— „Дед“ у нас — герой! — улыбается командир разведчиков. — Его уволить осенью пытались по возрасту: мол, не подходишь, — так он такую бучу учинил! В итоге кадровики махнули рукой, мол, в штат не возьмём, а дальше делайте, что хотите. Стал „Дед“ вольноопределяющимся. Только благодаря ему мы все живы. Когда нас под Чернухино укры поймали в „мешок“, если бы не „Дед“, не сидеть бы нам тут. Пулемётчика снайпер срезал, так „Дед“ лёг за пулемёт и не давал по нам прицельно вести огонь, пока мы выбирались оттуда. Ему одна пуля приклад расщепила, другая вскользь по рёбрам обожгла, осколок в „сферу“ ударил, а он как заговоренный! И ведь вышел!..

„Дед“, слушая командира, хмыкает в усы.

— Ой, ну вы, начальник, тоже кажете, гэрой! Якый я герой? Вот „Короткий“ — герой! Даром, шо метр с кепкой, а когда укропи попэрли, хто две бээмпэ и бэтээр „мухами“ попалив?

„Деду“ — шестьдесят четыре…

Вообще, странным образом, эту войну можно назвать войной стариков…

Бросается в глаза большой процент среди ополченцев людей зрелых, что называется, тех, кому за сорок. Словно эти люди на закате жизни спешат отдать какой-то давний долг, успеть сделать что-то важное, главное в жизни.

— Понимаешь, тут дело давнее… — пояснял мне „Гром“, бывший горный мастер. — В девяносто первом мы все отсиделись по хатам. Думали, наше дело сторона, переждём, а там всё пойдёт по-старому. Только, видишь, как всё пошло. Сначала Союз развалили, потом двадцать три года „руину“ разваливали, разворовывали, а теперь вот и до откровенного нацизма дошли. Твари на нас войной попёрли. Поэтому мы здесь. Прозрели, наконец, дошло до народа, что только они сами могут решить свою судьбу достойно. Донбасс сложно поднять на дыбы, он миролюбивый, даже сонный, но уж если встал, то нет силы, которая его переломит. Это — кряж!..

Бойцы пережидают обстрел „Града“, сидя на промёрзшей земле под кирпичными стенами разбитой школы. Ходуном ходит земля, сыплется штукатурка с сохранившегося кое-где потолка. Почти пулемётно ухают шлепки разрывов — словно кто-то торопливо забивает гвозди. В глазах ополченцев — упрямство, на лицах — спокойствие. Молча дымят сигаретами — главной военной валютой. И я, разглядывая их, понимаю: этих людей, действительно, не остановишь, не сломишь. Они воюют основательно и спокойно — так же, как привыкли работать в шахтах, в поле. „Град“ так „Град“: пройдёт — и пойдём вперёд. Это наша земля!

Часто воюют семьями.

В одной бригаде — отец, сын и мать. Сын — разведчик, отец — артиллерист, мать — повар. Её подруга — медсестра в полевом медпункте, муж и сын тоже в ополчении. Муж погиб две недели назад. Осколок в голову. Прямо у неё на руках и умер…

Удивительное отношение к смерти. Без надрыва, истерик, долгих прощаний. Если есть время, над вынесенным из боя мёртвым товарищем сходятся друзья, молча постоят в затаённой скорби, пока медик стянет „разгрузку“ с боеприпасами, свяжет кисти бинтом. А потом убитого осторожно, словно боясь потревожить его вечный сон, уложат на носилки — и он отправится в свою последнюю дорогу домой, а его друзья — в бой, где уже через сутки его смерть в аду непрекращающегося уже неделю сражения, станет далёким прошлым…

— А шо ты хочешь? — разъясняет мне это почти равнодушие к смерти „Гром“. — Смерть для шахтёра — соседка. Даже в советское время на каждую добытую тысячу тонн угля приходилась одна шахтёрская жизнь. При любой шахте было своё кладбище. Мы жизнь, как никто другой, любим, но и умирать умеем…»