Из книги Елены Семёновой
БЕЗ ХРИСТА или ПОРАБОЩЕНИЕ РАЗУМА

Прежде чем начать разговор об этих процессах, остановимся на одном вопросе. Что же требуется для порабощения Разума – не отдельного человека, а целого народа, и даже более того - народов? Уничтожение тех «китов», на которых стоят эти народы, а именно: религиозного сознания, божественного начала в душах, национальных традиций, национального самосознания, нравственных ориентиров, способности к цельному, логическому и предметному мышлению, созидательному, честному труду, живой инициативы, самостоятельности и ответственности, подлинного образования и просвещения. По достижении этих целей человечество, по слову Ап. Григорьева, обращается в человечину. В скопище людей, лишённых исторической памяти, ориентиров и настоящего дела, ни к чему не способных, но распаляемых гордостью «разума» дилетантов, стремящихся низвергать других и утверждать себя, падких на самые бессмысленные идеи и становящиеся лёгкой добычей закулисных кукловодов.

Нарастание этой страшной опасности, как мы уже сказали, на самых подступах угадали наши пророки, и лучшие умы ХIХ века указали противоядие: не революциями, не потрясениями, но и не бесконечным «подмораживанием» и запретами можно спасти положение, но долгой и кропотливой работой по духовному и нравственному оздоровлению народа, подлинным просвещением как высших слоёв, так и низших. Наши мыслители понимали, что, как ни важны процессы экономические и социальные, но именно борьба за души и умы – главнейшая. Ибо если Разум помрачён, если в душах беспорядок и туман, то никакие даже самые нужные реформы не принесут должной пользы, но будут нести на себе всё ту же порчу, рождённую помрачением Разума.

Увы, в Российской Империи образование и просвещение было поставлено совсем не так, как надлежало. Когда-то русские вельможи, следуя примеру Императрицы Екатерины, вели переписку с французскими философами, разжигавшими пламя революции в своей стране. Племянник светлейшего князя Потёмкина переводил и на свои средства печатал сочинения Руссо, Григорий Орлов и Кирилл Разумовский зазывали опального и высылаемого из отечества философа в свои имения, на средства князя Д.А. Голицына печаталось запрещённое в Париже сочинение Гельвеция «О человеке», А.П. Шувалова величали во Франции «северным меценатом», и сам Вольтер посвятил ему трагедию, русские придворные переводили статьи Дидро и сочинение Мармонтеля «Велизарий», вызвавшее резкое осуждение французской королевской власти…

Казалось бы, кровавый блеск гильотины должен был отрезвить русский правящий класс. Но отрезвление, по крупному счёту, исчерпалось заточением в петропавловку «бунтовщика похуже Пугачёва» Радищева… Русская аристократия, в большинстве своём, продолжала воспитываться в отрыве от родных корней, поколение пушкинских сверстников возрастало практически всецело на французской, постреволюционной «культуре», на сочинениях антихристианских «мыслителей» и эротических романах «литераторов», на гнили, отравляющей умы и души в самом нежном возрасте. Это очень хорошо испытал на себе А.С. Пушкин, впоследствии тяжело изживавший наследство своего детства в течение всей жизни.

В то время для детей аристократии было не так много путей получения образования. Юные души попадали по выбору в «заботливые» руки иезуитов, содержавших пансион в столице, либо – масонов, коими, например, поголовно были преподаватели Царскосельского лицея. О нём читаем у профессора И.А. Андреева: «Царскосельский Лицей открылся 19 октября 1811 года. (…) После кратких официальных речей И.И. Мартынова (директора Департамента Министерства Народного Просвещения, одного из составителей Лицейского Устава) и директора Лицея В.Ф. Малиновского, с большим пафосом произнёс речь профессор политических наук А.П. Куницын, окончивший своё образование в Германии, в Геттингенском университете. Интересно, что кроме Куницына получили образование в Геттингенском университете ещё и другие профессора Лицея: словесник А.И. Галич, математик Я.И. Карцев, историк И.К. Кайданов. Ближайшим помощником директора Лицея первое время был профессор Ник. Фед. Кошанский, окончивший философское отделение Московского университета. Он преподавал латинский язык и русскую словесность. Кошанский, как и Малиновский, тоже был масон. Все вышеуказанные профессора были ревнителями традиций масона Новикова. Немецкий язык и немецкую словесность преподавал профессор Фёд. Матв. Гауэншильд[1], масон, при помощи которого Сперанский предполагал устроить специальную масонскую ложу, в которую хотел привлечь русских архиереев, склонных к реформации. Этот странный проект Сперанский не осуществил. Такой подбор преподавателей удовлетворял планам Сперанского, но министр Народного Просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский в это время уже разочаровался в масонстве и, ставши поклонником иезуитов, почитал известного философа Жозефа де Местра, мечтавшего о насаждении в России католицизма. Но самым своеобразным преподавателем Лицея был профессор французской литературы де Будри. Это был его псевдоним, а настоящая фамилия его была Марат, и он был родным братом знаменитого якобинца Марата. (…)

Первый директор Лицея Вас. Фед. Малиновский окончил Московский университет. Интересно отметить, что он был автором книги «Рассуждение о мире и войне», в которой проводилась чисто масонская идея проекта вечного мира при помощи Международного Трибунала Наций, где должны были решаться все спорные вопросы международной политики. (…)

Из всего вышесказанного о Лицее следует признать, что это учебное заведение не могло не иметь нравственно и политически развращающего влияния. И недаром позднее Пушкин говорил: «Проклятое моё воспитание», вспоминая Лицей».

Схожим образом обстояло дело в Московском Университете, который с конца ХVIII века возглавлял крупный масон и отец будущих декабристов И.П. Тургенев. Пансионом же при главном учебном заведении Империи заведовал другой «вольный каменщик» - А.А. Прокопович-Антонский. Соответственно подбирались люди и на преподавательские должности.  

А.С. Пушкин неоднократно обращался к теме образования, считая её наиважнейшей. В 1826 году по распоряжению Императора Николая I им была составлена докладная записка «О народном воспитании», в которой поэт особенно упирал на необходимость изучения отечественной истории: «Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою…» Александр Сергеевич немало размышлял об этом вопросе, немало строк посвятил ему. Во времена Пушкина образованное сословие изучало преимущественно историю Древнего Рима, Древней Греции, западных стран, к истории же родной многие склонны были относиться с пренебрежением. Понимая неоправданность и пагубность такого отношения, поэт указывал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. «Государственное правило, - говорит Карамзин, - ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному». Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения... Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок  сей,  утвержденный демократической   завистию   некоторых   философов,    служит    только    к распространению низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда  человеческого сердца?»

Опережая Пушкина, о важности реформы образования ещё в эпоху Императора Александра I неоднократно писал Н.М. Карамзин. В статье «О новом образовании народного просвещения в России» он указывал: «Учреждение сельских школ несравненно полезнее всех Лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения. Предмет их учения есть важнейший в глазах Философа. (…) Можно предвидеть затруднения в начале такого нового для России учреждения, особливо в некоторых отдаленных Губерниях; но время, опыты и великие выгоды грамотного человека во всех отношениях сельской жизни наконец убедят земледельцев в необходимости учения - и меры кроткого понуждения уступят действию искренней охоты. Всего же более ответствует за успех то, что мудрое наше Правительство соединяет уважаемый народом сан духовных Пастырей с должностию сельских учителей.    

Главным благодеянием сего нового Устава останется (как мы сказали) заведение сельских школ; но он представляет еще другие, великие пользы. Городские школы, Гимназии, Университеты, теперь умноженные числом, оживленные лучшим внутренним образованием, будут сильнее прежнего действовать на воспитание умов в России. Мысль отделить учение от других частей государственных, как систему особенную и целую, есть мудрая и благодетельная мысль; ученые места должны зависеть только от ученых - и Ректор, глава их в каждом округе, будучи сам питомцем Наук, тем ревностнее и действительнее может стараться об их успехе. Доверенность, изъявляемая Монархом к собранию Профессоров, которые избирают своего начальника и правят не только Университетом, но и всеми окружными Гимназиями и другими школами, еще более возвышает сей истинно-благородный сан. Лучший способ сделать людей достойными уважения есть уважать их. Новые выгоды и почести (право избрания есть великая) данные ученому состоянию, большее число Профессоров и других людей, к нему принадлежащих, отныне твердо и надежно основывают его в России».

Увы, благие стремления и начинания год за годом тормозились. Да и как могло быть иначе, если и сама власть, бюрократический аппарат её был уже глубоко повреждён духовно, и в его мертвящих закоулках тлело и угасало всё живое и требовавшее незамедлительного и разумного претворения в жизнь.

В своей «Записке о старой и новой России», замечательном памятнике русской гражданской мысли, Н.М. Карамзин отмечал: «Гнушаясь бессмысленным   правилом   удержать   умы   в  невежестве,  чтобы властвовать тем спокойнее,  он (Александр Первый – прим. авт.) употребил миллионы  для  основания университетов,  гимназий, школ... К сожалению, видим более убытка  для казны,  нежели выгод для Отечества.  Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных;  ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык  латинский,  и число их так невелико,  что профессоры теряют охоту ходить в классы.  Вся беда от того,  что мы образовали свои университеты   по   немецким,   не   рассудив,   что  здесь  иные обстоятельства.  В  Лейпциге,  в  Геттингене  надобно  профессору только  стать на кафедру — зал наполнится слушателями.  У нас нет охотников для высших наук.  Дворяне служат,  а купцы желают знать существенно  арифметику,  или  языки иностранные для выгоды своей торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах для   того,   чтобы  сделаться  адвокатами,  судьями,  пасторами, профессорами!  — наши стряпчие и судьи не имеют  нужды  в  знании римских  прав;  наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут,  а выгоды ученого состояния в России так еще новы, что  отцы  не  вдруг  еще решатся готовить детей своих для оного. Вместо 60 профессоров,  приехавших из Германии в Москву и  другие города,  я  вызвал  бы  не  более  20  и  не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях;  скудные родители, отдавая  туда  сыновей,  благословляли  бы  милость  государя,  и призренная бедность чрез 10,  15 лет произвела бы в России ученое состояние.   Смею   сказать,  что  нет  иного  действительнейшего средства для успеха в сем намерении.  Строить,  покупать домы для университетов,  заводить библиотеки,  кабинеты,  ученые общества, призывать  знаменитых  иноземных  астрономов,  филологов  —  есть пускать  в  глаза пыль.  Чего не преподают ныне даже в Харькове и Казани?  А в Москве с величайшим трудом можно найти  учителя  для языка  русского,  а  в  целом государстве едва ли найдешь человек 100, которые совершенно знают правописание, а мы не имеем хорошей грамматики,  и  в  Именных  указах  употребляются  слова  не в их смысле:  пишут  в  важном  банковом  учреждении:  «отдать  деньги бессрочно»  вместо  «a  perpetuite»  —  «без  возврата»;  пишут в Манифесте о торговых пошлинах: «сократить ввоз  товаров» и проч., и   проч.   Заметим   также  некоторые  странности  в  сем  новом образовании ученой части.  Лучшие профессоры,  коих время  должно быть  посвящено  науке,  занимаются  подрядами  свеч  и  дров для университета!  В  сей  круг  хозяйственных   забот   входит   еще содержание ста,  или более,  училищ,  подведомых университетскому Совету.  Сверх  того,  профессоры  обязаны  ежегодно  ездить   по губерниям   для   обозрения   школ...   Сколько  денег  и  трудов потерянных!  Прежде хозяйство университета зависело от его особой канцелярии  —  и гораздо лучше.  Пусть директор училищ года в два один раз осмотрел бы уездные школы в своей губернии;  но смешно и жалко   видеть  сих  бедных  профессоров,  которые  всякую  осень трясутся в кибитках по дорогам!  Они,  не выходя из Совета, могут знать  состояние всякой гимназии или школы по ее ведомостям:  где много учеников,  там училище цветет; где их мало, там оно худо; а причина  едва  ли  не  всегда  одна:  худые учители.  Для чего не определяют хороших?  Их нет?  Или мало?..  Что виною?  Сонливость здешнего  Педагогического  института (говорю только о московском, мне  известном).  Путешествия  профессоров   не   исправят   сего недостатка.  Вообще  Министерство  так  называемого просвещения в России доныне дремало,  не чувствуя своей важности и  как  бы  не ведая,  что ему делать,  а пробуждалось, от времени и до времени, единственно для того,  чтобы требовать денег,  чинов и крестов от государя».

Русская молодёжь продолжала вскармливаться чужеродными идеалами, и сокрушался горячий защитник русского языка адмирал А.С. Шишков: «Природный язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. (…)

Дар красноречия не спасает от презрения глаголы злочестивых. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к Отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных.

Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных. Он не может там цвести, где ум послушен сердцу, а сердце - слепоте и заблуждению. (…)

Итак, природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и причина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь. И если человек теряет эту любовь, то с ней теряет и привязанность к Отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе.

Вера, воспитание и язык суть самые сильные средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству».   

Шишкову вторил Н.В. Гоголь: «Просвещение наносное должно быть  такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий».

«Мы слышим с разных сторон, что период рабского подражания давно миновал у нас, - отмечал Юрий Самарин в статье о «Народном образовании», - что предостерегать против подражательности в настоящую пору дело не только запоздалое, но даже вредное, и что уже теперь, с противоположной стороны, угрожает нам новая беда - безмерная самонадеянность, неуважение к науке и невежество. Эти смертные грехи, говорят нам, неразлучны с убеждением, что всякий цельный народ живет своею, а не чужою жизнью, что в живом народном быту проявляются не одни только способности, ни на что не направленные, а положительные стремления, указывающие на определенные начала, и что из них развивается самостоятельное воззрение, которому суждено рано или поздно занять место в науке. Откровенно сознаемся, мы не умели высмотреть этой опасности; даже теперь нам кажется, что чувство самонадеянности так же естественно может быть возбуждено созерцанием наших собственных, действительных или мнимых, открытий, преувеличенною оценкою того, чем мы обязаны самим себе или что себе приписываем, как и благодарным признанием даровых преимуществ, которыми мы обязаны народным началам или историческим условиям. Мы также не видим причин отказаться от прежде высказанного мнения, что мы далеко еще не освободились от подражательности; но, напротив, убеждаемся более и более, что, по своей живучести, она беспрестанно меняет свои формы и через это ускользает в нас самих от самого зоркого наблюдения. Правда, мы теперь уже не решаемся с прежнею наивностью проповедовать поклонение чужеземному, потому что оно чужеземно; но какая в том польза, если умственные плоды долговременной подражательности до сих пор еще составляют обильный запас не фактических сведений, которыми мы бедны, а бессвязных, не соглашенных между собою понятий и представлений, когда-то принятых на веру, потом усвоенных привычкою и теперь применяемых нами бессознательно, как общечеловеческие истины, как безусловные законы и правила? К несчастию, нам удалось уверить себя, что, присвоив себе наставнические приемы и ставши в наставническую позитуру перед своею народностью, мы через это будто бы поднялись на высоту, недоступную никакому пристрастному увлечению. Оттого-то нам так трудно убедиться, что под этим мнимым бесстрастием скрывается невольное пристрастие к чужому и неумение сочувствовать своему».

И вослед им сетовал Достоевский: «Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствую над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, - тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе, как к русскому человеку!»