Где в советской Москве можно встретить наибольшее количество порядочных, образованных, интеллигентных людей разом? Не ищите их в лекториях и библиотеках, не тщитесь отыскать меж праздной публики театров, а пойдите в длинную серую очередь, что выстроилась у неприметного серого здания на Новослободской улице. Странная это очередь, непохожая на другие. В других – с пустыми кошёлками за чем-либо стоят, ругаясь и отпихивая друг друга. В этой – кошёлки наполнены, а разговоры тихи, размерены, потому что делить в ней нечего, и равенство достигнуто, как нигде, ибо всех уровняла беда. Одна и та же для всех…

Час, другой, третий… Наконец, просачиваются очередные измождённые в темное помещение и снова ждут, ждут, содрогаясь внутренне: ну, как не выкрикнут на этот раз дорогого имени?..

Но они выкликают. Из маленького окошечка – караульный. И, выкликнув, отдаёт тару из-под прошлой передачи и записку. В ней три слова родным почерком – подтверждение получения передачи. Подтверждение жизни! А если повезёт ещё, то рядом с тремя этими протокольными словами можно разобрать наспех зачёркнутое надзирателем: «Целую!» И очередная соломенная вдова трепетно поднесёт к губам этот драгоценный привет…

А сколько благородных душ разом можно увидеть в длинном, разгороженном двумя рядами жердей, расположенных на расстоянии полутора аршин друг от друга, коридоре! «Бывшая» знать и интеллигенция, Голицыны, Татищевы, Осоргины, инженер Кисель-Загорянский и филолог Фокин – вот он, цвет нации, уравненный в своём бесправии торжествующим хамом.

В этом полутёмном коридоре раз в неделю им разрешались свидания с близкими. С двух концов его усаживались «менты»-надзиратели, пристально следившие, чтобы кто-нибудь не перекинул что-либо через заграждение. Из-за большого скопления людей и большого расстояния между заключёнными и их близкими трудно было разобрать отдельные слова. Частые жерди мешали разглядеть дорогие черты. И никак невозможно было коснуться, соединить руки… Но слава Богу и за это! За одно то уже слава, что живы… Жизнь – какая это стала роскошь в новом «свободном» государстве!

Жизнь… Какой странной и страшной сделалась она. Жизнь проходила – в камерах, в тюремных очередях, в толчее и скандалах коммунальных квартир, в трамвайных давках… И в постоянном сознании того, что в любой момент последняя иллюзия свободы в виде права видеть небо над головой будет погребена под сводами Бутырки или Лубянки… Бойтесь работать в иностранных компаниях и даже приближаться к ним. А лучше и вовсе не знайте никаких языков кроме новояза, и тогда вас, вероятно, не заподозрят в шпионаже. Бойтесь выделяться из общей массы каким-либо талантом: особенно, умом и культурой. Ибо нет для хама большего оскорбления, нежели вид умного, культурного человека. Вся природа хама восстаёт в этом случае, требуя стереть с лица земли «выскочку».

Вот, и наполнялись тюрьмы «выскочками», шла в них бесперебойная «ротация кадров». Горбатому всегда обиден вид безупречной осанки, исполненной достоинства прямости. И ломали прямость эту через колено, ломали Человека в человеке, стараясь сделать из него такого же урода, согбенного, опустошённого, бессловесного…

Для Алексея Васильевича арест неожиданностью не стал. Он ещё с семнадцатого года был готов к нему, ждал его. Ждала и Мария, хотя и содрогаясь от одной мысли о нём.

Накануне пожаловал в Посад вовсе нежданный гость - кузен Жорж собственной персоной вместе с Лялей. За все эти годы ни разу не наведывались. Разве что Ляля одна приезжала несколько раз. А тут – как снег на голову.

Жорж широким жестом расставил на столе привезённую снедь и вино, расположился по-хозяйски в кресле. Мало изменило братца время… Тот же гусар. Только в красноармейской тужурке. Дебел да румян, хотя, пожалуй, раздобрел излишне – знать, недурной паёк военспецы от рабоче-крестьянской власти получают. А, вот, Ляля напротив - иссохла вся как будто. И прежде она, бедняжка, красотой не блистала, а теперь и вовсе поблёкла, постарела до срока. И всё-то в землю смотрит, а если и поднимет глаза, то такая затравленность и безысходность в них, что сердце сжимается.

С удовольствием бы выпроводила Мария кузена с порога, но Лялю не могла. А он, видать, для того и взял её, чтобы не прогнали. Не по нутру был Марии этот визит, и какое-то время смотрела она в замешательстве на привезённые продукты. Но Алексей Васильевич подтолкнул её:

- Накрывайте на стол, Марочка. Гостей надобно принять, как следует.

Что ж, принять, так принять. Вдвоём с Лялей на стол собрали быстро, да только ни кусочка не проглотила Мария тем вечером. Не шла в горло эта «барская» трапеза. Да и Ляля едва притронулась. Только вино то и дело подливала в бокал, не обращая внимания на тосты…

А мужчины угощались. И Жорж, как водится, упражнялся в велеречиях.

- Давно, давно нужно было вас навестить! Ведь родные же мы люди, чёрт побери! Эх… Нет нашей бедной Ани. И многих, увы, нет… А мы, сукины дети, ещё и теми, что есть, манкируем! Вы бы приезжали к нам, ей-Богу! Мы теперь с Лялей не то, что раньше. Мы теперь на своей жилплощади обжились! Конечно, дрянь, а не жилплощадь, а зато – своя. Без Дира с его писаками… А то живёшь бедным родственником у этого прохвоста… А я, чёрт побери, офицер! А он кто? Дрянь-поэтишка… Вот, вы приезжайте к нам! С ответным визитом, так сказать! Правда, я всегда на службе… Вот, и нынче чудом вырвался. Случайно вечер свободный оказался и подумал я… И говорю Ляле: «Махнём к Мари!» И раз-два – и мы у ваших ног! По-военному!

Ляля молчала, цедила креплёное вино, словно то был лимонад, и не поднимала глаз. Молчал и Алексей Васильевич, предоставляя Жоржу в своё удовольствие играть странную комедию, которую тот затеял.

- А ещё я недавно мордаша завёл. Лошадок в городе не заведёшь, так хоть собачеем заделаться. А что? Будем с ним на уток ходить, когда свободные деньки выдадутся. Вот, ты, Алексей Васильич, не хотел бы погожим днём в лес на охоту сходить? Это же чудо! Истинное чудо!

- Лес – действительно, чудо, - согласился Надёжин. – А охота, прости, никогда не привлекала меня.

- И зря! Зря! Жизни ты не знаешь, ей-Богу! Одна лишь книжная хандра… - Жорж махнул рукой. Он был уже сильно навеселе, расстегнул верхнюю пуговицу тужурки, теснившую налитую шею, вздохнул шумно: - Гитару бы сейчас… А что, Алексей Васильич, чем ты ныне жив?

- Божией милостью, равно как и все люди, - ответил Надёжин.

- И только?

- Если тебя занимает место моей работы, то я преподаю точные науки в здешней школе и даю частные уроки.

- Точные? А как же история и литература?

- Да уж больно малограмотен я по этой части. Без ятей писать не научусь, летоисчисление государства нашего со дня революции вести не обвык.

- Контрреволюционные мысли лелеешь? – Жорж шутливо погрозил пальцем.

- Какие мысли? Я ведь молчу. И только.

- Иногда молчание бывает громче слов, - неожиданно трезво заметил кузен.

- Такое случается. Томас Мор, например, молчал, чтобы не подвести себя под топор палача правдивым словом, но одновременно не осквернить души и уст ложью.

- Ему это, насколько я помню, не помогло.

- Верно. Но боюсь, я не Томас Мор, чтобы моё молчание было столь звучным.

- Ты напрасно так непримирим к большевикам. Они допускают много ошибок, нередко ошибки являются следствием произвола на местах, но они прилагают все усилия, чтобы восстановить из руин государство. Наше государство! Сделать его вновь могучим и сильным. Разве в этом они не заслуживают поддержки?

- Я, кажется, ни словом не осудил твою нынешнюю службу. Что касается меня, то я слишком малая сошка, чтобы быть полезным в столь великом строительстве, - спокойно ответил Алексей Васильевич.

- Большевики хотят мобилизовать все силы. Даже самые слабые. И им мало молчания, им нужна лояльность, подкреплённая делом. Службой.

- Что ты имеешь ввиду под службой? Я ведь человек невоенный.

Жорж смутился:

- Ничего такого я не имел ввиду. Кроме честной работы на своём месте…

- Так я и работаю. Честно. Учительствую в школе. Или обучение детей точным наукам – это ненужная государству работа?

Жорж махнул рукой:

- Оставим это! Мне, в сущности, нет дела до того, чем ты занимаешься… Просто чувствую твоё предубеждение в отношении меня. Вон, и шер кузин волчихой смотрит, - он рассмеялся, обнажая редкой безупречности зубы: - Монашенка, а глядит волчихой! – и пальцем погрозил. – А что, в самом деле, нет у вас гитары? Душа моя музыки требует!

- Ты, Юра, не в таборе. Здесь ни романсов, ни плясовых, - сказала Мария.

- В самом деле? Какая жалость! – он поднялся и вдруг хлопнул себя по лбу. – А фортепиано-то я у вас видел! В библиотеке, не так ли?

Мария вздрогнула. Библиотека была смежна с кабинетом Надёжина, и ей представилось, что Жорж непременно войдёт туда и увидит то, чего не следовало видеть ни единой душе.

А он уже и ринулся туда. Дёрнулась Мария следом – остановить – но Алексей Васильевич удержал её:

- Не препятствуйте ему, Марочка…

Из библиотеки раздались бравурные звуки залихватской гусарской песни, которую Жорж любил распевать ещё в молодые годы. Мария немного успокоилась. В сущности, что особенного произошло? Для кузена всегда застолье без песни не застольем было. Что же удивительного в том, что он воспользовался фортепиано в отсутствии гитары?

В это время Ляля резко поднялась, поднеся ладонь к груди, взглянула больным взглядом на Марию:

- Прости, ма тант, но я больше не могу… Мне дурно… - она быстро прошла к библиотеке, окликнула мужа: - Жорж, у меня болит голова, я хочу уехать.

- В самом деле? – Жорж поднялся от инструмента и покачал головой: - Это всё вино, моя дорогая. Молодой, хрупкой женщине нельзя пить его в таких количествах. Это нехорошо.

- Жорж, я хочу уехать, - повторила Ляля дрожащим голосом.

- Что ж, если ты настаиваешь… Мари, Алексей Васильич, простите нас. Мы вынуждены откланяться. Ждём вас с ответным визитом!

Надёжин учтиво поклонился в ответ, но когда Жорж хотел обнять и облобызать его, отстранился:

- Идите, Юрий Алексеевич, и довершите, что начали…

Кузен недоумённо пожал плечами, а Мария похолодела, разом поняв, что была вся эта вечеря, этот неожиданный визит, это видимое радушие.

Едва гости ушли, Алексей Васильевич, сохраняя полную невозмутимость, обернулся к ней и сказал:

- А теперь, милая Марочка, нам предстоит очень много дел. Я благодарен вашему кузену – он, в сущности, послужил на сей раз не им, а нам. Они сделали бы своё дело и без него, но без него мы бы не узнали, что час уже близок.

- Господи, как же он мог… - ахнула Мария. – Он всегда был взбалмошным, несобранным, слабым… Но подлецом он не был!

- Марочка, если вы однажды стали на край ледяной горки, то никогда не сможете остановиться на середине, а неминуемо скатитесь вниз. Это аксиома. Мне жаль вашего брата и вдвойне жаль Лялю – она не заслужила такой горькой участи. Однако, сейчас не время для разговоров. Закройте, пожалуйста, ставни.

Когда ставни были закрыты, началось быстрое и методичное уничтожение «следов преступления». Все ненужные записи, которые не были сожжены прежде, теперь навеки исчезли в огнеязыкой пасти печи, нужные же вкупе с несколькими фотографиями надёжно спрятаны в заранее приготовленном тайнике.

- Вам нужно уехать! – лихорадочно говорила Мария. – Немедленно! Пока ещё не поздно!

- Зачем? – пожал плечами Надёжин. – Мы же с вами знаем, что будет только то, что будет, а все волосы наши сочтены. Опасность надо встречать лицом к лицу, глаза в глаза, а не ждать, когда она нагонит тебя и ударит в спину.

Он казался совершенно спокойным, словно не о его жизни шла теперь речь. Подхватил недовольно урчавшую кошку, расположился на старой, скрипучей софе, пригласил мягко:

- Присядьте, Марочка. Давайте посидим немного перед дальней дорогой…

- Может, они всё-таки не придут?

- Они придут. И скоро. Признаться, я рад, что Миша теперь в Москве. Он, горячка, мог бы сделать какую-нибудь глупость. Худо будет, если теперь его выставят из института – он так надеялся, что ему позволят учиться. Как-никак он всё-таки не князь…

- Я сделаю всё, чтобы вас освободили… Ведь на вас ничего нет! Ничего не может быть!

- На меня есть главное – мысли. И не волнуйтесь вы так Бога ради. В наше время стыдно хотя бы раз не побывать в их гостеприимных объятиях. Это участь всякого порядочного человека.

- Но ведь вас могут отправить на Соловки… - выдохнула Мария страшное слово, обжигавшее губы.

- И там люди живут. И компания не самая плохая. Более двадцати епископов, учёные. И сколько ещё достойнейших людей! Успокойтесь, Марочка, прошу вас. Возможно, всё обойдётся ссылкой. Всё-таки серьёзных проступков за мной, действительно, не числится.

- Тогда я поеду за вами, - тихо сказала Мария, чувствуя, что не должно так говорить, но и не имея силы в этот момент выдерживать установленные грани. Ей хотелось прижаться к нему, обнять, а она не смела коснуться даже его ладони.

- Я об одном вас прошу, Марочка. Не просите за меня перед товарищем Диром… Может, это и гордыня, но я не хочу иметь таких ходатаев за себя, как он. А теперь давайте помолимся…

Алексей Васильевич не ошибся. Они пришли в ту же ночь. Словно тати… Обвинений не предъявляли – это, вообще, было стилем ГПУ. Человека арестовывали, ни в чём не обвиняя, отчего положение его становилось ещё более тяжёлым. В таком умолчании чудится что-то зловещее, несчастный не знает, откуда ждать удара, и, вот, наконец, он наносится – следователь объявляет фантастическое обвинение, от которого арестант окончательно начинает ощущать себя в страшном сюрреалистическом сне, не поддающемся разуму.

Обыск продолжался до утра. Сперва миллиметр за миллиметром исследовали кабинет, но ничего не нашли, кроме нескольких «крамольных» книг, немедленно изъятых. Затем перевернули вверх дном остальной дом, уже не столько ища что-то конкретное, сколько наводя положенный в таких случаях хаос. Перетряхнули даже детские постели. Маша и Саня испуганно наблюдали за происходящим. Саня жался к Марии, а Маша, уже достаточно взрослая для того, чтобы вполне понимать, что к чему, держалась нарочито спокойно, с вызовом, бросала на гэпэушников полные презрения и гнева взгляды. Но, по счастью, молчала. И, угадала Мария, не из осторожности, а просто чтобы не сорваться в слёзы, сохранить достоинство. Кусала бедная девочка губы до крови, но не плакала.

Наконец, старший гэпэушник, довольно молодой человек с рыжеватыми усами скомандовал:

- Следуйте за нами!

- Вы позволите мне проститься с детьми?

- У нас мало времени!

- Да будьте же людьми! – вмешалась Мария. – Дайте детям попрощаться с отцом.

Милостивый и одновременно раздражённый взмах руки. Маша и Саня подошли к Надёжину, и он крепко обнял их, расцеловал, перекрестил по очереди троекратно.

- Не грустите, милые, я скоро вернусь. А пока слушайтесь тётю Мари…

Он уже вышел из дома, неся в руках собранный Марией узел, когда Саня догнал его и протянул ему рубль – все свои детские сбережения. Алексей Васильевич легко поднял сына, поцеловал его в макушку и, шепнув что-то, отпустил.

Захлопнулась дверца воронка, заурчал мотор, и, вот, скрылся без следа вестник беды… Маша, наконец, заплакала, протяжно завывая. Мария погладила её по плечу:

- Он вернётся… Он обещал…

Ей казалось, что силы оставили её, что вся жизнь в единый миг опустела, рухнула. Однако, отчаяние продолжалось недолго. Отчаяние приходит тогда, когда нет надежды и ничего нельзя сделать. Но на руках Марии остались двое малолетних детей. И студент Миша, которому тоже нужна помощь. И самому Алексею Васильевичу, как никогда, теперь помощь нужна. И от кого же ему ждать её?

С того дня потянулись долгие недели хождений по кабинетам, просьб, стояний в очередях и редких свиданий. Сперва на Лубянке, теперь – здесь… Сегодня как раз очередное выпало. И снова до боли в глазах вглядывалась Мария в полумрак, старалась разглядеть между ненавистными жердями лицо, определить, здоров ли? Не осунулся ли? Как будто бы нет: всё также спокоен, словно не висел над ним Дамоклов меч.

- Что они говорят? Что? – изо всех сил напрягала Мария слух, стараясь отгородиться от сонма чужих голосов, задававших похожие вопросы и отвечавших на них…

- Говорят, что я замечен в контрреволюционных высказываниях, что храню в доме запрещённую литературу и прочую чепуху. Не бойтесь, Марочка, за это пока что не расстреливают. Я полагаю, приговор будет вынесен уже скоро. Так мне сказал мой инквизитор.

- Вы ещё можете шутить…

- А что нам остаётся? Шутить и молиться – самые верные способы сохранять душевное равновесие. Не волнуйтесь же. Я прекрасно себя чувствую, всё хорошо. Расскажите лучше, как дома? Как дети?

- Они также здоровы. Очень по вам скучают. Особенно, Маша… - Мария стала торопливо рассказывать всё, что могло порадовать Алексея Васильевича. Стоя в очереди, она уже много раз повторила это про себя, твёрдо решив ничего не говорить о том, что который день тяжёлым камнем лежало на душе.

Две недели назад всё так же ночью арестовали Мишу. Бедный мальчик держался прекрасно и, видимо, ощущал себя героем. Мария с ужасом представляла, что на допросе он в сознании этого героизма неминуемо наговорит лишнего, и тогда не миновать беды. Нужно было, во что бы то ни стало, спасать мальчика, и она решилась. Алексей Васильевич взял с неё слово не просить заступничества Константина Аскольдова за себя, но о Мише он ничего не говорил. И Мария, не откладывая, бросилась к Константину Кирилловичу. Тот принял её в своих пятикомнатных апартаментах с видимым благодушием и даже с ностальгией вспомнил «счастливые дни юности» в Глинском. Выслушав суть дела, обещал похлопотать. Правда, Мария усомнилась, станет ли… Чрезмерная щедрость на слово слишком часто оборачивается полным отсутствием дела. А уж кому быть более щедрым на слово, нежели придворному стихослагателю?

Язык упрямо не поворачивался сказать Алексею Васильевичу об аресте сына. Но скрывать не вредно ли? Что если следователь скажет ему сам, оглоушит таким ударом? Не лучше ли, чтобы он был готов отразить его? Терзалась Мария невозможностью принять решение. Не хватало духу самой нанести удар. И утекали бесценные минуты, и уходила беседа в другое русло.

- Если вас отправят в ссылку, мы поедем за вами… Может, оно и лучше? Поселимся где-нибудь в глуши, в медвежьем углу, подальше от центра…

- А лучше сразу в тундре, не правда ли, Марочка?

Как всегда мгновенно пролетело время свидания, и, едва разбирая окружающее, Мария вышла на улицу. Некоторое время она стояла неподвижно, оправляя пуховый платок, покрывавший голову, пытаясь снова настроить мысли на логический лад, машинально рассматривая ненавистное серое здание.

Три года назад Москва была разбужена доносившимися из окон этого здания криками:

- Требуем Калинина! Нам не нужен Катанян[1]!

Так начиналось знаменитое восстание заключённых Бутырской тюрьмы, годами находившихся в заключении без предъявления обвинений. Ответом на крики стали аплодисменты запрудившего окрестности народа. Увы, через два часа два специальных полка ГПУ подавили восстание, сразу расстреляв его зачинщиков, а прочих избив шомполами и оставив замерзать в камерах, в которых предварительно выбили стёкла…

С той поры попыток восстаний в советских тюрьмах больше не было…

За время, проведённое внутри, на улице поднялась метель, и, зачерпнув пригоршню чистого снега, Мария натёрла им лицо.

Нужно было ехать на Арбат, к Ляле, с которой договорились о встрече накануне. Разумеется, не позвала племянница в новую квартиру, а, как прежде бывало, в театр. Так и лучше: совсем не хотелось Марии переступать порог дома Жоржа, да ещё с риском встретить его самого…

В воскресный день в театре было многолюдно – шла подготовка к вечернему спектаклю. Однако, свободный уголок нашёлся без труда. Ляля выглядела ещё более уставшей, чем в недавний злополучный вечер. Даже большие, очень не идущие ей очки не могли скрыть набрякших под глазами мешков.

- Как Алексей Васильевич? – спросила она, скользя глазами по окружающим предметам.

- Слава Богу, - уклончиво отозвалась Мария, подбирая слова, чтобы начать нелёгкий разговор. – Скоро должны вынести приговор…

Ляля молчала, теребила край рукава тёмного, неброского платья.

- Прости меня, Ляля, за то, что я тебе сейчас скажу, но не сказать я не могу… Я, должно быть, скоро уеду, а ты должна знать… Когда в следующий раз твой муж вдруг возымеет желание взять тебя с собой, собираясь с визитом к общим знакомым, найди способ не ходить. 

Племянница резко подняла голову, впервые посмотрела прямо на Марию страдальческим взглядом, спросила отрывисто:

- Что ты хочешь сказать, ма тант?

- Ты поняла, что, - тихо отозвалась Мария.

- Нет, нет… - Ляля нервно затрясла головой. – Ты не можешь подозревать его! Это лишь несчастная случайность, совпадение… Этого не может быть!

По отчаянности тона племянницы Мария поняла, что она сама обо всём догадывалась, но не желала верить, всё ещё любя мужа, а потому так больно ей было, что её догадка нашла подтверждение, и она тщетно искала обратного.

- Ляля, мне тоже тяжело принять эту правду. Жорж мне не чужой. Для нас с твоей матерью он был любимым младшим братом, анфан террибль, в котором мы не чаяли души… Но нельзя закрывать глаза на очевидное.

- На что же?

- Твой муж приехал к нам с одной единственной целью – спровоцировать Алексея Васильевича на откровенный разговор, на высказывания против власти. А заодно рассмотреть, где хранятся в нашем доме крамольные вещи… Он и к фортепиано отправился только потому, что из библиотеки один шаг до кабинета. И он успел туда заглянуть. Когда опричники пришли, то отправились прямиком в кабинет и первым делом сунулись туда, где должны были быть интересующие их предметы. И были разочарованы, не найдя их.

- Но Жорж совсем недолго находился в библиотеке… И он был сильно нетрезв…

- Он был достаточно трезв, чтобы рассмотреть всё нужное. Ляля, ты можешь не верить мне. И дай Бог, чтобы я ошиблась. Но прошу тебя, не сопровождай более Жоржа с визитами. Он ведь берёт тебя для ширмы, и ты невольно помогаешь ему. Не делай этого, пожалуйста. И прости меня за то, что я всё это тебе сказала.

Руки Ляля мелко задрожали. Она встала, нервно поправляя беспрестанно съезжающие на кончик носа очки:

- Я не хочу больше слышать ничего подобного! И никогда не поверю в это! Прощай, ма тант… Поклон Алексею Васильевичу…

Мария с горечью посмотрела вслед племяннице. Много бед и горестей на белом свете, но много ли найдётся положений более трагичных? Может, и не стоило ей вовсе говорить… В сущности, могла ли быть реакция Ляли другой? При её-то самозабвенной любви к мужу? Она и перед лицом неопровержимых улик будет доказывать его невиновность. Вот, только сама раздвоенность такую долго ли вынесет? И теперь нервы её на пределе, а что будет дальше? И некому руки ей подать, некому вырвать из того кошмара, в котором она живёт. Да и как вырвать, если сама она того не желает?

Разбитой и подавленной возвращалась Мария домой. Последнее время вместе с детьми она жила в гостеприимной семье Сергея. Художник Пряшников на это время перебрался в Посад, работая там над зимними этюдами. Между тем, под его кровом обрели пристанище и другие, весьма необычные, постояльцы…

Вот, уж где не гадала Мария встретить Елену Александровну, так это в Москве, в очереди к окошку передач! И если в очереди - вполне естественно (где ещё добрым людям быть?), то в Москве – диво-дивное. Не сразу узнала Мария бывшую фрейлину Её Императорского Величества в пожилой, бедно одетой даме, когда та неуверенно окликнула её. Лишь всмотревшись в смутно знакомые черты, догадалась, кто перед ней.

- Господи, Елена Александровна, какими судьбами вы в Москве? И что с Сергеем Александровичем?

А ведь и то, пожалуй, чудо Божие: скольких невинных, и даже с революционным прошлым за годы лихолетья в распыл пустили, а самого беспощадного врага, того, кто на подступах разглядел грядущего Зверя и ударил в набат, того, чья книга становилась для владельца смертным приговором, доселе оставили в живых…

Сергей Александрович Нилус впервые был арестован лишь на седьмой год Советской власти, дотоле живя, хотя и не без лишений, но всё же достаточно неплохо в сравнении со многими. Казалось бы, одной этой фамилии довольно было для приговора, но нет: через полгода сидения в Киевской тюрьме он был отпущен на свободу. Правда, ненадолго. Не прошло и года, как последовал новый арест и этап в Москву, на Лубянку.

По только им известным причинам большевики не желали расстреливать своего кровного врага. Но явно желали, чтобы тюрьма справилась с этой задачей. Поэтому старого философа посадили в крохотную одиночку, где нечем было дышать, протестуя против чего, он объявил голодовку. Но и тут не пожелал Бог призвать Своего раба. Нилус был отпущен. В назначенный день Елена Александровна до глубокой ночи ждала его у ворот тюрьмы с шубой, но не дождалась и, решив, что власти изменили своё намерение, уехала. Лубянское начальство словно только этого и дожидалось. Посреди ночи Сергею Александровичу объявили, что он может покинуть тюремные стены. Почувствовав подвох, Нилус потребовал письменное разрешение. Ему выдали таковое и выпустили на улицу. Стояла вьюжная февральская ночь. Ветер пронизывал не имевшего тёплой одежды философа насквозь, но, однако, и здесь он не совершил необдуманного шага. Приметив стоявшие на крыше пулемёты, он догадался, что при малейшем движении вдоль тюремных стен его попросту расстреляют, как беглеца.

На счастье, мимо ехал извозчик.

- Братец! - окликнул его Нилус, - провези меня через пару кварталов. Меня выпустили из тюрьмы, денег у меня нет…

Москва ещё не оскудела сердечными людьми. И извозчик, пожалев истощённого заключением, продрогшего старика, бесплатно довез его туда, где жила Елена Александровна. К чудесному освобождению прибавилось и ещё одно чудо: несмотря на физическое истощение и путешествие зимней ночью без шубы, Нилус даже не простыл.

В доме, где жила Елена Александровна, места для её мужа не нашлось. Пришлось ютиться по разным углам, навещая друг друга на трамваях. Так продолжалось до тех пор, пока профессор Кромиади, узнав от Марии об этой трудной ситуации, не настоял на том, чтобы Нилусы поселились у него до тех пор, пока не получат разрешение покинуть Москву…

Некогда просторная квартира Пряшникова, делимая им в порядке уплотнения с семейством Сергея, окончательно превратилась в коммуналку. Самую маленькую комнату, более похожую на чулан, занимал профессор Кромиади, тем самым имевший в доме привилегированное положение обладателя отдельной комнаты. Две спальни были поделены между мужской и женской половинами дома: одну занимали Сергей с сыном и Миша, другую – Лидия с дочерью и сиротка Тая. Гостиная поступила в распоряжение Марии с младшими детьми. Новым же постояльцам досталась столовая…

И прежде немало гостей бывало в этом доме, а с появлением Нилусов их число резко умножилось. В гостиной постоянно сидели какие-то люди, знакомые и впервые видимые. Приходили даже прежние сановники, и так странно было слышать позабытые обращения: «Ваше сиятельство», «Ваша светлость»… И никого не смущало, что обладатели этих громких титулов нарядами больше походили на обитателей ночлежек. Да и разве в нарядах дело? Какая важность, что та хрупкая старушка смущённо прячет руки, потому что последние перчатки её давно прохудились? Она и в последних отрепьях не утратит своего достоинства, останется русской княгиней до мозга кости. Так же как и тот граф, что всё время прячет одну ногу за другой, потому что на ней у него старый башмак, оторванная подошва которого привязана грязным платком… Он и в этом нищенском обличии останется тем, кем был всегда – белой костью. И что-то глубоко трогательное было в том, как эти обобранные до нитки старики наперекор всему хранили свой мир, не пренебрегая ни титулами, ни манерами, ни иными «мелочами».

Мария редко присоединялась к общей беседе, большую часть времени проводя с детьми. Она жалела, что Алексей Васильевич не мог принять в ней участия – как бы счастлив он был снова видеть Сергея Александровича! А тот уж вскорости собирался покинуть столицу. Он, наконец, получил соответствующее разрешение и теперь долечивал повреждённую при случайном падении руку и готовился к отъезду в Черниговскую губернию.

Несмотря на нередкие пока ещё снегопады, весна уже вовсю теснила зиму, и даже в городской суете и чаду явственно чувствовалось её лёгкое дыхание. Пройдя несколько кварталов пешком, Мария изрядно взопрела и чувствовала лёгкий озноб. «Не доставало только простудиться теперь», - подумалось досадливо. Осторожно поднявшись по скользкой лестнице без перил, она позвонила в дверь, и ей в тот же миг открыла сияющая Маша, выпалившая с порога:

- Мишка вернулся!

Мария наспех сняла калоши и прямо в пальто бросилась в столовую, где в окружении многочисленных домочадцев и приключившихся гостей сидел живой и здоровый Миша, уплетавший постные, но жирные щи, приготовленные Лидией. Само собой, мальчика засыпали вопросами о том, что пришлось ему пережить, и тот с охотой отвечал, бравируя собственной отвагой, чувствуя себя, по-видимому, ещё большим героем, чем две недели назад. Первая ступень школы мужества была им пройдена – он побывал в тюрьме…

Миша приехал домой совсем недавно. Его просто отпустили. И он просто сел на трамвай и приехал. Неужто Константин Кириллович похлопотал? Что за чудо чудесное! Хотя если второй раз самого непримиримого врага своего выпустили, то уж мальчика – почему бы нет?

Утолив голод, мальчик улёгся спать и проспал, не тревожимый никаким шумом, до глубокой ночи. Услышала Мария чутким слухом, как прокрался он по коридору на кухню, и, стряхнув сон, последовала за ним. Среди дневного многолюдья не было возможности и слова сказать, а поговорить было о чём.

Появлению крёстной Миша не удивился, словно ждал её. Он сидел верхом на стуле, длинный, немного смешной в своих тесных, коротких брюках и фуфайке, из которых вырос ещё года три назад, заросший щетиной и от того непривычно взрослый. А ведь вроде совсем недавно пытался вскарабкаться по ней розовощёкий карапуз… Как всё-таки стремительно бежит время.

- Что они сказали тебя? – чуть слышно спросила Мария крестника, плотнее запахнув старый капот.

- Они не предъявляли никаких обвинений. Всё спрашивали об отце, о его друзьях.

- А что ты?

- Сказал, что не имею понятия, о чём они говорили, так как до этих разговоров меня никогда не допускали. Правду сказал.

- Что ещё?

Миша молчал.

- Так что же?

- Они мне предложили подписать документ о моей лояльности Советской власти.

- О лояльности?

- Да, так он называется…

- И ты подписал?

- Я хотел… Но они объяснили… - Миша снова замялся. – Объяснили, что, если я подпишу, то стану их. Буду обязан выполнять их задания. И никогда не буду свободен.

- Тебе предложили стать доносчиком, - подытожила Мария.

- Получается, так.

- И ты?

- Я сказал, что слишком молод для такой работы, слишком плохо разбираюсь в людях и, вообще, по мнению отца, глуп, как полено, - неожиданно весело улыбнулся Миша.

- И они остались удовлетворены твоим ответом?

- Нет. Они сказали, что мы вернёмся к этому вопросу, когда я поумнею. Сказали, что глупым молодым людям ни к чему занимать места в советских институтах…

- Понятно, - Мария глубоко вздохнула, положила руку на плечо Миши. – Ты всё правильно сделал. И отец будет гордиться тобой. Они, должно быть, снова предложат тебе, но ты ничего и никогда не подписывай. Даже под страхом смерти своей или близких. Запомни, не в нашей власти изменить то, что предопределено Богом. Если твой или чей-то час придёт, то не потому, что так захотело ГПУ, и уж тем более не потому, что мы не отреклись от Истины, а потому что так судил Бог. Сроки нашей жизни от нас не зависят, но от нас зависит, будут ли нам вслед смотреть с уважением или с презрением, поклонятся ли в память о нас кресту на безымянной могиле или плюнут на роскошную гробницу… Постарайся жить так, чтобы плюнуть на твою могилу не мог никто. А всё остальное оставь на волю Божию.

- А если они скажут, что эта бумажка – цена жизни отца? – тихо спросил Миша.

Мария вздрогнула, на мгновение представив себя перед таким выбором, и тяжело ответила:

- Даже в этом случае. То же самое сказал бы тебе и отец.

Миша понурил голову и после паузы глухо спросил:

- А ты бы смогла?..

- Не спрашивай об этом, прошу тебя… - Марии стало душно, и она приоткрыла створку окна, вдохнула свежий весенний воздух. – Ничего нет тяжелее такого выбора, мой милый. Не дай Бог оказаться перед ним. Но помни всегда: ложью, отступничеством ничего и никого спасти нельзя. На какой-то краткий миг может возникнуть иллюзия, но она быстро развеется, и окажется, что мы не только ничего не спасли, но погубили и себя, и тех, кто нам верил. Спасает один Бог, а мы можем лишь помогать ему в этом, будучи проводниками Его воли. А нельзя помогать Божьему делу, вступая в сговор с лукавым…

Как можно твёрже высказала она крестнику неоспоримую истину, а сама содрогалась при этом. И жёг душу заданный им вопрос. А сама – смогла бы? Устояла бы перед соблазном спасти жизнь самого дорогого на свете человека ценой отступничества? Или во имя любви к человеку от Бога отступилась бы? Страсти земной принесла бы в жертву блаженство небесное? Господи всемогущий, избави когда-либо оказаться перед выбором таким! Не искушай слабой души! Не погуби!..