Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 04:07
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Сергей Сергеев. Творческий традиционализм К.Н. Леонтьева. Статья первая. К вопросу о "подмораживании России" (2)
ИДЕИ К.Н.ЛЕОНТЬЕВА В КОНТЕКСТЕ ТВОРЧЕСКОГО ТРАДИЦИОНАЛИЗМА

Теперь проверим леонтьевскую мысль на соответствие основным постулатам творческого традиционализма.

1. Как мы уже упоминали в предыдущем параграфе, Леонтьев считал себя учеником Н.Я. Данилевского, последователем его теории культурно-исторических типов. "Я боготворю и зову его Евангелие <…>" (69) – таков был отзыв Константина Николаевича на только что вышедшую в журнале "Заря" книгу "учителя" "Россия и Европа". В той же "Заре", в 1871 г., появилась и работа самого "ученика" ("Грамотность и народность"), написанная еще в 1868 г., т.е. за год до публикации "России и Европы", где он с энтузиазмом декларирует свою веру в "великую, назревающую славяно-русскую культуру, которая одна только в силах обновить историю" (70). Этой же вере он присягает и в 1880-е гг.: "<…> Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы" (1881). Россия противополагается "всей Европе, как особый мир, как новый культурный тип (только временно для целей быстрейшего развития впавший в чрезмерную подражательность)<…>" (71). Леонтьев постоянно подчеркивал, что "главная заслуга Данилевского<…> то, что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цель" (72). Для него же самого "новая, независимая, оригинальная культура" была "общим и всеобъемлющим идеалом", совокупно заключающим в себе "все частные, так сказать <…> идеалы, сохранение святыни Православия и даже дальнейшее правильное развитие его, богатство, слава, всемогущество в делах международных, новые пути в науке и философии, новые формы и искусства <…>" (73). Таким образом, идея культурного своеобразия России была центральной идеей мировоззрения Леонтьева, он даже характеризовал себя в одном из писем как "мономана и "психопата" этой особенной культуры", опасающегося как бы задачи более злободневные не отодвинули на второй план "эту главную собственно-национальную цель" (74). Требования мыслителя к "славяно-восточной цивилизации" были немалыми. "<…> Мы желали бы, чтобы Россия ото всей Западной Европы отличалась настолько, насколько Греко-Римский мир отличался от азиатских и африканских государств древней истории или наоборот" (75), – писал он в 1870 г. В 1887 г. Леонтьев продолжает мечтать о создании и развитии "своей культуры на всех, по возможности, поприщах независимой от европейской, на нее непохожей, отличной от нее настолько, например, насколько Персия Камбиза и Ксеркса была не похожа на современные ей греческие республики, или настолько, насколько Рим был не похож на подчиненные ему впоследствии восточные царства, или, наконец, настолько, насколько романо-германский мир отличался и от предшест-вовавшего ему языческого Рима, и от современной ему вначале Византии" (76). Легко заметить, что Константин Николаевич говорит о будущей оригинальной "славяно-русской культуре", пока же, по его мнению, "Россия <…> это – целый мир особой жизни, <…> не нашедший еще себе своеобразного стиля", "эклектический колосс, почти лишенный собственного стиля" (77). В последние годы жизни Леонтьев вообще стал сомневаться в способности России дать новый культурно-исторический тип. "<…> Если даже допустить, – писал он о.Иосифу Фуделю, – что романо-германский тип несомненно разлагаясь, уже не может в нынешнем состоянии удовлетворить все человечество, то из этого вовсе не следует, что мы, славяне, в течение 1000 лет не проявившие ни тени творчества, вдруг теперь под старость дадим полнейший 4-х основный культурный тип <…>". Более того, мыслитель не исключал того, что "человечество легко может смешаться в один общий культурный тип. Пусть это будет перед смертью – все равно" (78). Однако, при всем при этом, он был уверен, что какая-то особая миссия у России все равно есть: "<…> в исполинском каком-то назначении нашем <…> сомневаться нельзя" (79). Леонтьев предполагал несколько сценариев ближайшего будущего: "Что-нибудь одно из трех: 1) Особая культура, особый строй, особый быт, подчинение своему Церковному Единству; или 2) Подчинение Славянской государственности Римскому Папству; или 3) Взять в руки крайнее революционное движение и, ставши во главе его – стереть с лица земли буржуазную культуру Европы. Недаром построилась и не достроилась еще эта великая государственная машина, которую зовут Россией… Нельзя же думать, что она до самой (до неизбежной во времени все-таки) до гибели и смерти своей доживет только как политическая, т.е. как механическая сила, без всякого идеального влияния на историю" (80).

2. Распространяться по этому пункту слишком подробно не имеет смысла, ибо Леонтьев давно имеет устойчивую и вполне заслуженную репутацию одного из самых красноречивых обличителей буржуазной цивилизации в русской мысли XIX в. Вл.С. Соловьев даже считал, что "у него не было одной господствующей и объединяющей любви, но была одна главная ненависть – к современной европейской цивилизации <…>" (81). С.Л. Франк говорил о его "фанатической ненависти <…> к "эгалитарному" прогрессу, к будничным, мещанским, прозаическим формам современной европейской цивилизации" (82). С.А. Левицкий утверждал, что "вряд ли во всей истории русской и мировой мысли найдем мы столь откровенную и пламенную ненависть к тому царству всеобщего мещанства, которое составляет, по убеждению Леонтьева, настоящий объективный смысл того, что он называл "эгалитарным процессом" <..> В своей ненависти к мировому мещанству Леонтьев как бы заключает союз с западником Герценом <…> Но даже герценовское отвращение от западного мещанства бледнеет по сравнению с леонтьевскими страстными признаниями в ненависти и апокалиптическими проклятиями" (83). Уже одно название незавершенного трактата Константина Николаевича – "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" вполне достаточно характеризует воззрения мыслителя по данному вопросу. Все же мы приведем несколько выразительных леонтьевских антиевропейских филиппик. "<…> Либерализм везде одинаково враждебен тем историческим началам, в дисциплине которых вырос тот или другой народ. Либерализм есть отрицание всякой крайности, даже и самой высокой, всякого стеснения, всякого стиля. Он везде один, везде одинаково отрицателен, везде одинаково разлагает нацию медленно и легально, но верно…". "Для нас одинаковы чужды и даже отвратительны <…> – и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу…" "Теперь <…> европейская мысль поклоняется человеку, потому только, что он человек. <…> это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества.<…> Индивидуализм демократический <…> и есть в приложении к политическим партиям, то самое, что зовется обыкновенно либеральностью". "<…>Разрушительные явлениясовременности: парламентаризм, демократизм, слишком свободный и подвижной капитализм и не менее его свободный и подвижной пролетаризм <…>". "О, ненавистное равенство! О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора мировой истории. С конца прошлого века – ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! <…> Возможно ли любить такое человечество?!" (84)

3. Формулу "Православие, Самодержавие, Народность" Леонтьев, в принципе, принимал, но употреблял ее либо в усеченном, либо в несколько измененном виде. Например, в письме к о. Иосифу Фуделю от 10 июля 1891 г. он пишет: "<…> В термине моем "византизм" нет даже никакого нового содержания, а только новое освещение давно знакомых фактов русской жизни (Православие, Самодержавие и т.д.). Это видно, между прочим, и из того, что это слово "византизм" употреблено мною изо всех статей моих только в одной ("Византизм и славянство") <…> После этого я нигде ни разу не говорил "византизм" (поищите-ка!), а всегда уже говорил "Православие", "Самодержавие" и т.д., просто и как все" (85). В опубликованной уже после смерти мыслителя работе "Кто правее? Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьеву" (1890-1891) – похожий пассаж о термине "византизм": "Почему я избрал это слово "византизм" <…> Отчего я не говорил просто, как говорят другие: "Православие, Самодержавие"… и т.д.?" (86) Это частое "и т.д." вместо "Народности" нас заинтересовало и мы провели специальное исследование, которое показало, что Константин Николаевич нигде в своих сочинениях и в тех письмах, которые нам доступны, не использует "уваровской" триады полностью. Единственное исключение (и то не стопроцентное) – в статье 1880 г. "г. Катков и его враги на празднике Пушкина", в применении к М.Н. Каткову – "защитнику Церкви, Самодержавия и дворянства (отчасти и народности) <…>" (87). Не трудно здесь заметить и выделенное курсивом "отчасти", и "народность" с малой буквы. В статье "Г.Колюпанов, земский деятель" (1880) Леонтьев формулирует: "Главные исторические основы нашей русской жизни три: Православие, Самодержавие и поземельная община" (88). В работе "Владимир Соловьев против Данилевского" (1888) "основами" России названы только Православие и Самодержавие (89). В уже упомянутом трактате "Кто правее?" говорится о том, что "национальный русский идеал понимается всеми более или менее так. Православие и его усиление; Самодержавие и его незыблемость <…>", а далее вместо ожидаемой "народности" перечисляются и "сословный строй", и "неотчуждаемость крестьянских земель", и "создание новых форм быта", и проч. (90) Совершенно очевидно, что для Леонтьева неупоминание "Народности" имеет принципиальный характер и, как нам кажется, причины этого легко установить. Во-первых, Константин Николаевич крайне подозрительно относится к "народности" как самодостаточному принципу. Хорошо известно его полемика против "политического", "племенного" "национализма", начатая им еще в "Византизме и славянстве": "Что такое племя без системы своих религиозных идей? За что его любить? <…> Любить племя за племя – натяжка и ложь. <…> Идея национальностей чисто племенных в том виде, в каком она является в XIX веке, есть идея космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего <…>" (91). Позднее он посвятил данной проблеме специальные работы "Национальная политика как орудие всемирной революции" (1888), "Плоды национальных движений на православном Востоке" (1888-1889), "Культурный идеал и племенная политика" (1890), в которых он противопоставил созидательный "культурный" национализм – национализму разрушительному "племенному": "<…> когда национализм имел в виду не столько сам себя, сколько интересы религии, аристократии, монархии и т.д., тогда он сам-то и производил невольно. И целые нации, и отдельные люди <…> становились все разнообразнее, сильнее и самобытнее. <…> когда национализм ищет освободиться, сложиться, сгруппировать людей не во имя разнородных, но связанных внутренно интересов религии, монархии и привилегированных сословий, а во имя единства и свободы самого племени, результат выходит везде более или менее однородно-демократический. <…> Национализм политический, государст-венный становится в наше время губителем национализма культурного, бытового" (92). Подозрительность Леонтьева, в этом смысле, была оправдана еще и потому, что категория "Народности" была в свое время инкорпорирована С.С. Уваровым в "символ веры" Российской империи именно из либеральных источников (93). Во-вторых, как мы уже отмечали, в леонтьевском представлении, русский народ еще не обрел таких ярких, отчеканенных особенностей, чтобы можно было говорить о его культурном своеобразии, а без последнего, считал мыслитель, нация не имеет никакого исторического, да и политического значения: "Я не вижу еще того страстного и вместе с тем глубокомысленного руссизма, которого желал бы видеть в жизни своих сограждан" (94). "Православие" же и "Самодержавие" не есть собственно русское изобретение, они наследие "византизма", но "в настоящем" именно "Православное Самодержавие есть главный отличительный признак русской национальности <…>" (95). Это не значит, что Леонтьев отрицает "Народность" напрочь, что он ставит знак равенства между "руссизмом" и "византизмом". "Византизм" – это фундамент, на котором русские могут и должны строить что-то свое, новое и оригинальное. Умолчание "Народности" означает, что о ней еще рано говорить, что она пока потенциальна, что ее нужно созидать: "Я <…> жажду духовной и культурной независимости для русской национальности, но не такой бледной и слабой, какова эта независимость у нас теперь" (96). Поэтому на место "Народности" иногда ставится что-то более осязаемое, скажем, "поземельная община" – социальный институт, отличающийся вполне определенным своеобразием. Таким образом, у Леонтьева "заветная триада" сохраняется, но третий ее член пребывает в состоянии становления. Что же касается преобладания "Православия", то оно утверждается мыслителем еще более недвусмысленно, чем славянофилами. "Православие – это нервная система нашего славянского организма <…>"; "Православие есть сущность русской народности" (97), – подчеркивал Леонтьев. "Человек, истинно верующий <…> не должен колебаться в выборе между верой и отчизной. Вера должна взять верх и отчизна должна быть принесена в жертву, уже по тому одному, что всякое государство земное есть явление преходящее, а душа моя и душа ближнего вечны, и Церковь тоже вечна <…>" (98). "Церковь Вечна, но Россия не вечна и, лишившись Православия, она погибнет. Не сила России нужна Церкви: сила Церкви необходима для России; Церковь Истинная, духовная – везде. Она может переселиться в Китай <…>" (99). "Если бы в каком-нибудь Тибете или Бенгалии существовали бы православные монголы или индусы с твердой и умной иерархией во главе, то мы эту монгольскую или индустанскую иерархию должны предпочесть даже целому миллиону славян с либеральной интеллигенцией a la Гамбетта или Тьер <…>" (100).

4. Леонтьев резко отрицательно относился к тому положению вещей, которое сложилось в России в результате Великих реформ, решительно отвергая "плоды 25-летнего либерального развинчивания России по европейским образцам, плоды, с одной стороны, ужасные, а с другой – столь презренные <…>" (101). По его мнению, "старая жизнь на началах 60-х годов оказалась непригодною; нужна жизнь новая <…>" (102). В представлении мыслителя Россия являет собой больной организм, нуждающийся в радикальном лечении: ""Северный исполин" заболел либеральной горячкой; он заразился "бактериями" западной демократии" (103). Отрицанию, в целом, подвергается и весь петербургский период русской истории. Леонтьев уповает на то, что "близится конец России собственно петровской и петербургской <…> Другими словами, <…> на началах исключительно европейских нам, русским, нельзя уже жить <…> Конец петровской Руси близок… И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный памятник и еще скорее отойти от него, отрясая романо-германский прах с наших подошв! Надо, чтобы памятник "нерукотворный" в сердцах наших, т.е. идеалы петербургского периода поскорее в нас вымерли" (104). Нетрудно увидеть здесь родство с построениями славянофилов, но Константин Николаевич, в отличие от последних, признавал временную необходимость государственного западничества: "Было время, когда европеизм был нужен нам как дрожжи; теперь эти дрожжи превратились в гнилостные бактерии" (105).Позитивная программа Леонтьева включает в себя как консервацию старого, так и творчество нового: "<…> необходимо не только сохранить много из всего того нелиберального <…>, что осталось от нашей прежней <…> истории; но и создать кое-что небывалое в подробностях <…>" (106). Его Большой проект традиционалистской модернизации России был еще более глобальным, чем славянофильский, он подразумевал как цель – "культурное здание, еще небывалое по своей обширности, по роскошной пестроте своей и по сложной гармонии государственных линий <…>" (107).

5. Для Леонтьева "религия, преобладающая в каком-нибудь народе", есть "краеугольный камень охранения прочного и действительного", она "в общественной жизни подобна сердцу в организме животном" (108).Исходя из этого, он полагал, что "Русское государство <…> без постоянного возбуждения или подогревания, так сказать, церковных чувств" долго прожить не сможет и потому "усиление Церкви крайне нужно; проникновение мистико-христианскими идеями спасительно даже и для приблизительного, для временного, для относительного земного благоденствия нашего" (109). Его не удовлетворяло приниженное положение Русской Православной Церкви в Российской империи. Отзываясь на книгу Вл.С. Соловьева "Россия и Вселенская Церковь", Константин Николаевич писал К.А. Губастову: "Его (Соловьева. – С.С.) критика наших "синодальных" порядков, к несчастию, очень похожа на истину. Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства" (110). "<…> В том горе, что у нас Церковь слишком зависима от светской власти" (111), – отмечал он в другом месте. Леонтьев одобрял и поддерживал славянофильские церковно-политические идеи: "<…> когда дело касалось Церкви, то правее были и остаются до сих пор славянофилы, – они желали Церкви более сильной и более свободной, чем Церковь, реформированная Петром" (112). Митрополит Антоний (Храповицкий) вспоминал, что в беседе с ним мыслитель говорил о необходимости восстановления Патриаршества в России (113). Однако леонтьевские мечтания в этой области простирались гораздо дальше. В ряде статей и писем автор "Византизма и славянства" высказывал желание, "чтобы власть Русской Духовной Коллегии, Св. Синода, заменилась более и более канонической властью постоянного Вселенского Синода на Босфоре, с привилегированным Патриархом во главе" (114). Обновление Церкви виделось ему совершенно в духе творческого традиционализма: "Церковь может жить (т.е. меняться) в частностях, оставаясь неподвижной в основах; на жизнь ее (земную) имеет большое влияние положение духовенства <…> Православная восточная Церковь никогда еще не была централизована, а запрета ей быть таковою нигде нет. Взятие Царьграда даст возможность сосредоточить силу и власть иерархии, хотя бы и в форме менее единоличной, чем на Западе, а более соборной" (115). Это "небывалое еще соборно-патриаршеское устройство" не должно быть каким-нибудь "антипапством" или православным "папоцезаризмом", а, "по всеобщему закону полярности", в противоположность Западу (где Церковь "монархична", а "государственное начало многовластно"), "на Востоке Царь будет один над всеми <…>, а развившаяся дальше Церковь станет многолична и многовластна, даже и при некоторой соборно-аристократической централизации на Босфоре<…>" (116). Независимая централизованная Церковь, по Леонтьеву, есть необходимая "оппозиция <…> русскому государству: эта возможность оппозиции, эта сила и свобода Церкви и есть единственная годная для России конституция <…> Ибо только Церковь, сильная и смелая, <…> может в будущем в иные минуты спасать самую государственную власть от каких-нибудь анафемских новых либераль-ностей…" (117) Но проект "соборно-патриаршеской" централизации так и остался у Константина Николаевича в виде намеков и набросков. В письме Т.И. Филиппову от 3 сентября 1889 г. он объясняет, что "об организации Восточно-Церк[овного] Единства – теперь еще не годится слишком ясно писать", но, когда начнется, в скором времени, война с Турцией, "то я тотчас же составлю об этом секретную записку, которую через Вас и представлю Государю Императору" (118). Леонтьев хотел и в самой Церкви пробудить более активный, наступательный дух, с тем, чтобы она эффективно могла воздействовать на общественные настроения. Он упрекал духовенство в том, что даже его "лучшие <…> представители <…> не ищут влиять на общество, не ведут упорной, горячей пропаганды в высших слоях русского общества. А умная, деятельная пропаганда <…> нужнее была бы, чем проповедь алеутам и борьба со староверами, представляющими для России очень полезный тормоз…" (119) Не вполне был доволен мыслитель и интеллектуальным, образовательным уровнем современного ему духовенства. "Как хотите, – писал он священнику о. Эрасту Выторпскому, – а привлечению мирян полуверующих много вредят биографии духовных лиц, тем что они какие-то, как бы это выразиться?… "Почтительные неразберихи". – "Свят, свят, свят" – и только. "Нынешним" это внушает недоверие" (120). Вообще леонтьевское представление о церковной жизни отличается ярко выраженным динамизмом: "Ограничивать всю жизнь Церкви одним охранением того, что уже известно, понятно, общепринято и ясно, – было бы или равнодушием, или упорством не по разуму; это значило бы обрекать Церковь пожалуй что и на полное бессилие. <…> зачем же нам прежде времени опускать руки и лишать свою Церковь всех тех обновляющих реформ, которыми она обладала в ее лучшие времена от сошествия Св. Духа до великой победы иконопочитания над иконоборчеством и т.д., и т.д." (121)

6. Исходя из своего понимания развития как "дифференцирования в единстве", Леонтьев полагал, что самодержавие может сохранить прочность лишь при наличии сложного сословного деления общества. Поэтому он призывал "к новому горизонтальному расслоению и к новой вертикальной группировке общин, примеренных в высшем единстве безусловно монархической власти <…>", к созданию "новых весьма принудительных общественных групп, <…> рабочих, весьма не эгалитарных республик, вроде мирских монастырей; <…> новых, личных, сословных и цеховых привилегий…; <…> вся земля будет разделена между подобными общинами и личная поземельная собственность будет <…> уничтожена <…>" (122). Т.е., говоря терминологией XX в. мыслитель проектировал утверждение в России корпоративного общественного строя. Важным пунктом этого проекта было улучшение экономического положения рабочего класса "настолько, чтобы при неизбежном (к несчастию) дальнейшем практическом общении с Западом русский простолюдин видел бы ясно, что его государственные, сословные и общинные "цепи" гораздо удобнее для материальной жизни, чем свобода западного пролетариата" (123). Решение рабочего вопроса путем "примирения капитала и труда", по Леонтьеву, "тот путь, на котором мы должны опередить Европу и показать ей пример" (124). Параллельно с этим должно снова возрасти значение дворянства ("которое, что там ни говори, есть реальная вековая сила нашего общества") в качестве своеобразного "наследственного чиновничества", с помощью которого самодержавие сможет эффективно управлять страной (125). Не забывает мыслитель и интересы крестьянства, которому полагается "побольше "земли", где можно и когда можно" и "побольше местного самоуправления с мужицким оттенком в уездах" (126).

7. Леонтьев хорошо понимал, что "человечество стало <…> несравненно самосознательнее против прошлого, и теории ему в наше время нужнее, чем когда-либо. <…> Без какого-нибудь, хотя бы и неясного, плана и в старину не действовали, тем более необходимы теперь эти планы, эти теории. Они должны быть в наше время даже много яснее прежних, избегая только, с одной стороны, излишнего предрешения подробностей, а с другой – не забывая силы сроков" (127). В политической жизни, по его мнению, "приходит время, когда одни эмпирические действия становятся недостаточны" и "надо тут два процесса: из жизни извлечь теорию и в жизнь же ее обратить" (128). В письме А.А. Фету от 3 февраля 1888 г., он возражал последнему на его критику "кабинетных измышлений": "<…>есть различные "кабинетные" измышления. Есть, например, такие глубокие и светлые, что рано или поздно им придется перейти в сознательную, рациональную практику" (129). Леонтьев постоянно подчеркивал необходимость для русской мысли "умственной дерзости", "свободы ума от европеизма (новейшего, современного)" в деле формирования национального "сознательного идеала" (130). Константин Николаевич был уверен, что если "высшие представители нации", "люди практической власти и люди умственного влияния искренно, страстно и сознательно захотят развить и утвердить в самих себе и в своей нации и религиозность, и житейскую, так сказать, самобытность", то "народ рано или поздно пошел бы за ними и в том случае, если бы в нем самом не было бы ни того, ни другого; а в русском народе и то и другое еще и без них имеется" (131). В конце 1880-х гг. он радовался тому, что "мысль наша теперь <…> становится все более и более независимою от западной мысли", хотя и высказывал сомнение – сможет ли этот "синтез теоретический только <…> породить синтез практический и стойкий в самой жизни" (132).

8. Как уже, наверное, ясно из предыдущего изложения, в осуществлении своих проектов Леонтьев первостепенную роль отводил активизации российской внешней политики. Он думал, что благодаря успешной войне с Австрией или с Англией (при этом предполагалось, что Германия останется нейтральной, а во Франции будет царить анархия), Россия сумеет утвердиться на Босфоре. Разрешение Восточного вопроса, по его мнению, "даст нам сразу тот выход из нашего нравственного и экономического расстройства, который мы напрасно будем искать в одних внутренних переменах.<…> Нужен крутой поворот, нужна новая почва, новые перспективы и совершенно непривычные сочетания, а главное, необходим новый центр, новая культурная столица". Таким центром станет Константинополь, который не будет ни административной столицей Российской империи (столица перенесется в Киев), ни, тем более, ее провинцией. "Великий мировой центр этот с прилегающими округами Фракии и Малой Азии <…> должен лично принадлежать Государю Императору <…> Там само собою <…> и начнутся <…> новые порядки <…>" (133). Эту идею А.Л.Янов остроумно сравнил с идеей опричнины Ивана Грозного (134). На развалинах Турции образуется Великий Восточный Союз со столицей в Константинополе, куда войдут на правах конфедерации с Россией- Греция, Сербия, Румыния и Болгария (легко заметить, что Союз строится не по племенному (славянскому), а по конфессиональному (православному) принципу). В дальнейшем Леонтьев планировал присоединить к Союзу "остатки Турции и всю Персию" и, удалив англичан из Египта, отдать последний турецкому султану "как нашему подручнику, в непосредственную власть". С приемом в конфедерацию австрийских славян Константин Николаевич хотел повременить (ибо они слишком заражены "европеизмом"): "<…> они могут и подождать до тех пор, пока мы не найдем их достойными и безвредными" (135). Предполагая, в перспективе, конфликт с остальным (и, возможно, объединенным) Западом, мыслитель искал для России союзников в исламском мире (136). В письме к о. Иосифу Фуделю от 6-23 июля 1888 г. Леонтьев рисовал такую впечатляющую картину будущего столкновения Востока и Запада: "<…> если мы будем сами собой, то мы в отпор (важно заметить, что речь идет именно об обороне. – С.С.) опрокинем со славой на них всю Азию, даже мусульманскую и языческую, и нам придется разве только памятники искусства там спасать" (137).

Итак, Леонтьев – совершенно очевидный творческий традиционалист.
 

Сергей Сергеев. Творческий традиционализм К.Н. Леонтьева. Статья первая. К вопросу о "подмораживании России" (1)

Сергей Сергеев. Творческий традиционализм К.Н. Леонтьева. Статья первая. К вопросу о "подмораживании России" (2)

Сергей Сергеев. Творческий традиционализм К.Н. Леонтьева. Статья первая. К вопросу о "подмораживании России" (3)

Сергей Сергеев. Творческий традиционализм К.Н. Леонтьева. Статья первая. К вопросу о "подмораживании России" (4)

Категория: Русская Мысль. Современность | Добавил: rys-arhipelag (29.10.2009)
Просмотров: 644 | Рейтинг: 0.0/0