ПОД ТРЕПЕТОМ АНГЕЛЬСКИХ КРЫЛ. Поэты С.А. Есенин и Н.М. Рубцов – продолжатели великой поэзии А.С. Пушкина

ОТЕЧЕСТВО! С чего оно начинается? Оно начинается, в том числе, со своего родного уголка. У каждого есть или был земной отец, которого дети должны почитать, чтобы долго жить на земле. Вдумайтесь, если все почитают, то будет ли зло на земле, войны, глады, мор, болезни, язвы и прочие гибельные непотребства в таких масштабах как сегодня? И, конечно, же Отечество начинается с того самого места, где ты родился, воспитывался и рос, где Господь поставил тебя служить Ему и людям, а не просто, чтобы есть, дышать, работать и спать. «О Русь, покойный уголок. Тебя люблю, тебе и верую» (С.Есенин). Что это, как не продолжение знаменитого Тютчевского: «В Россию можно только верить!»

«И насели тамо алчущия, и составиша грады обительны, и насеяша села, и насадиша винограды, и сотвориша плод житен» (Пс. 106, 36). Рязанское село Константиново – типичное русское поселение со святым храмом в нем. Таким же точно, но на Севере России, предстает и Рубцовская Никола. Без любви к родному селу и что в нем не состоялись бы ни Есенин, ни Рубцов. Но опять-таки любовь эта у них была особенная, очень искренняя и жгучая. Могут спросить, а почему именно эти русские селения стали местом рождения двух выдающихся гениев, по сути дела целых новых эпох в русской поэзии? Это тайна Божия. Богу было угодно в Константиново и в Николе от рождения или в последующем избрать своих глашатаев и вестников, по сути дела Ангелов светлого, спасительного, а иногда и обличительного слова, которое есть на самом деле духовное оружие против всякой лжи и лукавства. Представьте, как вели бы себя сущие Ангелы Небесные, если бы они в человеческом облике были явлены в мир, падший во зло первородного и прочих грехов? Наверняка странно для людей! В этом и состоит ключ к пониманию не только сущности поэзия Есенина и Рубцова, но и их внешнего поведения, подчас юродивого и непредсказуемого.

Но мы начнем с Рязани, с родины поэта Сергея Есенина. Село Константиново так и хочется величать Царским Селом, ибо оно носит имя Святого Равноапостольного царя Константина, известного тем, что он, видя благочестие и мужество гонимых христиан и нечестие торжествующих язычников, утвердил христианство в Римской империи с новой столицей Константинополем. Именно от Константинополя, Второго Православного Рима Русь приняла Православную веру и хранит ее до скончания века. При Святом Равноапостольном царе Константине Великом стало возможным проведение Первого Вселенского собора в Никее (325г.), утвердившем Символ Православной веры. Значит, Святитель Николай Чудотворец и Святой царь Константин могли видеться еще при своей земной жизни. Хорошо известно, что Святитель Николай Мирликийский является небесным покровителем поэта Николая Рубцова. В тоже время в честь Святого Равноапостольного Царя Константина был наречен в крещении поэт Константин Батюшков. Вот такие бывают чудесные, святые схождения. Но это еще далеко не все. Чтобы в какой-то мере понять священное призвание поэта Есенина на подвиг служения словом Богу и людям, следует снова и снова восхвалить Крест Христов, как единственное орудие спасения человека от власти дьявола и тьмы. Известно, что именно мать Святого Константина Елена нашла Голгофу и Крест Господень, чтобы Его воздвигнуть на посрамление греха и зла. Когда вы видите священника, осеняющего крестом паству, то вспомните, что этим благословлением мы обязаны Богу и трудам Святых Равноапостольных Константина и Елены. К слову сказать, Константин был воспитан в христианской вере, благодаря своей святой матери и отцу, который хоть и был язычником, но покровительствовал христианам, видя их духовное превосходство над всеми другими людьми. Нас могут спросить, а если отец и даже мама являются неверующими в Бога или неправо верят в Него, то есть вопреки Евангелию? Что ж, тем более нам надо не верить, а верить, ведь молитва за родителей и наша честная, христианская жизнь могут и их подвигнуть к покаянию и исправлению, а, значит, и к спасению, возможному только в Воскресшем Христе, поправшем державу смерти. В этом и только в этом может проявиться наша духовная любовь к родителям, а не одни лишь кровные и плотские чувства и сюсюканья, Царства Божия не наследующих. Неверующий всегда склонен к злу, хоть и  мнит, что он, мол, добр по своему естеству. Он добр в силу одной милости Божией, будучи созданием Божиим. Но стоит грянуть испытаниям, где он обрящется? Верующий же во Христа обучается науке наук – кротости и смирению, чтобы обрести вечный покой в Боге. Опять же вспомним священника во святом храме, который несет крест на аналой под пение «Спаси́, Го́споди, лю́ди Твоя́ и благослови́ достоя́ние Твое́, побе́ды правосла́вным христи́анам на сопроти́вныя да́руя, и Твое́ сохраня́я Кресто́м Твои́м жи́тельство». И вспомнив, не будем слагать крест свой с себя. Без креста мы – добыча дьявола, с крестом мы – Божии, не рабы, но сыны и дочери Всевышнего. Как Он невинно страдал нас ради, так мы по Его примеру страждем, но уже вследствии грехов своих и мира, дабы преодолеть это зло не своей силой, но мощью Креста. Случайно ли, великий поэт Руси и мира Сергей Есенин родился по старому стилю в великий праздник Рождества Пресвятой Богородицы, а по новому – в Отдание праздника Воздвижения Животворящего Креста Господня? Нет, и еще раз нет. Ничего в мире не бывает случайного, но все промыслительно. И даже зло попущено до времени для нашего же исправления, чтобы от злого обычая уклоняться, а ко всему доброму преклоняться. И вот до самого 4 октября (по старому стилю - 21 сентября) крест Господень покоится на аналое в Божием храме, напоминая приходящим о крестном мученическом пути каждого христианина в Царство Небесное.

Не символично ли, что возвращение Константиновского храма Пресвятой Богородицы в Ее Чудотворном Образе «Казанская» свершилось в 1990 году именно  в праздник Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня! Вполне возможно представить отрока Сергия, забирающегося на высокую колокольню Богородичного Казанского храма и в Пасху звонящего во все колокола. С Пасхи начинались настоящие хороводы. Ухватятся рука об руку человек этак полтораста, идут и поют:

Как по морю, морю синему,

Морю синему, по Хвалынскому

Плывет лебедь, лебедушка белая,

Как она плывет и не трохнется,

Не трохнется, не ворохнетя,

А под ней вода не шелохнется…

А дивная лебедь-то эта и есть Богородичный храм! В окружении высоких берез, на фоне зеленых зарослей бузины и акаций константиновская церковь выделялась своей белизной, как подвенечным платьем. Не случайно ее сравнивали с невестой. А кто такая невеста, как не белая лебедушка! И пронзительно до боли сразу вспоминается другая лебедь вологодских мест – река Колпь. Конечно же, и более полноводная Ока сравнима с царственной лебедью. Однако совсем недавно обнаружилось происхождение названия «Колпь» от слова «лебедь». Если кому повезет, и он застанет реку на фоне наплывающей белоснежной пелерины облаков, то немало удивится тому, как река, словно дивная лебедь, плывет в их спокойном отражении. Где-то на берегу зеленеют березы вперемежку с янтарными стволами сосен, застыла в трепетном молчании скромная ольха и – вот наша тихая, смиренная сторона, точно такая же, как и на родине поэта Рубцова, в селе Никольском, просторно раскинувшемся на берегах речки-лебедушки Толшмы.

Кто в детстве не любил бездумно купаться в своей речке: «Там, где я плавал за рыбами… Речка за мною туманная будет бежать и бежать». Опрокинешься в воде на спину, и река-лебедь несет тебя сама вместе с парящими над тобой белоснежными облаками… Ничего не забываемо на милой родине. Вот на спине в речной воде плывет с другом Сергей Есенин, и оба поют «Вниз по матушке, по Волге…».

                                       ПЛЫТЬ, ПЛЫТЬ…

Есенины каждый день видели храм из окошка. Причем полностью увидеть ее с первого этажа избы можно было только при земных поклонах перед святыми образами в красном углу. В избе было много икон. Особенно образов Божией Матери. Среди них «Казанская» и «Споручница грешных». Так что церковь располагала к поклонам с крестным знамением, то есть к смирению и покаянной молитве. Но наверняка Сергей любовался белокаменной колокольней и просторной излучиной лебедушки Оки со второго этажа дома. Наверняка интересовала его и работа иконописцев на первом этаже родного гнезда. Все светлое и необычное привлекало внимание будущего поэта, так что весь мир представлялся ему единым Божием воплощением во всей своей совокупности и, с другой стороны, смешеним доброго и злого, этаким хороводом вселенского масштаба под управлением Творца-Зиждителя.

По воспоминаниям, внутри хоровода играли по-разному и пели, остальные подхватывали и т.д.. Пели и протяжные песни, и частушки, так любимые поэтом, и плясали. Сергей – непременный участник хороводов и приходил к хороводникам, как свой. Самые памятные хороводы в Константиново - «Бояре, мы к вам пришли» и «Положу я жгут». Окно избы откроешь – а там песни и хоровод, как река полноводная. Разве усидишь в стенах! А вот и чудо – то ли песнь раздается, то ли на  самом деле!

Как-то из-за леса, леса темного,

Ой ли, ой люли, леса темного,

Как из сада, сада зеленого,

Ой ли, ой люли, сада зеленого,

Эх тут пришли, эх, два молодца,

Ой ли, ой люли, да вот два молодца,

Эх, вот два молодца два поэта,

Ой ли, ой люли, любимые два поэта.

Оба великие, народные, русские,

Два красавца, пути у них узкие.

Они шли, прошли, мало где становилися,

Становилися, стихи свои читали, все дивилися,

Когда стихи читали, все веселился,

Все веселилися, молодцами теми гордилися.

Выходили к ним красны девицы,

Выходили к ним, говорили им:

«Вы про нас пишите, не ленитеся,

Про красу нашу писать соберитеся».

Кланялись молодцы красным девицам,

Кланялись до земли сестрам своим,

Не брали их под рученьку,

Не вели их вдоль по кругу.

Шли они дальше за леса темные,

Ой ли, ой люли, леса темные,

Эх, тут шли, прошли, эх, два молодца,

Ой ли, ой люли, да вот два молодца,

Эх, вот два молодца, два поэта,

Ой ли, ой люли, два поэта –

Одни Сергей Есенин, а другой Николай Рубцов.

У первого волосы пышные, русые,

Глаза голубые, сам безусый он,

У второго глаза острые, так и светятся,

Глаза светятся с каждым сердцем встретятся…

Голоса постепенно удаляются, и только некоторые обращают внимание на то, как в глубине задремавшего под песню леса вдруг раздался стук копыт. Кто-то и раньше рассказывал, что видели на конях, дивных ангелов-отроков, причем один из них на розовом коне, а другой на вороном… Скачут, а над ними трепетание сияющих крыл!..

Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племен!

Как прежде скакали на голос удачи капризной,

Я буду скакать по следам миновавших времен…

Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье

И тайные сны неподвижных больших деревень.

Никто меж полей не услышит глухое скаканье,

Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник

Расскажет в бреду удивленной старухе своей,

Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,

Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…

Отец Сергея Есенина пел на клиросе родимой Казанской церкви, у него был замечательный дискант. И вот еще одно удивительнейшее совпадение – мать Николая Рубцова тоже пела в церкви на клиросе! Не в этом ли следует искать корни того, что мы называем - явление гениальных поэтов Есенина и Рубцова. Ведь кто поет Богу, у того поет душа, поют и дети их. По воспоминаниям стариков, без седла, с одной уздечкой Сергей Есенин мог часами гонять на лошади по лугам. Это была его страсть – скакать на приглянувшемся коне. Очень любил лошадей. Даже плавать на лошади научился. Уплывет через всю Оку. Плыть, плыть, плыть…

                           Словно я весенней гулкой ранью

                           Проскакал на розовом коне…

И скачут по России всадники жизни, стараясь никого не встревожить, но обратить внимание на то, что жить одним грехом, жить своевольно, безбожно – это преступление перед Богом и Отечеством. Верим-то мы не просто в Россию, а в Святую Русь, в Русь Святого Духа, в Россию Церковную, Православную. Поэтому каждый да хранит себя от идолов и бережет Священное Отечество.

Уже дважды после гибели поэта Сергея Есенина рязанцы пытались переименовать село Константиново в Есенино, но каждый раз их просьба отклонялась. Путь в Константиново идет от железнодорожной станции со сказочным названием Дивово.  Здешние места, как в родном вологодском Бабаево – березки, ольха, местами на песке сосны и ели. Увы, нет в городе Бабаево, зеленом и тихом, улиц Есенина и Рубцова, хотя Николай Рубцов неоднократно бывал в Бабаево, обдумывал и писал там свои бессмертные стихи. Откуда такое нелюбопытство и равнодушие, трудно понять. Недавно рядом с Каменной горой стали возводить котеджный район с новыми улицами, и снова поэт Рубцов забыт. Неужели уважаемый местный работник периода советского времени дороже общепризнанного поэтического гения Н.М.Рубцова?.. Ни одной памятной доски, ни одной постоянно действующей выставки его памяти в краеведческом музее и в библиотеках. Такое забвение настораживает и вызывает грусть.

                           В ЖАРКОМ ТУМАНЕ ДНЯ

                           СОННЫЙ ВСТРЯХНЕМ ФИОРД!

«Как будто спит былая Русь…» Затихли пасхальные русские города и деревни. Где прежняя веселая жизнь, старушки на скамейках, заливистая игра гармошки, крики играющих в невинные игры детей, звон неутомимой пилы, тюканье работяги-топора, улыбающиеся друг другу компании и многое другое?.. «И как же так, что я все реже волнуюсь, плачу и люблю?/ Как будто сам я тоже сплю/ И в этом сне тревожно брежу…» (Рубцов). Сквозь полудрему слышу спокойный голос жены Маши: «Мама говаривала, что березы тоже плачут…» Затем она, чуть выждав, продолжила: «Когда начинается первая желтизна на них. Умирать никому не хочется».

Вдруг, пробудясь, по лесам зароптали березы,

Словно сквозь дрему расслышали чьи-то угрозы,

Словно почуяли гибель живого созданья…

 В праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня 2009 года мать Анну Федоровну увезут из родной деревни Бор, в которую она уже не возвратиться. 6 октября последует кончина. Но привезут ее хоронить сюда на деревенский погост, прямо напротив трехсотлетнего деревянного Иоанно-Предтеченского храма с высокой старой березой, что в селе Никольском. Прощание с мамой пройдет в церкви, так ею любимой. И природа проститься с великой труженицей, одарив всех прибывших на погребение нетварным сиянием в разрывах низко плывущих туч

ПЛЫТЬ, ПЛЫТЬ, ПЛЫТЬ

                           МИМО МОГИЛЬНЫХ ПЛИТ…

Снова спокойный, раздумчивый голос жены: «Отец с дядей Васей конюшили. Пошли за лошадьми. И трехлетний наш Ваня ушел. Искали его всеми тремя колхозными бригадами два дня. Нашли в трех километрах за первым ручьем, за Панковыми. Слава Тебе, Господи. Сидит наш Ваня на большой кочке со всех сторон окруженный водой, а ножки сухие. Ангел-Хранитель спас». И снова голос Маши прервался. «Нету нашего Ванечки, уже в земле лежит». А у меня в глазах – сидит поэт в горнице, окошко открыто, и ему солнце протягивает свои добрые, ласковые руки-лучи. Так ведь это солнце и есть Святая Россия наша! Из окна-то избы вся Русь видна, а в углу икона Николая Чудотворца… Дорога вьется в необозримую даль между полями и лесами мимо старинной магазеи, древних, как сама Россия, хором-изб и снова «Все пыль, все пыль да знаки верстовые…». А где-то там, в глубине вологодских потайных мест, на болоте кричит кулик: «Клю, клю, клю!..», а ему отвечает лягушка: «Ква, ква, ква…». Клюква же, словно драгоценный виноград, сияет на болотных кочках: ножки тонюсенькие, как только крупные ягоды держатся. И с болота  вдруг журавли медленно поднимаются в бездонное небо и клином плывут, плывут над печальной дорогой, задремавшими деревнями и погостами

И вновь сиротеет душа и природа

Кто поймет до конца страдальческое сердце, кто поможет, утешит, успокоит? Если уж безвинные птицы рыдают и плачут в небесах, то как не плакать и не грустить нам о потерях и утратах… Сродница Есенина Дуся Титова вспоминала: «Я очень любила ходить по округе. По клюкву, по грибы ходила. Как-то неделю с тетей на болоте клюкву собирала. Она 18 мер клюквы набрала, я шесть… И Сергей очень любил по округе ходить». И поэт Рубцов не гнушался собирать наш северный виноград – клюкву. Хоть и трудно ее брать, но сдашь и живая копейка.

И вот среди осеннего безлюдья

Раздался бодрый голос человека:

- Как много нынче клюквы на болоте!

- Как много нынче клюквы на болоте! -

Во всех домах тотчас отозвалось…

Из всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни верст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских

                                                   поколений…

Зовешь, зовешь… Никто не отзовется…

И вдруг уснет могучее сознанье,

И вдруг уснут мучительные страсти,

Исчезнет даже память о тебе…

У Рубцова болото очень похоже на нашу жизнь с ее житейскими заботами, «миражной поволокой безбрежной тишины и забытья»… Скрипит сухое дерево. Качается и уходит из-под ног почва, так что становится не по себе… Куда выходить обратно, если кругом на многие расстояния одни кочки, пусть даже с прекрасными ягодами, и редкий сухостой?.. Запросто можно нарваться на змею. Но что делать, если бы была своя изба, то выращивай цветы, получай гонорары за гениальные стихи, можно и клюкву оставить в покое и не ходить одному на болото… Нелегко быть, когда у одних есть многое без особого пота и труда, а многие другие ютятся кое-как или вообще ведут бесприютную жизнь. Но ни в коем случае, как бы не складывалась жизнь, нельзя озлобиться, писать паталогические или пустые стихи, чтобы всегда торжествовали труд, поэзия и покой и после нас на горестной земле.

И снова голос жены: «Жили-то трудно. У кого отцы здоровые были, у Юткиных, например, так там дети и косить не умели. Хозяин вставал в 5 часов утра и до завтрака все косил. Потом шли и ворошили и метали в копны. Я маленькая была, не понимала – отец болен или здоров. Инвалид войны без ноги, а от колхоза давали план, кому нет 60 лет – накосить сена 20 центнеров!?.. Матери и на пенсии давали план – 60 центнеров! А она полуинвалид, всю жизнь прихрамывала. Если план не выполнялся, то лишали процентов, а это копейка. На нее и учились, и одевались, и кормились. Шестеро ведь детей у ветерана войны и Матери-Героини. Никаких скидок, не жалели. Каждый год отца надо было в больницу везти на обследование за пятьдесят километров, чтобы освидетельствовать и что, - культю… Нога ведь не вырастет новая!?.. На полеводстве вообще платили мало. Помню, как сестра Лиза маленьким ребенком работала на кукурузном поле за палки. А теперь не то что кукурузу, лен и тот не выращивают. Бедная Лиза, кукуруза вымерзнет и палок никаких. Тот же лен дадут дергать гектар, и все от мала до велика идут работать. Детскими красными ручонками дергаем что есть сил… Все время в работе. С июня сначала лыко драли, потом осину ломали, затем сенокосная страда, а между основными работами стирка, уборка, прополка, полив и другое. Воду из ключа носили на заплечниках в гору. Грели ее потом в больших чугунах. Столько работы! И как-то успевали. Бог помогал, да старание».

Воцаряется тишина, но в ней начинает звучать другой женский голос. Это Александра Есенина: «Все село наше делилось на выти. В каждую выть входило по пятьдесят - шестьдесят дворов, и все полевые и луговые земли делились вначале по вытям, а затем уж по душам. В сенокосное время каждая выть ставила стан на своих участках, причем участки отводились по жребию.

Луга наши делились на несколько частей, и каждая из них имела свое название: Белоборка, Журавка, Долгое, Первая пожень и другие.

Обычно уборка сена начинается с Первой пожени, расположенной ближе к селу, сразу за косой, которая лежит поперек луга от самой реки до Старицы и отделяет покосные луга от Заречья, где пасется скот до сенокоса. Окончив уборку здесь, вся выть перебирается на другой, более дальний участок. На новом месте устанавливаются шалаши - удлиняется бабья дорога. Для уборки сена крестьяне объединяются по два-три двора. Лошадные принимают в пай безлошадных, но они должны за лошадь предоставить людскую рабочую силу или доплатить деньгами. Объединение это вызвано тем, что ни у одного хозяина с одного участка не наберется сена столько, чтобы можно было сметать стог, а стога у нас мечут большие. Вся выть мечет стога в одном месте и сообща огораживает их жердями от скота, который после сенокоса будет пастись здесь».

Кто когда-нибудь видел плывущие в тумане стога и причудливые очертания коней в нем, тот никогда не забудет мирную русскую деревню, сенокос, пляску огня на окнах избы от топящееся на кухне печи, длинные поленницы дров и, конечно, «пугало – огородный бог», как и все самое дорогое до каждой мелочи, тем не менее, в крестьянской избе всегда необходимое и практичное. Русская изба – вековая. В нем, как в храме, горнее место есть, и притвор, и аналой, и подсобные помещения. Хлев – это смиренный вертеп, ясли, которыми не побрезговал Сам Господь, чтобы явиться не преуспевшему в грехах миру, но возлюбленным чадам своим, всем кто верит, любит и трудится во славу Божию.  

Тот же тихий женский, есенинский голос продолжает поэтично рассказывать о Константиново: «Причудлив вид с горы на покосные луга в сумерки (и сразу вспомнилась рубцовская Никола вот с такой же горой, а на ней, какая грусть, разрушенный храм…). Разбросанные то тут, то там покосные станы походят на цыганские таборы. Мерцают вдали огоньки многочисленных костров, и в тихую погоду дым от них, расстилаясь по всему лугу, голубой вуалью окутывает копны, которые издали кажутся шапками огромного войска, а стоящий вдали лес, застланный снизу дымом, как будто плывет по воздушному морю. Бескрайне широки и поля наши. Всюду, куда ни глянешь, граничат поля с горизонтом, и. кажется, не обойти, не измерить их, не счесть богатств, которые соберутся с них. Но густо заселен наш край. В редкой деревне насчитывается менее сотни дворов, а в больших селах, как Федякино, наше Константиново или Кузьминское, их по шестьсот - семьсот. В каждом таком селе живет около двух тысяч человек. И режутся эти поля на узкие полоски, как в бедной многочисленной семье режут праздничный пирог. Земля на полях не одинакова по своему плодородию, поэтому каждое поле делится на три-четыре части, и в каждой из них семья получает свою «долю». Доли эти так малы, что измеряются ступней или лаптем.

Из-за недостатка земли и малоурожайности суглинистой почвы крестьяне наши, чтобы прокормить семью, вынуждены были искать дополнительных заработков. Каждое село в большинстве своем занималось одним ремеслом. Так, в Сельцах портняжничали, и селецкие портные обшивали всю округу; в Шехмине, расположенном в лесу, плели кошелки и лапти; старолетовские, живущие около железнодорожной станции, занимались извозом, и не только при своей станции, многие уезжали на заработки в Москву, в Рязань и другие города. Кузьминские мужики плотничали, наши, Константиновские, шли больше по торговой части в Москву, Петербург, устраиваясь чуть не с детских лет в «мальчики» в пекарнях, в магазинах, в трактирах. Некоторые девушки также уезжали в города, поступали в домашние прислуги, другие уходили с весны до поздней осени на торфяные разработки, где зарабатывали себе деньги на приданое и получали злую придачу -малярию и ревматизм.

Крестьяне, не имевшие приработков со стороны, находили их в селе. Мужики обзаводились лошадьми и нанимались пахать к безлошадным, возили и продавали дрова.

Женщины нанимались на сенокос, жать, полоть, доить коров. Чаще на эти работы шли вдовы. Жизнь многодетных вдов и одиноких стариков была очень тяжелой. За обработку земли, покоса заплатить нечем, приходилось отдавать за это половину земельных и покосных наделов лошадным. Собранного хлеба с оставшейся половины надела хватало только до Рождества, и многие вынуждены были просить подаяния. Так обманчивы были приволье и ширь наших полей. Все они измерены русским лаптем, пропитаны соленым крестьянским потом.

Вот здесь, на этих просторах, протекало детство Сергея. На этих лугах, в зарослях озер босоногим мальчиком он вылавливал утиные выводки, здесь «рвал цветы, валялся на траве». Эти места имел он в виду, когда писал строки: «Как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий».

С ранних детских лет наша мать приучала нас к труду, но не заставляла, не неволила и к неумению нашему относилась очень терпеливо. Помню, как она приучала меня полоть картошку. Уходя на огород, она не звала меня с собой. Через час-другой я сама прибегала и вертелась около нее. Вот тут-то она и скажет: «А ты рви травку, рви. Видишь, вот это картошка. Ее нужно оставлять, а травку рвать, а то она не дает никакого хода картошке». И невольно принимаешься за работу: идешь в бой с врагом. За вырванную случайно картофельную плеть мать никогда не ругала, а спокойно говорила: «Ну что ж. бывает». Если идешь с ней копать картошку, то она копает, а я выбираю. Пока копошусь в земле, отыскивая картофелины, она терпеливо стоит и ждет и укажет, где еще нужно искать.

Помню, как приучала ходить за водой; из консервных банок из-под сгущенного молока она сделала мне ведра, выстругала сама маленькое коромысло. И я была горда и довольна тем, что тоже хожу за водой. Но с непривычки «ведра» качались из стороны в сторону, и вода выплескивалась из них чуть не до половины, а принесешь домой хоть кружку воды, мать и за это похвалит: «Вот умница». Когда мне было одиннадцать лет, мать научила меня доить корову. Мне очень нравилось доить коров, ездить с бабами за реку в лодках. Утром и вечером Ока так красива. Податлив характер Оки. Она настолько подчинена окружающему, что даже цвета своего не имеет, а отражает в себе, как в зеркале, все цвета неба и берегов».

А в глазах снова стоит родная лебедушка - Колпь. Северные реки своенравнее своих сестер, что на равнинах Центральной России: то речной мелководный перекат, то вдруг такая яма или стремнина, что дух захватывает. В лесу, между стволов деревьев не сразу и реку заметишь: блеснет что-то впереди, а сердце заволнуется – там река, там просторы, благодать. Но и тут на речном берегу благодати хватает: то гриб попадется, то высоченный муравейник порадует своими размерами, то рябина покажет свои поспевающие гроздья, и все чудится, что вот-вот на противоположном берегу покажется если не медведь, то гордый лось – царь здешних мест, постоит со своим рогатым убранством и тихо повернет обратно в лес… И снова тишина, пение птиц и ягоды под ногами… Что желаннее и милее неприхотливой и смиренной родной сторонки! Как лебедь или хорошо устроенный по небесному чертежу корабль она плывет в Вечность…