Бесконечно трудно будет найти министра финансов, так как Бернацкий, очевидно, уйдет. Здесь это будет понято как торжество реакции, как поворот направо, потому что Бернацкий взят под защиту наших левых; могу Вас уверить, что его уход не будет иметь никакого политического значения; Бернацкий просто оказался совершенно не подходящим для своего поста в настоящее время. Ему охотно дали бы должность государственного контролера, министра народного просвещения, что угодно, но не министра финансов. Кандидатом на этот пост и любимым Кривошеина долго был Сергей Андреевич²², но против него уже заранее велась такая борьба и кампания, которая воспользовалась для этого некоторыми не очень ясными инцидентами в пароходных обществах, что Кривошеин с грустью мне сказал, что, вероятно, эту кандидатуру придется устранить. Здешние торгово-промышленные круги, которые приходят к сознанию, что нужно помочь Врангелю и что можно это сделать, только приняв риск и ответственность, соглашаются это сделать тоже только на некоторых условиях; пока они не очень требовательны, не желают руководить всей политикой, но довольно чувствительны к тем неправильностям, которые создаются в экономическом аппарате; поэтому, как только от общих обещаний мы перейдем к делу, и будут ими внесены или при их посредстве найдены первые деньги, то, по всей вероятности, сейчас же и проснется живой интерес торгового мира к порядкам экономической жизни в Крыму; от этого реального вмешательства в эту жизнь я ничего не жду, кроме пользы.

Теперь, чтобы сокращать размеры моего письма, хочу Вам уже более кратко коснуться некоторых иных сторон. Во-первых, о тех опасностях, которые я вижу в Крыму. Кроме первой и, главное, основной, т.е. нашего абсолютного отсутствия людей, которые умели бы совмещать требования идеи с практическими приемами, кроме этой первой трудности, я еще вижу три политические в тех настроениях, которые здесь накапливаются. Я вижу, в общем, три политические опасности: 1) опасность милитаризма, 2) реакции и 3) эмиграции.

Опасность милитаризма я ясно ощутил, когда столкнулся совершенно случайно с одним из типичных представителей нашего офицерства и членом военных офицерских организаций; у меня были к ним письма; поэтому они ко мне питали доверие и с большой откровенностью рассказали мне свои чаяния и желания. Это совершенно новая психология, я бы сказал, сколок с большевизма; они из него усвоили и политическую, и социальную программу. В области политической они тоже хотят диктатуры, жестокой, беспощадной и централизованной; для них Врангель, и особенно его правительство из штатских – это все слюнтяи и кисляи, которые, наверное, проиграют русское дело. Нужен диктатор, Кромвель, Бонапарт или что-нибудь в этом роде, конечно, непременно военный, так как военные есть единственная реальная сила, которая действует, а не болтает²³. Но вместе с тем, они революционеры в том смысле, что заимствовали от большевизма все те стрелы, которые большевики направляли в капиталистов и буржуазию; это молодое офицерство и, к сожалению, не без основания прониклось такой ненавистью и презрением к тылу, к деятелям тыла, купцам и даже интеллигентам, что на ненависти к ним построило социальную программу, отличающуюся большой наивностью, хотя и такою же смелостью. Весь вопрос для них разрешается просто – аграрный вопрос, даже в более радикальном виде, т.е. без всякого вознаграждения за отнятую землю, вполне соответствует их концепции. Жадность помещиков, говорят они, погубила Деникина, ну так вот, мы им покажем. Они возмущены тем, что, когда они голодают или, во всяком случае, зябнут, что - правда, проживающие за границей и в тылах буржуи все-таки сравнительно благоденствуют, – отсюда вывод: отобрать у них все имущество, начиная с фабрик и заводов, и это национализировать, – это был бы большевизм, которого они не хотят, – а отдать в собственность тем, кто на этих фабриках работал – начиная с управляющего и рабочих, создать общество собственников, которые будут работать для себя, устранить только собственника, и все будут довольны, а собственники пускай платятся. Так же просто разрешается вопрос о товарообмене. Армии не хватает одежды, обуви – реквизировать все в магазинах и у буржуев. Они доходят до того, что посылают комиссии по лавкам искать материалов, и если эта комиссия найдет какие-нибудь две дюжины кальсон, то это уже превращается стоустой молвой в тысячные запасы, и отсюда прежнее негодование – мы мерзнем, а вы товары прячете. Реквизировать, и кончено. Так же и вопрос валютный. Вся беда в том, что мы клянемся иностранцам и ищем валюту. А вот нужно устроить вывоз и брать за вывозимый хлеб только русские деньги, и этим подымем их курс.

Я изложил все это Вам потому, что вижу в этом некоторую долю опасности. Это то молодое офицерство, то самое, которое когда-то в тылу Деникина произвело Орловский бунт²⁴. Они, не стесняясь, говорят, что это только первая ласточка и что такой бунт повторится снова. Я говорил об этом с Врангелем; он относится к этому совершенно спокойно, утверждая, что все эти господа ему известны и что их ничтожное меньшинство. Может быть, и правда, что их меньшинство, только пока дела на фронте идут хорошо, но если только начнутся неудачи и если бы Врангель должен был, к несчастью, уйти за Перекоп, то я очень опасаюсь, что это течение приобретает форму настоящего военного заговора, которому, конечно, помогут и большевики, и что это будет ударом в спину. Опасность этих настроений для меня очень реальна, хотя опасность в будущем, на случай неудач, но как можно иногда видеть ту яму, в которую споткнется путник, то вот эти настроения для меня та же перспектива, которая перед нами раскрыта. Но затем нельзя скрывать, что и среди покорного, дисциплинированного высшего генералитета такие мнения, хотя в смягченной форме, существуют, и Кривошеину нужен весь его авторитет и все его прошлое, чтобы с этим бороться; генерал остается генералом, и их мысль, что это они, а не кто другой, пока, спасает Россию или, по крайней мере, делает возможным существование в каком-то антибольшевистском уголке. Эта мысль внушает генералам претензию и на управление внутренними делами государства. Кривошеин – и нужно отдать ему справедливость – борется с ними энергично, без послабления; но многие не понимают смысла этой борьбы и не прочь нанести удар ему в спину.

Другая, не менее реальная опасность, – это настроение реакционное; и с места говорю Вам, не в правительстве, а в обществе и, заметьте, в очень широком обществе, не только в среде офицерства и военных, но и в среде интеллигенции. Пока это не столько убеждение, сколько инстинкт, направленный, как всегда, на отрицание и на борьбу, не на созидание. Они, во-первых, идут против всего, что им напоминает революцию, против всех тех партий, которые взяли ее под свое крыло; во-вторых, и вы понимаете, сами, с особенной быстротой и стихийностью превращается в антисемитизм. Антисемитизмом сейчас менее всего заражено правительство; я воистину не ожидал, что Врангель с такой ясностью будет представлять себе государственный вред от антисемитизма²⁵. Я с полной уверенностью скажу, что там, где есть Врангель и его армия, погромов не будет; и я говорю это не сам, так думают и местные евреи, с которыми мне приходилось говорить. Врангель и смелее, и решительнее Деникина, и это знают. Наконец, и территория у него меньше, поэтому погромов государство и правительство не допустят. Но та общая волна антисемитизма, которую породил большевизм и которая захватила теперь, во-первых, крестьянство, где его прежде не было, так как комиссары-евреи в деревне сумели развратить и крестьянство и, во-вторых, захватило и интеллигенцию, вообще совершенно нравственно расшатанную и подорванную. Эта волна антисемитизма из советской России переносится сюда. Но главная опасность заключается не в том, что проснулись эти инстинкты; хуже, что сейчас намечаются силы, которые им могут воспользоваться.

В этом отношении в первую очередь я ставлю духовенство. Деятельность духовенства в Крыму приобретает сейчас своеобразно опасный характер. Во-первых, несомненно, что некоторое пробуждение религиозного чувства налицо, вернее всего, что в виде реакции против прежнего, но оно налицо. Затем на сцене появился так называемый либеральный батюшка, бывший любимец нашего либерализма, и на первом плане Востоков, тот самый Востоков, которому были запрещены служения митрополитом Макарием за его выходки против Распутина, и которого за это мы все, либералы, в особенности думские, взяли под свое покровительство. Сейчас он превратился в настоящего ярого черносотенца и юдофоба. Так что его смешивают уже с Восторговым. Когда я был в Севастополе, то мне передавали о проповедях, которые духовенство произносит в церквах, а иногда даже и на площадях; говорили, будто Востоков просто призывает к погромам. Ссылались на постановление Симферопольской городской думы, которая обращалась к Врангелю с просьбой принять меры против подобной агитации. Произведя в пределах доступного анкету в Севастополе, я не могу не признать, что все это страшно преувеличено: у нас видят призыв к погрому в простом наименовании Троцкого Бронштейном; поэтому с этой стороны и в этой форме обвинение есть ложь, а ссылка на постановление Симферопольской думы меня лично ни в чем не убеждает, так как я по опыту знаю, что стоило в смысле доказательства факта постановление Государственной думы. Однако, несомненно, что если бы не было призыва к погрому, то содержание пастырских речей все-таки же было явно реакционное; все они дышали ненавистью к революции и видели корень несчастья, обрушившегося на Россию, именно в том, что Россия сделала революцию.

Те, кто слышал эти проповеди, а еще больше те, которые не их слышали, а об них слышали, могли совершенно добросовестно, одни с радостью, а другие с ужасом, утверждать, что в церквах ведется реставрационная пропаганда, а отдельные намеки на роль еврейства в этой пропаганде, конечно, питают и настоящих погромщиков, да и, кроме того, и среди большевиков всегда могли найтись умные провокаторы погромов, и все это вместе взятое создавало тревожную атмосферу. Этого рода проповеди, как раз во время моего приезда, получили некоторое обострение. Высшее духовенство, т.е. епископы, почему-то такое решили – назначить три дня «покаяния»; они воспользовались тем, что в субботу было Воздвижение и вот, начиная с пятницы вечером и кончая воскресеньем, в церквах читалось епископское послание к пастве, в котором они перечисляли русскому народу те его грехи, за которые Бог его карает; главных грехов было четыре; я их не помню всех, знаю только, что первым было забвение Бога, вторым – служение маммоне, а третьим – измена присяге во время революции, причем говорилось прямо, что Государя заставили отречься силой; четвертого пункта я не помню.

Все это воззвание, конечно, не могло быть понято иначе, как доказательство явного сочувствия монархической реставрации, хотя этого прямо и не говорилось. Это было до такой степени ясно, что немедленно по всему городу разнеслись слухи, что после этих трех дней покаяния откуда-то вывезут какого-то великого князя, который и посажен будет на престол. Слухи об этом ходили самые упорные, и никаким опровержениям никто верить не хотел. Мне хотелось посмотреть на слушателей; но, несмотря на все свои старания, я не смог войти в церковь, до того все церкви были переполнены. Я говорил с Врангелем об опасностях, которые представляют подобного рода проповеди. Он не только со мной не спорил, но сейчас же во всем согласился, согласился в том, что вообще проповеди духовенства принимают уродливую форму; «я запретил,- сказал он, - печатать в газетах послания этих епископов». И действительно. В газетах были напечатаны только краткие изложения со смягчением всех углов. «Но, - говорил он, - мог ли я, барон Врангель, запретить своею властью чтение проповедей и вообще цензуру пастырских обращений». «Было бы желательно, - говорил он, - чтобы Востоковская проповедь была обуздана самими же епископами, чтобы в среде самой же Церкви пробивались другие течения, а не то, чтобы я прибегал к мерам убеждения, что вообще обнаружило бы конфликт между государственной властью и высшей церковной властью». И он настойчиво рекомендовал мне дружески поговорить с Булгаковым²⁶, который был моим товарищем по университету, с которым мы были в самых лучших отношениях, который был, наконец, совершенно культурным человеком, и на которого он рассчитывал как на возможного представителя такого рода культурного духовенства. Я, действительно, говорил с Булгаковым, и после этого многое стало для меня понятным. Мы с Булгаковым встретились очень дружески и дружески разошлись, проговорив целую ночь и целое утро. Я скажу больше, мы кое до чего договорились, но все-таки между нами обнаружилась такая пропасть в исходных точках, после которой никакое соглашение не представлялось возможным.

Основная позиция Булгакова все-таки же та, что у духовенства сейчас совершенно задача не политическая, не партийная, а задача воспитательная; Россия погибла именно потому, думает он, что народ испортился, что русская душа развратилась и развратилась она потому, что она забыла религиозные идеалы и усвоила начала современного мировоззрения, жаждущего материальных благ, и т.д. Поэтому Булгаков думает, что духовенству нужно полностью и целиком сделать призыв к этим чувствам и настроениям народной души, не смущаясь никакими политическими, тактическими и партийными соображениями. Говоря грубо, он мне сказал, что предпочитает, чтобы Россия сделалась большевистской вся целиком, откуда она выйдет перерожденной в духе христианства, чем стала бы буржуазно-демократической, самодовольной, благоустроенной, не забывшей Бога.

Вот так[ая] исходная точка зрения, которую нужно констатировать, но нет никакой возможности оспаривать; это не поддается спору и, столкнувшись здесь в этом пункте с Булгаковым, я вспомнил теоретические споры с Львом Толстым²⁷ – на известном пункте они прекращались. Но Булгаков совершенно признает, что государство не может стать на эту точку зрения, что у него свои задачи; он согласился со мною, хотя он мне указывал, что все эти проповеди в Крыму возможны потому, что Врангель стоит на Перекопе, а последнее мыслимо только потому, что Запад дает ему ружья; и что если бы Врангель исчез, то те чудотворные иконы, которые были привезены в Севастополь при громадном стечении народа (я видел эту встречу), были бы исщеплены на кусочки, и потом синематографы это бы показывали. Булгаков согласился и с этим, но вывод у него простой: Врангель не устоит, и они будут побиты. Но что же делать. Это тоже Божеское попущение. Что же касается до того, что они своими проповедями мешают Врангелю, то, в конце концов, хотя из этого и не следует, что они должны от своей точки зрения отказаться, но даже не согласен в том, чтобы духовенство ему мешало; напротив, нам, дипломатам, следует только использовать эту реакционную тенденцию духовенства, чтобы еще на больший пьедестал поставить культурность Врангеля и его сравнительный либерализм.

Я не буду передавать Вам в подробностях моих разговоров с ним, как они ни интересны. Скажу только, что в области политической Булгаков против даже парламентарной монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признает, что никаких шансов на успех нет, но так как он не политик и не тактик, он проповедник, то этот вопрос об успехе его не касается. Что же касается до антисемитизма, то здесь я встретил, пожалуй, самый опасный вид антисемитизма: подозрение, если не говорить убеждение, что вообще всем миром владеет объединенный еврейский кагал, организованный где-то такое в Америке в коллегию, и что большевизм был сознательно напущен ими на Россию. Я скажу Вам, что пока это не убеждение самого Булгакова; но у него большие сомнения, что это правда, и он настойчиво и очень подробно допрашивал меня о том, в какой мере теми данными, которыми я обладаю, можно было бы опровергнуть это представление. Он выпытывал меня о моих связях с масонством, о том, что мне приходилось там видеть и слышать, и о raison d'etre²⁸ существования масонства и т.д.; словом, я вижу, что для Булгакова, если не теперь, то в будущем, а для менее культурных епископов и в настоящее время, преобладающая роль евреев среди большевистских главарей не случайность и объясняется не историческими причинами, а есть только проявление той тенденции завоевать мир, которая приписывается [евреям]. Булгаков определенный противник погромов²⁹ и с этой стороны признает, что проповеди Востокова, хотя и не погромные, – он это отрицает, – но могут вызывать не христианские и очень опасные чувства в массе. Он достаточно культурен, чтобы это признать, но, с другой стороны, Булгаков мог бы дать опору гораздо более опасной, я бы сказал, отжитой тенденции государства смотреть с совершенным удовлетворением на самозащиту от еврейства; я бы не удивился, если бы Булгаков одобрил если не черту оседлости, то запрет вступать в государственную службу и вообще правовые ограничения еврейства. Так вот, видите ли, какие проснулись вновь тенденции среди представителей интеллигенции, так как Булгаков все-таки интеллигент.

Опасность всего этого отлично понимают и Врангель, и Кривошеин. Но если здесь, за границей, кажется, что этому легко положить предел и что нужно только окрикнуть духовенство, то стоит побывать в Крыму и видеть тамошнее общественное настроение, чтобы понимать, что простая элементарная осторожность не позволила бы относительно духовенства слишком кавалерийских мер. Эта реакционная опасность, на которую я Вам указываю, с моей точки зрения, все-таки же опасна не столько в настоящее время, сколько в будущем; что бы ни говорил Булгаков, что предпочитает большевизм демократизму, и что он не считается с тактическими доводами, обращаясь только к человеческой душе и занимаясь воспитанием, это, может быть, верно для самого Булгакова, хотя и в этом я не убежден, но, конечно, нисколько не верно для большинства духовенства. Недаром, когда полоумный Восторгов³⁰ стал пропагандировать план о походе на Москву без ружей и пулеметов, а только с одними иконами, крестным ходом, уверенный, что весь народ сбежится со всех сторон и что они дойдут до Москвы без единого выстрела, то когда серьезные люди указывали им все безумие и, главное, весь риск такого похода, они не стали настаивать и от него отказались. Поэтому, как только опасность большевизма станет реальной, духовенство замолчит, и даже убежденные люди возьмут себя в руки. Но, подобно тому, как большевистски-правое офицерство есть опасность на случай неудач, так реакционность духовенства будет очень реальной опасностью на случай удач; и тогда, когда большевизм действительно дрогнет и начнет разваливаться, что может быть гораздо скорее, чем кажется, вот тогда духовная проповедь по всей России, если только она пойдет в том же направлении, может стать колоссальной опасностью с точки зрения культуры, да и вообще благопристойности. Но против этого, конечно, Врангель абсолютно бессилен; он не допустит погромов в Крыму, он даже может помешать проповеди в тех двух губерниях, где он властвует, но совладать со стихийным движением, если оно пойдет, он не сможет.

Направление мысли нашего духовенства при перевороте в религиозную сторону, вообще народное настроение, конечно, покажет демократическому Западу и Соединенным Штатам, насколько, с их точки зрения, была бы выгоднее победа Колчака, Деникина или Врангеля, т.е. смена одной власти другой, хотя бы имеющей реакционные задатки, но все-таки же властью, понимающей обязанности государства, насколько такая победа была бы предпочтительнее стихийному крушению большевизма народной волной. Эта волна затопит многое из того, что пощадил до сих пор большевизм.

Теперь третья опасность, о которой я Вам говорил, и на которой мне менее всего хочется настаивать, ибо она самая назойливая и самая неприятная, - это опасность наших эмигрантских настроений. Цена ей была бы, конечно, грош, этой опасности, если бы число эмигрантов не было так велико – в одном Париже их полтораста тысяч, и если бы, с другой стороны, она бы не передавалась и общественному мнению тех стран, где они живут. Здешняя эмиграция в большинстве случаев, будь то правая или средняя, здешняя эмиграция предпочитает все-таки же выжидать и критиковать, чем действовать; она попала на очень знакомую дорожку безответственной критики и, так как ей большевизм не грозит, и так как в большинстве случаев она кое к чему пристроилась, то она и отводит свои досуги на создание или повторение политических сплетен и на перемывание политических задов. Никто из них не удосужился съездить на места, чтобы дать себе въявь отчет в том, что там делается; о том, что там происходит, судят по отдельным письмам, а иногда даже и не по письмам, а по слухам. Отдельные факты и часто действительные ошибки раздуваются на степень усвоения нового курса; каждый день мы слышим о переворотах то в ту, то в другую сторону, и все это вместе взятое создает то нервное настроение, при котором все дело Врангеля невольно начинает казаться совершенно эфемерным.

Должен сказать, что правая эмиграция здесь, за границей, в общем ведет себя гораздо приличнее, может быть, потому, что они не могут не сознавать, что общественное настроение, которое здесь сложилось, не в их пользу; они упрекают Врангеля, негодуют на Кривошеина, просят и требуют привлечения их на службу, удивляются, что многие куски идут помимо их носа, но все-таки же под Врангеля они пока не подкапываются; скажу Вам, что в общем это, пожалуй, плохо, так как их критика против Врангеля за его реакционерство могла бы сделать ему хорошую рекламу; но, во всяком случае, недовольство правых, характеризуя их недомыслие, никому не вредно, никому не мешает, но зато истерические возгласы левых, не только Керенского, но и блаженного Милюкова, который все-таки не может поверить, чтобы могло существовать правительство, которое не преклоняется перед его государственным талантом, вопль о том, что идет погромная проповедь, негодование при всяком назначении правого и упреки за то, что мало привлекается левых, все это кипящее в котле бездействия и праздности, все это, конечно, нам очень вредит. И особенно вредит теперь, когда можно определенно сказать, что если нам не будет оказана помощь реальной поддержкой, то самые лучшие намерения Врангеля все-таки же осуждены на крушение.

Я хочу Вам в заключение, так как я и без того написал слишком много, сказать два слова о том, что мы слышим о большевизии. Общее мнение, и людей самых разнообразных, что большевизм действительно переживает самый критический момент. Прежде всего, в России будет такой голод, с которым, может быть, не справилось бы никакое правительство, и, конечно, не справится и то правительство, которое его сменит. Во-вторых, совершился колоссальный перелом и в общественном настроении. Хуже всех оказалась, конечно, российская интеллигенция, да и вообще избалованные классы; на них приходится махнуть рукой; по ним иногда ошибочно судят и о всей России; три года террора так надломили их морально, что рассчитывать на это поколение совершенно не приходится. Я видел одну даму, служившую в Добровольческой армии, и которую посылали в большевизию, пользуясь тем, что она - женщина, чтобы выглядеть и сообщить, что там происходит; эта дама из высшего общества; у нее в Москве и Петербурге было четыре дома родных; ни один из них ее не принял; захлопывали дверь перед носом и говорили: «Уходите, уходите скорей». У Патриарха Тихона, у которого она была, тряслись руки во время беседы с ней. Представление этой интеллигенции о том, что происходит помимо них, действительно фантастическое; никто не хотел верить ей, что у Врангеля можно войти в лавку и купить, что хочется, и переехать из города в город, из квартиры в квартиру, не получив нескольких десятков разрешений. Такова интеллигенция. Но как только она переходила в деревню, то была другая картина: ей нечего было скрываться. Достаточно было сказать, что она идет от Врангеля, чтобы ее приятели ее накормили и проводили. Вся деревня сбегалась на нее посмотреть и с ней поговорить. Деревенские комиссары ничего не решались сделать; в сущности, между деревенскими комиссарами и населением устанавливается молчаливый modus vivendi³¹ – население их не убивает, опасаясь карательных экспедиций; но и комиссары знают, что они могут существовать безнаказанно только при условии их ни во что не вмешиваться. Деревня не то чтобы помирилась с большевизмом, но к нему привыкла и его непосредственно не ощущает; поэтому она молчит, но когда большевикам придется делать поход на нее, чтобы кормиться, здесь, конечно, начнется такое негодование, которое превратится в сплошную партизанскую войну. Тогда может создаться то настроение, при котором небольшого кристалла будет достаточно, чтобы повсюду создать и организовать чисто национальное течение, народный бунт. Увы, конечно, все-таки бессмысленный и беспощадный, но направленный уже не против нас, не против господ, а против большевиков, против большевизма во всех его видах. Сможет ли организованное меньшинство противиться этому – в этом весь вопрос. Но та ненависть, которую питают сейчас к большевикам матросы, рабочие и красноармейские солдаты, показывает, что, может быть, приближается тот день, когда эта сила покинет большевиков при их столкновении с мужицким восстанием.

Сейчас делаются опыты подобного рода использования настроения. Это очень любопытная вещь, которая либо кончится провалом, либо может приблизить нас довольно быстро к концу. Посылаю Вам копию с того воззвания³², в котором генерал Балахович (я называю его генералом из эвфемизма) обратился к солдатам и населению. Весь интерес этого воззвания заключается в том, что, во-первых, около Балаховича стоит сам Савинков, получивший (это достоверно, а не слух) от Пилсудского 300 миллионов польских марок, и, во-вторых, больший интерес в том, что если Вы внимательно прочтете это воззвание и разыщете посланные мною Вам когда-то планы тех трех петербургских мужиков, которых привозили французы из Ревеля, то Вы увидите полное сходство этого плана. Савинков вместе с Балаховичем пытается осуществить то, о чем говорили эти крестьяне, желает вызвать и направить вот это стихийное восстание. И я скажу Вам, что в настоящее время и вовсе не убежден, что это намерение кончится пуфом; я совершенно допускаю, что красноармейцы не станут сражаться с подобной народной армией. Савинков, может быть, очутится в Москве раньше Врангеля; он исполнит этим заветное желание Пилсудского, который и помогает ему, в сущности, в этом расчете; но так как я думаю, что тогда мы увидим совершенно противоестественное зрелище, что под эгидой и под знаменем Савинкова начнется массовое избиение еврейства, а может быть, и остатков культурных элементов в России. Это все-таки же, что бы мы ни старались видеть, новая махновщина.

Ну, на этом я сейчас кончаю не потому, чтобы нечего было добавить, но потому, что и без того я достаточно Вам наговорил. Теперь буду ждать от Вас письма и, главное, некоторых практических указаний, чего нам ждать от победы Врангеля; Ваш Спарго уверяет нас, что победа Хартвига³³ будет равносильна признанию большевизма. Я надеюсь, что к марту месяцу это уже станет явным безумием. Большевизм, вероятно, падет, но лучшего будущего еще не настанет. Тогда мы увидим и прелести анархии, и реальное распадение России. Но это уже будет то настоящее дно, после которого мы начнем выплывать на поверхность.

* * *

В минуту отправки к Вам письма я заметил, что ни слова не сказал о вопросе, пожалуй, самом важном – о национальностях; причиной тому, что я все время писал отрывками, по несколько минут ежедневно. Чтобы не очень затягиваться, скажу Вам о нем вкратце. Врангель в этом отношении полная противоположность Сазонову; с ним бы не пришлось тратить ни одного слова, чтобы провести нашу резолюцию 9 марта. Пожалуй, он грешит в противоположном направлении – слишком большой легкостью, с которой он сейчас готов давать обещания. Вы, который в Америке вели свою линию главным образом на сохранение единства России, Вы должны были испытать некоторое смущение при виде того, как равнодушен он к этому вопросу. Это равнодушие, конечно, только тактическое; но Врангель увлечен мыслью о том, что до низвержения большевиков никакое единство России невозможно, а с другой стороны, что после их низвержения Россия соберется. Врангель в настоящее время может идти очень далеко по пути уступок. К тому же надо добавить, что в настоящее время больше, чем когда-нибудь распространяется убеждение, что почти никто в России не желает гражданской войны во имя России, и что ее можно вести только для защиты своего собственного угла.

Отсюда совет, который нам дают наши благожелательные люди: признать без каких бы то ни было оговорок фактическую независимость всех тех, кто ее желает; признание факта, говорят нам, в сущности никого ничем не связывает. Ведь сам Врангель находится в таком же положении, являясь фактическим правителем Юга России и, согласившись принять от французов признание в этой форме. Ему не к лицу, поэтому, оспаривать у других то, в чем является его база. Отсюда Врангель без каких бы то ни было колебаний признает какое угодно фактическое правительство и фактическую независимость; он будет стремиться только к заключению с ними военного соглашения, причем все его претензии в этом направлении сводятся только к желанию создать единый фронт и единое общее командование. Типом подобного соглашения является его соглашение с казаками³⁴, о котором Вы, может быть, уже знаете. По этому же типу он хотел заключить соглашение и с другими народностями Кавказа, и с самой Украиной. Принципиальная уступка, которая делается, и в которой он отдает себе отчет, есть большая уступка сравнительно с той позицией, на которой мы стояли; мы с Вами всегда считали, что отношение России к ее национальностям будет санкционировано Всероссийским Учредительным собранием; наши споры о национальностях шли именно в этом русле, требование суверенности для всех частей России Всероссийского Учредительного собрания. Эта позиция Врангелем уже сдана, если не в виде торжественной декларации, то в виде ряда отдельных заявлений; он уже признает местные учредительные собрания и даже как будто бы не предвидит Всероссийского Учредительного собрания. Россия, с его точки зрения, сложится путем соглашения между отдельными частями, будь то федерацией³⁵.

Помните наш старый спор о федерации и автономии. Для Врангеля он с большой легкостью и бесповоротно разрешен в пользу федерации. Таким образом, как будто бы исчезли главные идейные препятствия к соглашению с инородцами; однако это все-таки вопроса не разрешает. Этим Вы уже теперь людей не подымете; там, где есть большевики, где они господствуют, поднять население может не обещание федерации, а только присылка достаточной и надежной вооруженной силы; этого у Врангеля и не хватает, по крайней мере, в этом есть недостаток. Там же, где большевики изгнаны и побеждены, там эти мелкие народности не чувствуют никакой надобности становиться под военное командование Врангеля. Единственная народность, с которой имело бы практический интерес соглашение, это соглашение с Украиной. Но именно с ней всего труднее это сделать. Попытка Врангеля сговориться с теми украинцами, которые не отреклись от России, а именно с Маркотуном и Могилянским, обнаружило то, что в сущности нужно было ожидать, что эта попытка не дала нам ровно ничего, а нас скомпрометировала. Маркотун и Могилянский, в общем, очень порядочные и приличные люди, но все-таки же генералы без войска; за ними не стоит решительно ничего, и в их распоряжении находится только квартира их комитета в Париже; да и то они потребовали от Врангеля, чтобы он оплачивал эту квартиру. Вот вся та помощь, которую они нам дали. Но сам факт этого крушения произвел отвратительное впечатление на сторонников Петлюры, которые увидали, и не без основания, в поездке Маркотуна и Могилянского их попытку стать властью в Украине с помощью Врангеля.

Единственной серьезной властью в Украине является сейчас Петлюра; но его сила очень своеобразна и относительна. Нам говорили, и это казалось правдоподобным, что с тех пор, как Петлюра вошел в правобережную Украину с польскими силами, он так себя дискредитировал, что связаться с ним – это значит потерять себя; так нас уверяли, и это казалось правдоподобным. Врангель решил на этом основании с Петлюрой не разговаривать, и этим было вызвано его обращение к Маркотуну и Могилянскому. Но как ни справедлива была теоретически оценка национального духа в Украине, у Петлюры была там реальная сила, а именно помощь Польши; Пилсудский с ним не разорвал, а Пилсудский - это значит и деньги, и вооружение, и тыл.

Командующий бывшими петлюровскими войсками генерал Петренко³⁶, по сведениям вполне достоверным, совсем не сторонник Петлюры, был бы рад отделиться и от него, и от поляков; но он этого не может сделать, так как разорвавши с Петлюрой и разорвав с поляками, он останется без всего; если бы Врангель мог заменить ему Польшу, и вооружить его, и кормить, то он это бы сделал; но так как Врангель не в состоянии, то Павленко остается с Петлюрой. Я скажу Вам дальше; самая непопулярность Петлюры в Украине все же подвержена изменению; по крайней мере, имеющиеся во французском министерстве сведения показывают, что Петлюра делает набор войск в Украине, и он проходит там довольно успешно. При этих условиях само собой подсказывается мысль, и Врангель на нее идет с полной готовностью, забыть все прошлое и заключить соглашение с Петлюрой; единственное условие, которое он поставил, это было то же военное соглашение и то же общее командование, мотивированное вдобавок исключительно стратегическими соображениями³⁷. Но тут есть два препятствия: 1) это то, что для Петлюры этого уже мало; нам официально сообщено, что основной предпосылкой, без которой они не будут разговаривать с нами, без которой Петлюра скорее согласится с большевиками против нас, чем с нами против большевиков, основной предпосылкой является признание независимости Украины и правительства Петлюры, не говоря уже о суверенности будущего Учредительного собрания. А во-вторых, такого рода заявление, на которое Врангель мог бы идти, затрудняется тем, что ведь Петлюра является не фактической властью, а только претендентом; что, признавая его властью Украины, мы, в сущности, ставим весь свой авторитет на карту, которую еще так недавно мы считали невозможной. Ведь если, может быть, нас подвел Маркотун, то нас точно также может подвести Петлюра; согласившись с ним, мы рискуем потерять всякую популярность на Украине.

Вот так стоит дело в настоящий момент. Савинков из Варшавы не только рекомендует нам переступить эту опасность, но и сам ее переступил; он уже признал Петлюру, хотя лично от себя, и признал независимость Украины; можно с уверенностью сказать, что если Врангель этого не сделает, то он не только не сумеет провести никакой координации действий с украинцами, но что он рискует, что Петлюра, который кому угодно изменит, как он изменял уже и Польше, и украинству, что Петлюра изменит и Врангелю и очутится в рядах его врагов. А при том положении, в котором сейчас находится Врангель, на которого устремились все большевистские силы, это могло бы быть гибельным.

Вот Вам небольшой пример той разницы положения, в котором находитесь Вы в Америке, где Вы отстаиваете неприкосновенность русского единства, и Врангель, который в разгар борьбы и опасности может быть принужден, буквально принужден, забыть все прошлое и признать независимость (фактическую) Украины, и даже Петлюру, как ее представителя. Если же принять в соображение, что сейчас и в самой Польше возможны две политики, что Польша может продолжать поддерживать против большевиков те русские войска, которые были в ней набраны, из которых одна часть, как Вы знаете, с Балаховичем идет на Москву, а другая - с Перемыкиным³⁸ на Юг, если принять в соображение, что поляки могут опять поддерживать эти войска, но могут также и от них отвернуться и заключить с большевиками вполне серьезный мир, то Вы поймете ту сдержанность, которая Вас удивила, судя по Вашим телеграммам М.Н. Гирсу, Вы поймете, почему мы, т.е. Врангель, так как мы сейчас не только представители всей России, но представители Врангеля, мы не решаемся наш протест против Рижского договора³⁹ ставить на почву нарушения единства России; мы его ставим исключительно на почву отрицания смысла соглашения и мира с большевиками.

Что же касается до заграницы, то мы принуждены делать bonne mine au mauvais jeu⁴⁰; мы становимся на почву ст. 87 Версальского договора, которую я Вам советую почаще перечитывать, и говорим, что то, что поляки называют границами государства, есть только демаркационная линия между двумя воюющими вооруженными силами; государственная граница Польши по силе ст. 87 должна быть указана великими державами, и поляки заранее на это согласились, и этот пункт Версальского договора не может быть односторонне нарушен соглашением поляков с большевиками. Вот почему мы не возбуждаем вопроса об единстве и целости России и притворяемся, что этот вопрос еще не скомпрометирован. Но, конечно, по существу он скомпрометирован и в отношении Польши, и даже в отношении всех национальных образований; но только скомпрометирован, но не предрешен, разрешен же он будет после падения большевиков тогда, когда явится, наконец, власть, которая сможет распоряжаться Россией, но и настаивать на своих решениях. Этим же определяется отношение к вопросу Бессарабскому. Вы знаете из газет, что Державы, уже не стесняясь Америки, отдали Бессарабию Румынии⁴¹. Мы промолчали. Почему? А просто потому, что максимум, чего можно было здесь добиться, это помещение оговорки, что будущее русское правительство будет приглашено к присоединению к этому акту; хотя нам и говорилось, что оно должно будет только присоединиться, а не оспаривать, но для нас очевидно, что это будущее правительство может его оспаривать простым фактом непризнания, что тогда вопрос останется открытым и будет решен так, как сложатся фактически соотношения сил. Вот эта оговорка, которая, конечно, сама по себе не много значит, но, тем не менее, позволила нам сейчас промолчать. Вы, может быть, ответите: это наше желание молчать; но для этого Вы должны считаться со следующими соображениями. Если сейчас мы заявим протест, и Врангель станет явно против Румынии, Румыния закроет проход через свою территорию для русских войск, находящихся в Польше; а, между тем, если не состоится соглашения с Украиной, то Врангелю необходимо будет перевести эти войска и оружие к себе в Крым, т.е. через Румынию. На это мы уже почти получили согласие; эту примирительную линию Румынии к нам ведет здесь Таке Ионеско, и мы сейчас за нее схватываемся. Если же мы станем на ту позицию, которую Вы занимаете в Америке, и которую я рад, что занимает сама Америка, то неизбежным последствием этого может быть крушение врангелевских сил; и вот здесь, когда с признанием Врангеля связана вся наша ориентация, здесь мы не можем быть непримиримыми, и мы ищем отговорок и всяких словесных приемов, которые позволяют нам делать bonne mine au mauvais jeu.

Таким образом, Вы видите из всего сказанного, что в отношении национального вопроса и единства России Врангель скорее вызывает упрек в том, что он слишком уступчив, а не наоборот.

источник