык, - испытала немало мучений. Тысячи людей лишились работы из-за
неспособности усвоить "державну мову".
Оправдались ли ожидания марксистских теоретиков насчет бурного
культурного роста малороссийского населения, покажут будущие специальные
исследования. Пока что, никакого переворота в этой области не наблюдаем.
Образованность после введения "ридной мовы" повысилась ничуть не больше, чем
была при господстве общерусского языка. Но самостийнические главари об этом
меньше всего заботились. Предметом их вожделений была национальная форма, и
как только большевики им предоставили ее, они сочли себя вполне
удовлетворенными. Грушевский, Винниченко и другие столпы самостийничества
прекратили борьбу с советской властью и вернулись в СССР. Формальнейший из
формальных украинцев - Н. Михновский, скрывавшийся до 1923 г. где-то на
Кавказе, вернулся на Украину, как только услышал, что там начинается
"украинизация по-настоящему". Но тут и открылась, видимо, цена формализма;
Михновский вскоре повесился.
Большевики могли не производить ни украинизации, ни белоруссизации.
Предоставление формы национального самоуправления грузинам, армянам, узбекам
и др. имело смысл по причине подлинно национального обличья этих народов.
Там национальная политика могла пробудить симпатии к большевизму. Но на
Украине, где национализм высасывался из пальца, где он составлял всегда
малозаметное явление - австромарксистская реформа явилась сущим подарком
маньякам и фанатикам. Апелляция к Русской Украине дала бы больше выгод.
Впрочем, украинская политика большевиков до падения Германской Империи
определялась не одной только австромарксистской программой, но и указаниями
из Берлина. В Берлине же, кроме большевицких заслуг, ценили, также, заслуги
самостийников. Теперь, когда факт субсидирования большевиков немцами в 1917
г. не подлежит сомнению, уместно напомнить и об украинских сепаратистах.
Во время войны они сотрудничали с большевиками в пользу общего хозяина
- германского генерального штаба.
Когда началось это сотрудничество, точно не знаем, но весьма возможно,
что уже в 1913 году они делали одно дело. В Австрии, в это время, действовал
"Союз Вызволения Украины", представленный Д. Донцовым, В. Дорошенко, А.
Жуком, Мельневским, А. Скоропис-Иолтуховским. И для этого же времени отмечен
факт получения Лениным денег от австрийцев.
По словам П. Н. Милюкова, в 1913 г. "Ленин в Кракове получил на издание
своих сочинений австрийские деньги". Узнал об этом Милюков "от одного
представителя отделившихся национальностей, получившего там же и в то же
время предложение австрийских субсидий" {203}. Быть может, уже тогда
самостийники объединены были совместной работой с Лениным. По крайней мере,
в листовке "Союза Вызволения Украины", выпущенной в 1914 г., в
Константинополе, Парвус и Ленин превозносятся как "найкращи марксистськи
головы" {204}. По-видимому, уже тогда Парвус был общим хозяином для тех и
других, а в ходе войны он окончательно связал их через свое копенгагенское
ведомство.
Австрийское правительство, кажется, охладело к своим агентам, и они
очутились в сфере германской диверсионной акции. Архивы до сих пор хранят
тайну подробностей этого сотрудничества, но уже в 1917 г. из рассказа
прапорщика Ермоленко, заброшенного немцами в русский тыл, и секретаря
швейцарского украинского бюро Степаньковского, арестованного контрразведкой
Временного Правительства при переходе границы, выяснен факт одновременного
сотрудничества большевиков и украинского Союза Вызволения с Парвусом и его
копенгагенским и стокгольмским центрами. Степаньковский указал Меленевского
и Скоропись-Иолтуховского, находившихся в тесной связи с Ганецким -
большевицким агентом, осуществлявшим посредничество между Лениным и Парвусом
{205}. Можно ли было с приходом к власти забыть таких союзников?
Русское "общество" никогда не осуждало, а власть не карала
самостийников за сотрудничество с внешними врагами. Грушевский, уехавший во
Львов и впродолжении двадцати лет ковавший там заговор против России, ведший
открытую пропаганду ее разрушения, - спокойно приезжал, когда ему надо было,
и в Киев, и в Петербург, печатал там свои книги и пользовался необыкновенным
фавором во всех общественных кругах. В те самые годы, когда он на весь мир
поносил Россию за зажим "украинского слова", статьи его, писанные
по-украински, печатались в святая святых русской славистики - во втором
отделении Императорской Академии Наук, да еще не как-нибудь, а в
фонетической транскрипции {206}.
Когда он, наконец, в 1914 году, попал на австрийской территории в руки
русских военных властей и, как явный изменник, должен был быть сослан в
Сибирь, - в Москве и в Петербурге начались усиленные хлопоты по облегчению
его участи. Устроили так, что Сибирь заменена была Нижним-Новгородом, а
потом нашли и это слишком "жестоким" - добились ссылки его в Москву.
Оказывать украинофильству поддержку и покровительство считалось прямым
общественным долгом с давних пор.
И это несмотря на вопиющее невежество русской интеллигенции в
украинском вопросе. Образцом может считаться Н. Г. Чернышевский. Ничего не
знавший о Малороссии, кроме того, что можно вычитать у Шевченко, а о Галиции
ровно ничего не знавший, он выносит безапелляционные и очень резкие суждения
по поводу галицийских дел. Статьи его "Национальная бестактность" и
"Народная бестолковость", появившиеся в "Современнике" за 1861 г. {207},
обнаруживают полное его незнакомство с местной обстановкой. Упрекая галичан
за подмену социальнато вопроса национальным, он, видимо и в мыслях не
держал, что оба эти вопроса в Галиции слиты воедино, что никаких других
крестьян там, кроме русинов, нет, так же как никаких других помещиков, кроме
польских, за единичными исключениями, тоже нет.
Призыв его - бороться не с поляками, а с австрийским правительством -
сделанный в то время, когда австрийцы отдали край во власть гр.
Голуховского, яростного полонизатора - смешон и выдает явственно голос
польских друзей - его информаторов в галицийских делах. Этими информаторами,
надо думать, инспирированы указанные выше статьи Николая Гавриловича.
Нападая на газету "Слово", он даже не разобрался в ее направлении, считая
его проавстрийским, тогда как газета была органом "москвофилов". Зато те,
что подбивали его на выступление, отлично знали на кого натравливали.
Получив в 1861 г. первые номера львовского "Слова", он пришел в ярость
при виде языка, которым оно напечатано. "Разве это малорусский язык? Это
язык, которым говорят в Москве и Нижнем-Новгороде, а не в Киеве или Львове".
По его мнению, днепровские малороссы уже выработали себе литературный язык и
галичанам незачем от них отделяться. Стремление большинства галицийской
интеллигенции овладеть, как раз, тем языком, "которым говорят в Москве и
Нижнем-Новгороде" было сущей "реакцией" в глазах автора "Что делать".
Русская революция, таким образом, больше ста лет тому назад, взяла сторону
народовцев и больше чем за полсотни лет до учреждения украинского
государства решила, каким языком оно должно писать и говорить. Либералы,
такие как Мордовцев в СПБургских Ведомостях, Пыпин в Вестнике Европы,
защищали этот язык, и все самостийничество, больше, чем сами сепаратисты.
"Вестник Европы", выглядел украинофильским журналом.
Господствующим тоном, как в этом, так и в других подобных ему изданиях,
были ирония и возмущение по поводу мнимой опасности для целости государства,
которую выдумывают враги украинофильства. Упорно внедрялась мысль о
необоснованности таких страхов. По мнению Пыпина, если бы украинофильство
заключало какую-нибудь угрозу отечеству, то неизбежно были бы тому
фактические доказательства, а так как таковых не существует, то все выпады
против него - плод не в меру усердствующих защитников правительственного
режима. Украинофильство представлялось не только совершенно невинным, но и
почтенным явлением, помышлявшим единственно о культурном и экономическом
развитии южнорусского народа. Если же допускали какое-то разрушительное
начало, то полагали его опасным исключительно для самодержавия, а не для
России.
Когда открылась Государственная Дума, все ее левое крыло сделалось
горячим заступником и предстателем за самостийнические интересы. Посредством
связей с думскими депутатами и фракциями, украинские националисты имели
возможность выносить с пропагандными целями обсуждение своих вопросов на
думскую трибуну. Члены петербургского "Товариства Украинских Прогрессистов"
проложили дорогу к Милюкову, к Керенскому, к Кокошкину. Александр Шульгин в
своей книге "L'Ukraine contre Moscou" пишет, что только февральский
переворот помешал внесению запроса в Думу относительно высылки из Галиции в
Сибирь прелата униатской Церкви графа Андрея Шептицкого - заклятого врага
России. Генерал Брусилов, во время занятия русскими войсками Галиции,
арестовал его за антирусские интриги, но выпустил, взяв обещание прекратить
агитационную деятельность. Однако стоило Шептицкому очутиться на свободе,
как он снова с церковной кафедры начал проповеди против русских. После этого
он был удален из Галиции. За этого-то человека думцы обещали заступиться в
самый разгар ожесточенной войны. Заслуги левых думских кругов перед
украинскими самостийниками таковы, что тот же А. Шульгин считает нужным
выразить на страницах своей книги благодарность П. Н. Милюкову. "Мы ему
всегда будем признательны за его выступления в Думе".
Говорить о личных связях между самостийниками и членами русских
революционных и либеральных партий вряд ли нужно, по причине их широкой
известности. В эмиграции до сих пор живут москвичи, тепло вспоминающие
"Симона Васильевича" (Петлюру), издававшего в Москве, перед первой мировой
войной, самостийническую газету. Главными ее читателями и почитателями были
русские интеллигенты. Особыми симпатиями украинофилы пользовались у партии
Народников-Социалистов. Когда, в мае 1917 г., украинская делегация в составе
Стебницкого, Лотацкого, Волкова, Шульгина и других приехала в Петроград, она
прежде всего вошла в контакт с Мякотиным и Пешехоновым - лидерами Народных
Социалистов. Делегация предъявила своим друзьям, сделавшимся столпами
февральского режима, политический вексель, подписанный ими до революции,
потребовав немедленного предоставления автономии Украине. Когда же те
попросили потерпеть до Учредительного Собрания, самостийники поставили их на
одну доску с реакционерами, напомнив слова Столыпина, "Сперва успокоение,
потом реформы".
Академический мир тоже относился к украинской пропаганде абсолютно
терпимо. Он делал вид, что не замечает ее. В обеих столицах, под боком у
академий и университетов, издавались книги, развивавшие фантастические
казачьи теории, не встречая возражений со стороны ученых мужей. Одного слова
таких, например, гигантов, как М. А. Дьяконов, С. Ф. Платонов, А. С.
Лаппо-Данилевский достаточно было, чтобы обратить в прах все хитросплетения
Грушевского. Вместо этого, Грушевский спокойно печатал в Петербурге свои
политические памфлеты под именем историй Украины. Критика такого знатока
казачьей Украины, как В. А. Мякотин, могла бы до гола обнажить
фальсификацию, лежавшую в их основе, но Мякотин поднял голос только после
российской катастрофы, попав в эмиграцию. До тех пор он был лучший друг
самостийников.
Допустить, чтобы ученые не замечали их лжи, невозможно. Существовал
неписанный закон, по которому за самостийниками признавалось право на ложь.
Разоблачать их считалось признаком плохого тона, делом "реакционным", за
которое человек рисковал получить звание "ученого жандарма" или "генерала от
истории". Такого звания удостоился, например, крупнейший славист, профессор
киевского университета, природный украинец Т. Д. Флоринский. По-видимому, он
и жизнью заплатил за свои антисамостийнические высказывания. В самом начале
революции он был убит, по одной версии - большевиками, по другой -
самостийниками.
Но если были терроризованные и запуганные, то не было недостатка и в
убежденных украинофилах. По словам Драгоманова, Скабичевский хвалил Шевченко
и всю новейшую украинофильскую литературу, не читавши ее {208}.
К столь же "убежденным" принадлежал академик А. А. Шахматов. Александр
Шульгин восторженно о нем отзывается, как о большом друге сепаратистов. Это
он устроил самостийнической делегации, в 1917 году, встречу с лидерами групп
и партий близких к Временному Правительству. Он же, надо думать, играл
главную роль в 1906 г. при составлении академической "Записки" в пользу
украинского языка.
Появилась в 1909 г. в Праге работа знаменитого слависта проф. Нидерле
"Обозрение современного славянства" и сразу же переведена на русский язык, а
через два года вышла в Париже по-французски. В ней уделено соответствующее
внимание малороссам и великороссам, у которых, по словам Нидерле, "столь
много общих черт в истории, традиции, вере, языке и культуре, не говоря уже
об общем происхождении, что с точки зрения стороннего и беспристрастного
наблюдателя это - только две части одного великого русского народа" {209}.
Приводим эту выдержку не столько ради нее самой, сколько по причине
отсутствия ее в русском издании. Ее можно найти во французском переводе
Леже, но в русском, вышедшем под маркой Академии Наук, она выпущена вместе с
изрядной частью других рассуждений Нидерле.
Украинский национализм - порождение не одних самостийников,
большевиков, поляков и немцев, но в такой же степени русских. Чего стоила
полонофильская политика императора Александра I, намеревавшегося вернуть
Польше малороссийские и белорусские губернии, взятые Екатериной и Павлом при
польских разделах! Когда это не удалось вследствие недовольства правящих
кругов, заявивших устами Карамзина: "Мы охладели бы душой к отечеству, видя
оное игралищем самовластного произвола", царь отдал этот край в полное
распоряжение польскому помещичьему землевладению и старопанской
полонизаторской политике. Николай Павлович не имел склонности дарить русские
земли, но не очень в них и разбирался. Во время польского мятежа 1830-1831
г., он с легким сердцем отнес жителей западных губерний, т. е. малороссов и
белорусов, к "соотечественникам" восставших. В учебнике географии Арсеньева,
принятом в школах с 1820 по 1850 г., население этих губерний именуется
"поляками". Какие еще нужны доказательства полной беспризорности Малороссии?
Она, в продолжение всего XIX столетия, отдана была на растление
самостийничеству и только чудом сохранила свою общность с Россией.
Едва ли не единственный случай подлинной тревоги и подлинного понимания
смысла украинского национализма видим в статьях П. Б. Струве в "Русской
Мысли" {210}. Это первый призыв, исходящий из "прогрессивного" лагеря к
русскому общественному мнению "энергично, без всяких двусмысленостей и
поблажек вступить в идейную борьбу с "украинством" как с тенденцией ослабить
и даже упразднить великое приобретение нашей истории - общерусскую
культуру".
Струве усмотрел в нем величайшего врага этой культуры - ему
представляется вражеским, злонамеренным самое перенесение разговоров об
украинизме в этнографическую плоскость как один из способов подмены понятия
"русский" понятием "великорусский". Такая подмена плод политической
тенденции скрыть "огромный исторический факт: существование русской нации и
русской культуры", "именно русской, а не великорусской". "Русский", по его
словам, "не есть какая-то отвлеченная "средняя" из всех трех терминов (с
прибавками "велико", "мало", "бело"), а живая культурная сила, великая
развивающаяся и растущая национальная стихия, творимая нация (nation in the
making, как говорят о себе американцы)".
Только после большевицкого эксперимента, сделавшего так много для
превращения русской культуры в "великорусскую", можно в полной мере оценить
такую постановку вопроса. Русская культура - "неразрывно связана с
государством и его историей, но она есть факт в настоящее время даже более
важный и основной, чем самое государство".
Низведение ее до местной, "великорусской", дает основание ставить рядом
с нею, как равные - малорусскую и белорусскую. Но ни одна из этих "культур"
- еще не культура. "Их еще нет, - заявляет Струве, - об этом можно жалеть,
этому можно радоваться, но во всяком случае, это факт". Недаром евреи в
черте оседлости, жившие по большей части среди белорусов и малоруссов,
приобщались не к малорусской и белорусской, а к русской культуре {211}. На
всем пространстве Российской Империи, за исключением Польши и Финляндии,
Струве не видит ни одной другой культуры, возвышающейся над всеми местными,
всех объединяющей. "Гегемония русской культуры в России есть плод всего
исторического развития нашей страны и факт совершено естественный". Работа
по ее разрушению и постановка в один ряд с нею других, как равноценных,
представляется ему колоссальной растратой исторической энергии населения,
которая могла бы пойти на дальнейший рост культуры вообще.
Сколь ни были статьи П. Б. Струве необычными для русского
"прогрессивного" лагеря, они не указали на самую "интимную" тайну
украинского сепаратизма, отличающую его от всех других подобных явлений - на
его искусственность, выдуманность.
Гораздо лучше это было видно людям "со стороны", вроде чехов. Крамарж
называл его "противоестественным" {212}, а Parlamentar, орган чешских
националистов, писал об "искусственном взращивании" украинского национализма
{213}. До прихода к власти большевиков он только драпировался в национальную
тогу, а на самом деле был авантюрой, заговором кучки маньяков. Не имея за
собой и одного процента населения и интеллигенции страны, он выдвигал
программу отмежевания от русской культуры, вразрез со всеобщим желанием. Не
будучи народен, шел не на гребне волны массового движения, а путем интриг и
союза со всеми антидемократическими силами, будь то русский большевизм или
австро-польский либо германский нацизмы. Радикальная русская интеллигенция
никогда не желала замечать этой его реакционности. Она автоматически
подводила его под категорию "прогрессивных" явлений, позволив красоваться в
числе "национально-освободительных" движений.
Сейчас он держится исключительно благодаря утопической политике
большевиков и тех стран, которые видят в нем средство для расчленения
России. |